Карл Май
Глава 1
ОПАСНЫЕ ГОНКИ
— Верно ли то, сиди [1], что ты хочешь навеки остаться гяуром [2], существом презреннее собаки, отвратительнее крысы, которое пожирает одну только падаль?
— Именно так.
— Эфенди [3], я ненавижу неверных и желаю всем им одного — попасть после смерти в джехенну [4], где правит дьявол, но тебя я мог бы спасти от вечной погибели, если ты объявишь себя сторонником Икрар биль Лисан, Священного Свидетельства. Ты такой хороший, такой непохожий на других сиди, которым я служил прежде; поэтому так и быть, я наставлю тебя на путь истинный, желаешь ты или нет…
Так говорил Халеф, мой слуга и проводник, с которым я облазил ущелья и расселины Джебель-Орес, а потом спустился к Дра-эль-Хоа, чтобы через Джебель-Тарфои попасть в Седдалу, Крис и Дгаше, откуда через пользующийся дурной славой Шотт-Джерид наш путь шел в Фитнасу и Кбилли [5].
Странный паренек был этот Халеф — такой низенький, что свободно проходил у меня под мышкой, и к тому же худющий. Про него можно было подумать, что он добрый десяток лет лежал где-нибудь в гербарной папке, между листами промокательной бумаги. Лица его не было видно под тюрбаном, достигавшим более полуметра в поперечнике, а некогда белый бурнус [6], ныне ставший грязно-желтым, был сшит явно на другую фигуру.
Но, невзирая на его невзрачность, к Халефу следовало относиться почтительно. Он отличался немалым остроумием, храбростью, находчивостью и терпением, и это позволяло ему преодолевать серьезные затруднения в жизни. А так как он, кроме того, говорил на всех диалектах, распространенных между Атласом и дельтой Нила, то можно представить, что он полностью устраивал меня и я считал его скорее другом, чем слугой.
Было, правда, у него свойство, временами причинявшее мне неудобство: он был истинным религиозным фанатиком и принял — из верности мне — решение обязательно обратить меня в ислам. Именно теперь он начал одну из своих бесплодных попыток; я с удовольствием рассмеялся бы — так забавно он при этом выглядел.
Я ехал на маленьком полудиком берберском жеребце, и ноги мои при этом почти касались земли; он же, напротив, чтобы удобнее было ногам, выбрал старую, тощую, но необычайно рослую кобылу и, сидя на ней, смотрел на меня буквально сверху вниз. В ходе беседы Халеф был крайне оживлен: болтал ногами, жестикулировал тонкими смуглыми ручками и пытался, гримасничая, придать своим словам особое значение. Я же прилагал все старания, чтобы остаться серьезным.
Не дождавшись ответа на свои последние слова, он продолжил:
— Знаешь ли, сиди, что происходит с гяурами после смерти?
— И что же?
— После смерти все люди, будь они мусульмане, христиане, иудеи или приверженцы какой другой веры, попадают в барзах.
— Так называется состояние между смертью и воскресением?
— Да, сиди. Из этого состояния они пробуждаются под звуки труб, потому что наступает эль-Йаум эль-ахар, или по-вашему Судный день, за которым следует эль-Ахирет, загробная жизнь, где в конце концов все разрушается, кроме Божьего престола, эль-Кур, Святого Духа, эр-Рух, скрижали и пера Божественнейшего предопределения.
— А больше ничего не существует?
— Нет.
— А рай и ад?
— Сиди, я всегда знал, что ты умен и мудр. Ты сразу же заметил то, что позабыл я, а поэтому мне искренне жаль, что ты хочешь оставаться гяуром. Но клянусь своей бородой, я тебя обращу в истинную веру, хочешь ты того или нет!
При этих словах он угрожающе сморщил лоб, подергал за семь волосинок на подбородке, дернул за восемь паутинок справа и за девять пушинок слева от носа (все это вместе у него называлось бородой), взмахнул ногами и так сильно заехал свободной рукой кобыле по шее, словно она и была тем дьяволом, у которого меня предстояло отвоевать.
Животное, столь резко выведенное из своей сонливой задумчивости, сделало было попытку рвануться вперед, но сейчас же вспомнило о почтенном возрасте и вновь безмятежно погрузилось в прежнее оцепенение. А Халеф продолжал свою речь:
— Да, дженнет [7] и джехенна должны оставаться, иначе куда же отправятся святые и проклятые? Прежде, конечно, воскресшие должны перейти через мост Сират, который ведет через пруд Ханд. Этот мост так узок, словно лезвие хорошо отточенного ножа.
— Ты еще кое-что позабыл.
— Что?
— Ты не сказал о явлении Дедджела [8].
— Ты прав, сиди. Ты знаешь Коран и все святые книги и не хочешь обратиться к истинному учению! Но не печалься: я сделаю из тебя правоверного мусульманина! Итак, перед Страшным судом появится Дедджел, которого гяуры называют Антихристом, не правда ли, эфенди?
— При этом перед каждым человеком раскроется Книга, в которой записаны его добрые и плохие поступки. Затем придет хисаб — время проверки человеческих деяний. Он продлится свыше пятидесяти тысяч лет. Для добрых это время пролетит в одно мгновение, а злым, наоборот, покажется вечностью. Это время хукма — взвешивания всех человеческих дел.
— А что будет потом?
— Потом вынесут приговор. Люди, у которых окажется больше хороших дел, попадут в рай, неверующие грешники — в ад, а грешные мусульмане будут наказаны лишь на короткое время.
— Итак, сиди, ты видишь, что ждет тебя, даже если ты совершишь больше добрых дел, чем дурных. Однако ты будешь спасен, ты должен пойти со мной в дженнет, потому что я обращу тебя на путь истинный, хочешь ты или нет!
И опять он при этом так энергично заболтал ногами, что дряхлая кобыла удивленно насторожила уши и в недоумении скосила на всадника глаза.
— А что ожидает меня в вашем аду? — спросил я его.
— В джехенне пылает вечный огонь; там струятся такие зловонные ручьи, что обреченный, несмотря на жгучую жажду, не может напиться из них; там растут ужасные деревья, и среди них — чудовищное дерево заккум, на ветвях которого висят головы дьяволов.
— Брррр!
— Да, сиди, это жутко! Правит джехенной падший ангел Табек. В аду семь отделений, к которым ведут семь дверей. В первом отделении, джехеннем, грешники-мусульмане осуждены каяться так долго, пока не очистятся; лаза, второе отделение, предназначено для христиан; хотама, третье, — для иудеев; зайр, четвертое, — для сабейцев [9]; закар, пятое, — для магов и огнепоклонников, а гехим, шестое, — для всех поклоняющихся идолам и фетишам. Но седьмое отделение, зоавит (его называют еще дерк-асфал), самое глубокое, самое ужасное. Оно заполнено притворщиками. Во всех этих отделениях злые духи тянут осужденных через огненные потоки да еще заставляют их есть головы чертей с дерева заккум, а потом эти головы разрывают грешникам внутренности. О, эфенди, обратись в веру Пророка, чтобы тебя очень ненадолго заключили в джехенну.
Я покачал головой и сказал:
— Тогда я попаду в наш ад, столь же ужасный.
— Не верь этому, сиди! Клянусь Пророком и всеми халифами, ты попадешь в рай.
Я уже не раз старался его попыткам обратить меня в свою веру противопоставить свои. Правда, я был убежден в их бесполезности, но очи представлялись мне единственным средством заставить замолчать Халефа. И теперь я применил это оружие.
— Так оставь мне мою веру, как я оставляю тебе твою! Он пробурчал что-то под нос, а потом сказал ворчливо:
— Но я все же буду стремиться тебя обратить в истинную веру, хочешь ты того или нет. Если однажды я чего-то пожелаю, то буду настаивать на этом, потому что я хаджи, совершивший паломничество в Мекку — Халеф Омар бен Хаджи Абулаббас ибн Хаджи Дауд аль-Госсара!
— Значит, ты сын Абулаббаса, сына Дауда аль-Госсара?
— Да.
— И оба они были паломниками?
— Да.
— И ты тоже хаджи? [10]
— Да.
— Значит, все вы были в Мекке и видели священную Каабу? [11]
— Нет, Дауд аль-Госсара не был.
— А-а-а! И несмотря на это, ты называешь его хаджи?
— Да, потому что он был им. Он жил в Джебель-Шуршуле и еще юношей отправился в паломничество. Он счастливо преодолел эль-Джуф, который называют Утробой пустыни, но потом заболел и должен был вернуться к источнику Траса. Там он женился и умер, едва увидев своего сына Абулаббаса. Разве нельзя его называть хаджи?
— Хм! Но Абулаббас-то был в Мекке?
— Нет.
— И он тоже хаджи?
— Да. Он начал паломничество и дошел до равнины Адмар, где вынужден был остановиться.
— Почему?
— Он увидел Амаре, жемчужину Джунета, и полюбил ее, Амаре стала его женой и родила ему Халефа Омара, которого ты видишь перед собой. Потом он умер. Разве он не был хаджи?
— Хм! Но ты-то сам был в Мекке?
— Нет.
— И тем не менее ты называешь себя паломником!
— Да. Когда моя мать умерла, я стал паломником. Я шел к восходу, я шел к полудню и полуночи, я изучил все оазисы в пустынях и все деревушки в Египте; я еще не был в Мекке, но когда-нибудь я увижу ее. Разве я не хаджи?
— Хм! Вообще-то я считал, что только тот, кто был в Мекке, может называться хаджи!
— Сиди, — спросил он вполголоса, — ты никому не скажешь о том, что я еще не был в Мекке?
— Я только тогда заговорю об этом, когда ты снова станешь обращать меня в ислам; в других случаях я буду молчать… Но смотри-ка, не следы ли это на песке?
Мы уже давно свернули в Вади-Тарфои [12] и теперь оказались в том месте, где пустынный ветер перегонял песок через высокий скальный порог. На песке отчетливо различались следы.
— Здесь прошли люди, — беспечно сказал Халеф.
— Значит, нам надо спешиться, чтобы изучить следы.
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Сиди, это не обязательно. Достаточно знать, что здесь проехали люди. Почему ты хочешь изучить следы?
— Всегда полезно знать, что за люди побывали здесь до нас.
— Если ты станешь изучать все попавшиеся следы, то и за два месяца не доедешь до Седдады. Какое тебе дело до людей, проехавших перед нами?
— Я бывал в дальних странах, где много дичи и где часто жизнь зависит от того, насколько тщательно рассмотришь все следы и узнаешь, кого можно повстречать на пути врага или друга.
— Здесь ты не встретишь никаких врагов, эфенди.
— Ты в этом уверен?
Я слез с жеребца и различил следы трех животных: одного верблюда и двух лошадей. Верблюд был верховым — это я определил по изящным отпечаткам его ног. Внимательно присмотревшись, я поразился своеобразию следов, которые позволили предположить, что одна из лошадей страдает «петушиным шагом». Это усилило мои подозрения: я ведь находился в стране, столь изобилующей лошадьми, что животное, имеющее подобный недостаток, никогда не, отдают под седло. Значит, хозяин лошади либо был очень беден, либо вообще не являлся арабом.
Халеф улыбнулся, глядя, как тщательно я изучаю песок, а когда я выпрямился, спросил:
— И что же ты увидел, сиди?
— Здесь прошли две лошади и один верблюд.
— Аллах, благослови твои глаза! Я увидел то же самое, не покидая седла… Ты хочешь стать талебом [13], а совершаешь поступки, над которыми будет смеяться простой погонщик ослов. Чему же поможет то сокровище знаний, которое ты здесь отыскал?
— Я думаю, что три всадника проехали здесь часа четыре назад.
— Кто придал тебе столько мудрости? Вы, люди Белад-эр-Рум [14], очень странные!
При этих словах он скорчил гримасу, выражавшую глубочайшее сострадание. Я молча продолжал путь.
Мы проехали по тропе около часа, пока невольно не придержали лошадей там, где вади делал поворот и огибал скальный выступ.
На выступе за песчаной дюной сидели три грифа. При нашем появлении они с резкими криками поднялись в воздух.
— Эль-бюдж [15], — сказал Халеф. — Он появляется возле падали.
— Наверное, там издохло животное, — ответил я, следуя за ним.
Халеф быстро погнал свою лошадь вперед, так что я отстал. Едва он достиг дюны, как резко остановился. Крик ужаса сорвался с его губ.
— Машалла! [16] Что это такое? Не человек ли здесь лежит, сиди?
Я подтвердил. Это действительно был человек, точнее — труп, на который и слетелись грифы для своей отвратительной тризны. Я быстро опустился на колени. Одежду на мертвеце уже разодрали птичьи когти. Этот несчастный не мог умереть давно — прикоснувшись к телу, я почувствовал, что оно еще хранит тепло.
— Аллах керим! [17] Сиди, этот человек умер естественной смертью? — спросил Халеф.
— Нет. Разве ты не видишь рану на шее и дырку в затылке? Он убит. Давай обыщем его одежду.
Халеф стал помогать мне. Мы ничего не нашли, пока мой взгляд не упал на руку убитого. Я заметил простенькое обручальное кольцо и снял его. По внутреннему ободу кольца мелкими буквами, но очень отчетливо было выгравировано по-французски: «Е. П. 15 июля 1830».
— Что ты нашел? — спросил Халеф.
— Этот человек не араб.
— А кто же?
— Француз.
— Франк, христианин? Откуда ты это узнал?
— По кольцу.
— Но почему ты считаешь этого мертвеца французом? Точно так же он мог быть инглис [18] или немей [19], к которым ты и сам принадлежишь.
— Я вижу французские буквы.
— Но он все-таки мог быть и другой национальности. Не считаешь ли ты, эфенди, что он мог найти или украсть кольцо?
— Верно. Но посмотри на рубашку — она может принадлежать только европейцу.
— Кто его убил?
— Его спутники. Смотри, как в схватке здесь истоптали землю. Разве ты не заметил, что…
Не закончив фразы, я прервался, поднявшись, чтобы внимательнее осмотреть местность, и невдалеке от того места, где лежал мертвец, обнаружил широкий кровавый след, уходивший куда-то в сторону и пропадавший между камнями. Я пошел по этому следу, взяв ружье на изготовку на тот случай, если убийцы находятся поблизости. Далеко я не ушел, потому что внезапно в воздух с громким хлопаньем крыльев поднялся гриф, а на месте, откуда он взлетел, я заметил верблюда. Он тоже был мертв. В его груди зияла глубокая рана. Халеф в удивлении поднял руки.
— Серый хеджин [20], серый туарегский хеджин, и эти собаки убили его?
Ясно было, что великолепное верховое животное он жалел куда больше мертвого француза. Халеф был настоящим сыном пустыни, которому мог пригодиться любой найденный предмет, поэтому он наклонился и тщательно осмотрел верблюжье седло: карманы оказались пустыми.
— Убийцы уже все взяли, сиди. Пусть они жарятся целую вечность в джехенне! Ничего, совсем ничего они не оставили, кроме верблюда — и бумаг, лежащих вон там, на песке.
Посмотрев в том направлении, куда он показывал, я заметил в некотором отдалении от нас несколько скомканных листков, вероятно, выброшенных за ненадобностью. В них я мог найти полезные сведения об убитом, и поэтому я поспешил поднять их.
Здесь было много газетных страниц. Я разгладил мятые клочки, приложил их один к другому. У меня в руках оказались две страницы «Vie algerienne», столько же «L'lnde— pendant» и «Mahouna». Одна из этих газет выходит в Алжире, другая — в Константине, а третья — в Гельме. Несмотря на различные места издания, я обнаружил поразительное совпадение содержания газетных страниц: на всех листках было напечатано сообщение об убийстве богатого французского купца в Блиде. В преступлении с большим основанием подозревали одного армянского торговца, который после убийства сбежал. Тогда был издан приказ об его аресте. Описание личности подозреваемого совпадало во всех трех газетах до единого слова.