Пойдем в сад, горемычный песик! — сказал Иван Иванов.
Фингал мог только слабо взвизгнуть и лизнуть подбородок этого доброго человека.
Иван Иванов положил раненого под липой, погладил его и ушел.
Прощай, добрая душа! Спасибо тебе!—слабо пролаял ему вслед Фингал.
Я рад, что есть добрые люди! — провизжал он про себя.— Я очень этому рад...
Он чувствовал несносную боль в лапе и страшную слабость во всем теле, но на сердце у него было так тихо, что ни единому бурному чувству не могло быть туда доступа. Он то закрывал глаза, то взглядывал на склонявшиеся над ним ветви липы и на светящееся между листвой ясное вечернее небо.
Невзирая на физические страдания, ему было хорошо.
Ах! Подстрелили?
Совсем застрелили?
В бок попали?
Голова вся размозжена?
Сегодня?
Околел уже?
Дышит еще?
Чьи это возгласы?
Он приподнял голову, осмотрелся кругом и увидал, что у решетчатых ворот толпятся все дворовые куры и индейки со своими петухами. Справа спешила утка с утятами и издали крякала:
Что за удивительный случай! Это совершенно как в Москве!
Слева шла гусыня с гусаком и гоготала о том, что огнестрельное оружие все-таки выдумка хорошая. В толпе суетилась цесарка, выкрикивая: «Где он? Где убитый? Покажите мне, где он», в ответ на что кто-то хрюкал: «Там! Там!»
Он жив! Жив! Жив! — чирикала воробьиха.
Умер! Умер! — ворковал голубь.
Однако самого дорогого голоса не было слышно!
Верно, она еще не знает! — подумал Фингал, и две слезы скатились из его глаз в траву.
Что это с вами, милый мой юноша? — пролаяла старая Дорочка, выбегая из аллеи и кидаясь к раненому.— Вы очень страдаете?
Нет... не очень...
Послали за ветеринаром Сергеевым... Он скоро вылечит вас...
Старушка села на задние лапки. Она, видимо, была взволнована происшествием.
Где он, бедненький? — раздался дребезжащий жалостный голос.
Моя идет! — прорычала Дорочка.
Фингал закрыл глаза.
Ах, бедненький! Ах, бедненький! — запело у него под ухом, и костлявые, холодные руки принялись его гладить.
Оставьте меня! — провизжал Фингал.
Что, бедненький? Погляди-ка сюда!
И Тобишка ухватила его бедную, искаженную страданием морду и потянула ее к себе.
Да кусните ее хорошенько! — пролаяла старая Дорочка.— Теперь вы ранены, и хлыста нечего бояться!
Сюда! — раздался голос превосходительства.— Трофим, проводи к собаке!
Трофим проводил молодого человека, коренастого, но щеголеватого, с сероватыми, подвитыми волосами; сапожки на нем были лаковые, на тупом мизинчике колечко с сапфиром. Он отрекомендовался:
Врач Сергеев...
И не без грации расшаркался на траве.
Ах, помогите бедной собачке! Такое несчастье! — завела Тобишка.
Будьте уверены,— любезно успокоительным тоном отвечал врач Сергеев, наклоняясь над Фингалом.
Ну, что?
Будет жив-с... Не беспокойтесь...
Ну, что? — спросил превосходительство, появляясь из глубины аллеи.
Выздоровеет, ваше превосходительство.
Наверное?
Я полагаю...
Да не полагать надо, а сказать решительно!
Эти собаки очень живучи, ваше превосходительство...
Вы, любезнейший, пустяки толкуете, а я хочу знать дело.
Лапа раздроблена, ваше превосходительство...
Следовательно, собака, во всяком случае, останется хромою?
Да... То есть... Да, будет хромать, ваше превосходительство...
Это все, что я желал знать!
И превосходительство удалился.
Что же делать с больною лапкой?—спросила То- бишка, склоняя головку на сторону.
Промывать холодною водою,— отвечал врач Сергеев.
Ах, не лучше ли тепленькою?
Если угодно, то и тепленькою...
А мази вы не дадите?
Извольте...
И примочку бы какую-нибудь?
Извольте...
Тобишка чрезвычайно ценила мягкие приемы и имела слабость к щеголеватым людям. Врач Сергеев, очевидно, ей понравился. Она делала рот сердечком и щурилась.
Бедненькая собачка! Не положить ли припарку на лапку?
Да, можно припарку...
Из льняного семени в порошке и немножко гвоздички... Это хорошо?
Очень хорошо...
Пойдемте ко мне в комнату, я вам покажу свою аптечку. Ах! Собаки добрее людей! Ведь добрее? Думали вы об этом? Верно, думали!
Врач Сергеев, собственно говоря, отроду об этом не думал, но без запинки отвечал:
Да, думал.
Ведь добрее?
Добрее...
Ах, люди ужасно злы! Я столько потерпела разочарований! Самые близкие...
Окончание потерялось на повороте аллеи, и оба скрылись.
Что, не лучше? — спросила оставшаяся Дорочка.
Послушайте,— провизжал Фингал.— Я буду просить вас..*
Позвать Авдотью Федотовну?
Да...
Эх, юноша! Авдотья Федотовна... Я позову, позову ее, не волнуйтесь!
Сейчас?
Сию минуту.
Старушка покатила к решетчатому домику и, не успел Фингал привести несколько в порядок свою особу, прикатила обратно, сопровождаемая Авдотьей Федотовной.
Цыпочка! Сестрица! — взвизгнул Фингал, вскакивая и не чувствуя, как больно бередит свою рану.
Авдотья Федотовна отпрыгнула и в испуге проквох- тала:
Кровь! Кровь1 Ах, я запачкалась кровью! О, я не могу этого видеть! Ах, уведите меня отсюда! Кво! Кво! Кво!
Старушка Дорочка бросила на нее огненный взгляд презрения.
Перестаньте квохтать! — прорычала она.
Фингал лег и глядел во все глаза на свою названную сестрицу. У него не было никаких определенных, последовательных мыслей, но сердце ныло пуще раны, и тихие горячие слезы орошали вдруг осунувшуюся морду.
Иди домой, цыпочка,— провизжал он, наконец.— Не расстраивайся... Отведите ее,— обратился он к старой Дорочке,— и... и успокойте...
Я тебе пришлю самых крупных зернышек,— прокудахтала Авдотья Федотовна.— Я тебе пришлю катышек...
Пойдемте! — прервала Дорочка.
Авдотья Федотовна растопорщила крылышки и, как пуля, полетела по саду.
Фингал спрятал голову в траву.
Старушка Дорочка постояла, поглядела на него и, тряхнув ушами, как будто хотела сказать: «Тут ничего не поделаешь!» — тоже побежала к дому.
Боже! Боже! — провизжал Фингал чуть слышно, не поднимая головы из травы.
Что это такое? Что это такое? Что лежит в траве? — процокотали две, неизвестно откуда выпрыгнувшие, сороки.
Ведь неподвижно?
Неподвижно?
Не клевнуть ли?
И, верно, они бы клевнули, если бы издали не раздалось строгое цокотанье матери:
Извольте вернуться! Прилично ли молодым девицам отлетать от родителей на такое расстояние?
Совсем смеркалось. Повеял теплый ветерок, липовые листочки зашелестели и ласково коснулись ушей Фингала.
Он поднял голову, тихо пролаял: «О добрая липовая веточка!» — и снова еще глубже спрятал ее в траву.
Милый мой юноша! Милый мой юноша! — раздалось над его ухом.— Я принесла вам добрые вести!
Он встрепенулся и обратил на старую Дорочку чающие взоры.
Вас не выкинут, милый юноша, вы останетесь здесь! Моя берет вас себе. Сейчас была из-за вас целая баталия! Дина и Сусанна грызлись ужасно! Но ведь они в руках у моей и потому сдались! Вас сейчас перенесут к нам! Успокойтесь же и ободритесь, милый мой юноша! Ну, что ж вы так на меня глядите и молчите?
Я живой не пойду туда! — ответил Фингал без гнева, но с твердостью.
Не пойдете? Но, милый мой юноша, ведь вы себя погубите! Ведь вас выкинут куда-нибудь на задний двор, где всякая грязь и где вам и понюхать не придется телячьей косточки! Понимаете ли вы это, милый юноша?
Понимаю.
Это безумие! Вы говорите в бреду! Вы...
Сделайте мне одолженье, побегите, скажите Авдотье Федотовне, что я желаю с ней проститься... Сделайте одолженье!
Старушка беспрекословно побежала.
Красавица меня поддержит! — думала она на бегу.
Вот он здесь! Несите его!
В полусвете сумерек Фингал увидал костлявый палец, который указывал на него двум лакеям...
Он громко залаял.
Берите, берите!
Он залаял еще громче и оскалил зубы.
Он, сударыня, может, бешеный? — проговорил один лакей.
Нет, нет... Фингалочка, Фингалочка! Ах!
Укусил! Укусил! — вскрикнули лакеи.
Я предупреждал! — раскатился бас превосходительства.
Ах! Теперь Сусанна нас всех искусает!—разнеслось восклицанье Дины.
Николай! Вели Прохору сейчас же пристрелить собаку!
Слушаю, ваше превосходительство!
Ах, перевяжите мне руку! Ах! Мне дурно... за доктором... за доктором!
Послать верхового за Карлом Карловичем!
Сад быстро опустел, в доме поднялась суматоха: слышно было, как бегали лакейские ноги, как хлопали дверями, как перекликались и во дворе, и около конюшен.
Что вы наделали, безумный, бешеный щенок! Вы погубили и себя, и других!
Это лаяла старая Дорочка. Она вся съежилась от страха, и глаза ее сверкали гневом.
Чем я погубил других? — спросил Фингал.— Кого я погубил? Авдотью...
Пропадай ваша Авдотьяі Вы погубили меня, глупый головорез! Меня, меня! Понимаете? За все мое участье вы отплатили мне самою низкою неблагодарностью! Вы вырыли мне яму! Если моя Сусанна околеет, куда я денусь? Куда я денусь со своими ревматизмами? Где найду мягкую постилку и телячьи косточки?
До сих пор старушка стояла, вздрагивая от гнева, но тут присела на задние лапки и залилась старческими слезами.
Не плачьте,— успокоил ее Фингал.— Тобишка... то есть, Сусанна, не околеет: я ее не укусил, а только притиснул зубами.
Вы не обманываете меня? Нет? — провизжала Дорочка.
Нет.
Как честный пес, говорите правду?
Как честный пес...
Но ведь она трухла, как иссохшая гнилушка, и что другой нипочем, от того она может рассыпаться! Пойду, посмотрю!
Дорочка стрекнула по саду и исчезла.
Фингал попытался приподняться и устоять на трех лапах. Это было мучительно, но возможно.
Придет ли она?—думал он.— Сказала ли ей
Дорочка, что я желаю с нею проститься? Конечно, она придет! Но, может быть, Дорочка не сказала, и она не знает? Каждую минуту может придти Прохор с ружьем и пристрелить меня!.. Я хотел бы с нею увидаться... проститься... Я хотел бы ей дать несколько советов... предупредить ее...
Звезды начали загораться в небе. Сад окутался мраком, и все утихало кругом.
Попробую добраться до решетчатого домика...
Он попробовал сделать шаг и глухо завизжал.
Куда вы? — гавкнула старая Дорочка, выбегая из-за темной массы деревьев.— Все отлично уладилось! У нее нет даже и царапины на руке!.. Дина издевается над нею... предложила послать воротить ветеринара Сергеева, чтобы он ей дал мази... Теперь они опять схватились и опять грызутся. Прохор пьян и лежит за кухней под забором... Его не могли растолкать... Хватит у вас сил проползти подальше, вон туда? Там бы спрятались, пока дело поза- глохнет...
Вы сказали Авдотье...
Сказала, сказала... Я ее вела сюда, но тут поднялась эта глупая суматоха, она до смерти перепугалась, кинулась назад и забилась в свое гнездо. Куда же вы?
Я должен с ней проститься.
А потом?
А потом я уйду.
Хватит сил?
Хватит.
Глядя на вас, нельзя на это надеяться... Погодите, я лучше сбегаю за нею... Пока вы дотащитесь до ее гнезда, она может десять раз побывать здесь. Лягте же, я побегу...
Но он не лег, а потихоньку заковылял за побежавшей Дорочкой.
Не дотащился он и до розовой куртины, как увидал бегущую обратно Дорочку.
Она была одна!
Не может придти,— прогавкала Дорочка, задыхаясь от быстрого бега,— не хочет! Говорит, что очень больна... что у нее ссадинка на бородавке...
Больна? Я сам пойду...
Остановитесь, остановитесь... О, слепой юноша! Она не хочет, чтобы вы приходили!.. Говорит, что это может ее страшно компрометировать... Она так расквохталась,
что прибежала Эли и унесла ее к себе в комнату... Ну, что ж, бедный юноша! Неужто пропадать из-за какой- нибудь мокрой курицы? Соберитесь с силами и бредите куда-нибудь в укромное местечко... Завтра я вас отыщу... Ай! Меня кличут! Сусанна знает, что я страдаю ревматизмом и не позволяет мне выходить по вечерам... Прощайте, мой милый, не унывайте — это главное! Вооружитесь философией...
Дорочка, совершенно забывшая, как она растеряла это оружие при вопросе о мягкой постилке и телячьих косточках, бодро пустилась к дому.
Фингал постоял, поглядел кругом, вниз, вверх, словно ему казалось, что он потерялся в пустыне, и упал...
Он, однако, скоро собрался с силами и пополз в укромное местечко.
Звезды кротко мерцали на небе, серпок молодого месяца выдвигался из-за вершин темных деревьев.
Тут кончается первая часть нашей истории, и начинается вторая, более краткая и последняя.
XII
Дело, как ожидала старая Дора, заглохло. Фингал, промучавшись месяцев пять, поправился здоровьем, и никто не мешал ему бесприютно жить, как вздумается, и хромать, где заблагорассудится.
Горе только одного рака красит, говорит пословица, а потому нечего удивляться, что Фингал не похорошел. Из юркого, живого, ловкого, резвого, шелковистого щенка он сделался колченогим, взъерошенным, угрюмым псом. В мягких волнах прежде серебристо-белой шерсти закатались репейники и всякая дрянь, бока втянулись, морда заострилась.
Пятимесячная болезнь может несколько укротить какой угодно пыл, а пятимесячные уединенные размышления — рассеять кое-какие иллюзии; Фингал стал поспокойнее, поумереннее и в изъявлении, и в восприятии чувств.
Но сердце его не очерствело. В нем уцелела прежняя мягкость и, увы! собачья преданность и верность к названной сестрице — к Авдотье Федотовне. Он испытывал мучительную смесь негодования и нежности. Иногда негодованье как будто одерживало верх, но с новою силой нахлынувшая нежность побеждала его, и снова начиналась борьба.
Первые шаги, какие он мог сделать на трех лапах, были на барский двор.
Еще издали его поразило, что с барского двора несутся плясовые звуки гармоники, топот и гиканье.
Кто может плясать там? Неужто превосходительство?..
У кухонных дверей была целая толпа дворового народа. Лакей Трофим, заменив лакейскую куртку розовою ситцевою рубахой, с каким-то неистовым увлечением наяривал на гармонике; ноздри у него раздувались, волосы, баки, рукава развевались; он притопывал ногами и подергивал плечами. Прохор — тот самый, которого в достопамятный для Фингалки вечер не могли «растолкать» под забором,— плясал вприсядку, присвистывал, пригар- кивал, прикрикивал; бабы шумно болтали и смеялись, два- три мужских голоса подпевали кто в лес, кто по дрова; ребятишки звонко перекликались...
Неужто превосходительство не слышит! Дорожка от кухни к хоромам, видно, давно не усыпалась песком! Отчего это? Почему двери в хоромы наглухо заперты?
Но калитка в сад отперта. Какое удивительное счастье!
Вот этот сад! Сколько тут было передумано и перечувствовано!
Но почему окна кабинета превосходительства, да и все окна барского дома, заколочены? Отчего повсюду это мертвое безмолвие?
Он заковылял к решетчатому домику.
В домике ни души не было, и все в нем являло признаки давнего запустения.
Где же она?—подумал бедный хромой, холодея.
Он громко залаял, забывая или, точне, презирая всякую опасность, не рассчитывая, хорошо ли, худо ли будет встречен, а рассчитывая только на свиданье с дорогой его сердцу Авдотьей Федотовной.
Ни звука в ответ!
Оглашая сад то воем, то визгом, он обшарил каждый кустик.
Ни души!
Он снова выбежал во двор. У кухни все еще раздавалась дикая музыка, все еще шумели, пели и плясали.
Он начал шарить по двору. Какая-то мелкая шавка выскочила из конюшни, пристала к нему, подняла лай, лаяла до изнеможения и, наконец, вынуждена была, высунув язык, сесть на задние лапки около амбара.
В одном углу двора он увидал двух павлинов, которые, стоя друг против друга, с жаром толковали о своих хвостах. Только и слышно было:
Мой хвост...
Нет, мой хвост...
По звольте! Мой хвост...