А погода сделалась явно нелетной. Ивашина то и дело возвещал:
— Пропал командир!
— Снова вынырнул!
— Пропал! Совсем пропал…
Крики бортмеханика очень нервировали. Обстановка сделалась угрожающей. Началось обледенение. В слепом полете, когда не видишь земли, настроение становится отвратительным. Если уж и придется шлепнуться, то все-таки лучше попытаться сесть на лед, чем в ледяную воду.
— Валентин! — крикнул Махоткин. — Давай обратный курс!
Рассчитал, но пока мы продолжали идти вперед. Нужно было в последний раз попытаться установить связь с «Н-127». Тщетно. Тогда я передал земным радиостанциям курс для Водопьянова, если он повернет, как и мы, или по-прежнему пойдет вперед.
Мы развернулись. Шли бреющим полетом. Благополучно прибыли на мыс Желания. У зимовщиков узнали, что машина Водопьянова молчала со времени вылета. Измотались мы основательно. Настроение преотвратное. Заставили себя поужинать и лечь спать. А утро не принесло перемен. Над зимовкой плясала пурга. Мы готовились но первому зову товарищей вылететь на помощь. Однако прекрасно понимали — сделать это невозможно. Одна мысль, что пурга может продолжаться неделю, а может быть и две, сводила с ума.
Эфир на условной волне был нем.
Двое суток продолжалась нервотрепка молчанием. За это время мы обсудили сотни предположений о местонахождении Михаила Васильевича с товарищами. Сотни вариантов их спасения были отвергнуты, добрый десяток «утвержден».
— Нашелся!
Клич радиста мы восприняли, словно глас небесный. Нетерпеливо вырывали друг у друга листок радиограммы. Но нас ждало разочарование. «Отвечайте, кто меня слушает, ибо мой бр…» — вот и все, что значилось на бланке. Ни координат, ни слова о случившемся.
И все-таки главным было: «Живы!»
Только на третьи сутки с Водопьяновым была установлена устойчивая радиосвязь. Он сообщил, что приземлился на одном из островов Готтерштетера, просил подбросить бензин. Но при проверке его данных: по курсу, который он сообщил, по количеству израсходованного горючего, выходило, что Михаил Васильевич находится не там, где считает, а значительно севернее — на острове Грем-Белл.
Лишь двадцать первого апреля мы покинули мыс «нежеланного ожидания», как в шутку его прозвали, и взяли курс на Тихую. И через три часа двадцать пять минут после тяжелого рейса впервые в истории там приземлился самолет, поднявшийся в Москве. Беспокойство за экипаж «Н-127» помешало нам отпраздновать эту небольшую победу по-настоящему. Махоткин тотчас отдал приказ на заправку, чтобы вскоре отправиться искать товарищей, не знавших точно своего местоположения. Москва, с которой мы связались, поздравила нас с успешным перелетом и засыпала указаниями…
Об отдыхе никто из нас не думал. Я осматривал электроаппаратуру перед вылетом. Как вдруг слышу: гудит в воздухе мотор. Что за чертовщина? Уж не галлюцинация ли? Откуда здесь аэроплан?
— Самолет! Самолет! — закричал Лукич, махая руками в сторону юга.
Сомнения пропали. И я приметил, что на посадку идет машина Водопьянова. Она с ходу пошла на полосу и стала рулить к берегу.
Непомерно огромные в меховой одежде, с обмороженными лицами и руками вывалились на снег Водопьянов, бортмеханик «Н-127» Бассейн и Иванов. Мы обнимали их, толкали и хлопали, они отвечали тем же и все орали что-то радостное и непонятное. Едва не на руках проводили «пропащих» в дом, а потом запихали в баню — оттаивать.
Побритые, чистые и сияющие «пропащие» вместе с нами уселись за стол в кают-компании. И Водопьянов рассказал о таинственной для того времени истории, как радиомаяк завел их на сто восемьдесят километров в сторону от цели. Мы тогда еще ничего не знали ни о ложных зонах, ни о зонах ошибок радиомаяка и, конечно, не умели ни распознавать их, ни бороться с их влиянием. Впечатление было удручающим. Если ни радио, ни тем более магнитные компаса не гарантировали точности курса, то как водить самолеты в высоких широтах? Ведь не всегда же мы будем держаться за меридианы, словно за веревку.
Нервное напряжение последних ночей, проведенных почти без сна, изрядно утомило нас. Двое суток мы отсыпались, словно сурки. Все бы хорошо, да погода в бухте Тихой нам совсем не нравилась: она менялась едва ни с часу на час. Наконец вроде бы установилась, и мы пошли на взлет по льду бухты, твердо уверенные, что все будет в порядке. Сами проверяли толщину льда. А на середине разбега, когда, казалось, машина скользила, будто перышко, правая лыжа провалилась под лед. Самолет начал было тонуть, но, ткнувшись нижним правым крылом в лед, замедлил погружение. В наступившей тишине с противнейшим треском лопнула консоль, расползлось покрытое краской полотно, обнажив несколько искалеченных нервюр.
На Лукича было и больно, и страшно смотреть. Его буквально корежило от каждого звука, точно хрустели его кости и лопалась его кожа, а не деревянные детали и матерчатое покрытие.
Общим авралом выволокли машину на берег.
— Это, пожалуй, уже «ягодки», — протянул Водопьянов. — У нас и оглобель нет, чтобы скрепить крыло.
— Какие еще тут оглобли… — скорее простонал, чем проговорил Лукич.
— Оглобли — это от телеги. Полезная вещь в самолетостроении, — продолжал мрачно шутить командир. — Однажды я приземлился так твердо, что крыло отвалилось. Правда, случилось это не на самой северной зимовке, а во глубине России…
Рассказывая, Михаил Васильевич будто невзначай бродил за Ивашиной и Бассейном, которые щупали поврежденный аппарат с видом опытнейших лошадников. Они совали поочередно руки в «раны», качали головами, языками прищелкивали и вздыхали, вздыхали…
— До ближайшего города целых сто верст, — продолжил Водопьянов, — до железнодорожной станции — еще больше. Впору оставаться зимовать под самолетом. А тут по ближнему проселку подвода едет. Я к возничему. «Где бы, — говорю, — парочку лесин достать?». Он в смех. Кругом степь. Я чуть не в слезы. «Дай, — говорю, — оглобли на время. Мне бы только взлететь». Тороватый попался мужичонко. «Как же ты на оглоблях полетишь? Крыло-то вон сломано». — «Это уж мое дело, ты только оглобли дай». — «А я как же?» — интересуется мужичок. Соврал я человеку, каюсь: «Взлечу — верну». Понимал: не пообещай я вернуть — не даст мужик оглобель. Ни в жисть не даст — сам-то как без них поедет? Воз-то гружен был…
Водопьянова-то я слушал, но видел — при такой поломке, как наша, на Большой земле, не долго споря, заменяли крыло целиком. У нас же запасного, само собой, не было. Откажутся Ивашина и Бассейн от ремонта — загорать нам в Тихой до ледокола, который придет сюда где-то в середине лета.
— Привязал я оглобли к крыльям биплана веревками, посмотрел на дело рук своих… И захотелось мне, братцы, перекреститься перед тем, как в кабину засесть. Сооружение из оглобель выглядело кошмарно. Мужичонко и тот понял. Спасибо ему — осенил он себя крестным знамением. Да не одним, а судорожно так раз двадцать перекрестился…
Бассейн похлопал командира по плечу:
— Ты и взлетел?
— Что ж мне оставалось делать?
— А крыло-то как?
— Как настоящее!
Лукич долго глядел с прищуром на командира, а потом сказал:
— Нужно мне пять дней.
Водопьянов просиял:
— Вот это я понимаю! Вот это дело!
— Убедил ты меня, командир, — и на оглоблях летать можно. А здесь, на зимовке, даже доски имеются.
Пока экипаж «Н-128» трудился над крылом, Водопьянов решил слетать на остров Рудольфа. Нужно было посмотреть на этот самый близкий к полюсу клочок земли. Он мог стать авиабазой будущих перелетов. И опять, едва машина сделала традиционный круг над бухтой, отказало радио. Пять часов мы мучились неизвестностью.
А Махоткин вдобавок ворчал, что ни на черта нам Рудольф не нужен. Там аэродром надо размещать на ледяном куполе, на трехсотметровой высоте, а при такой чертовой погоде, как здесь, облачность держится на высоте ста метров. Это ж, значит, купол почти всегда закрыт… Махоткин ратовал за базу на другом острове — Нансена. Тот низок, словно блин, лежит в океане. С него можно взлететь хоть на бреющем и уйти за облака. Единственный, но главный для того времени недостаток базы на острове Нансена состоял в том, что расположен он на двести километров южнее Рудольфа. Это почти два часа полета — тонны бензина!
В унисон нудному настроению Махоткина менялась и погода.
Бухту наполнил туман. Восьмибалльный южный ветер нес низкие космы облаков. Потеплело, а оттепель для нашего ледяного поля — враг номер один.
Наконец Водопьянов прилетел, и мы немного успокоились. Пока мы ремонтировали крыло, оттепель доконала наш природный аэродром. В ночь на двадцать девятое апреля южный ветер взломал бухту и вынес лед в море. Осталась лишь узенькая полоска припая, с которой еще можно было взлететь.
В конце «полосы» высился ледник, отвесные скалы.
Нужно было быть великолепным мастером, чтоб подняться с этого, простите, аэродрома.
Облегченно вздохнули, когда машина командира, мелькнув яркой птичкой на фоне искристого ледника, пошла ввысь. Настал наш черед. Крыло было починено, но не испытано в воздухе. О риске самого взлета мы не размышляли — беспокоило крыло: выдержит — не выдержит…
Треск мотора нарастал, самолет тронулся в разбег. Я видел — нас бросало в стороны. Машина упорно стремилась к предательскому обрыву. Впереди отвесные скалы: камень, лед.
— Ну, Василь Михалыч, дружище… Вывози, — то ли подумал, то ли прошептал я.
Легким подскоком машина зависла в воздухе. Вошла в разворот, чтоб не врезаться в склон.
Крыло держало…
Для испытания самодельной плоскости Махоткин сделал довольно крутой правый вираж, потом левый…
Крыло как настоящее!
Как не расцеловать Лукича!
Вот и открытое море. Я погрузился в расчеты. Вдруг Ивашина закричал:
— Водопьянов развернулся! Обратно пошел! Теряет высоту!
Командир в беде, мы не можем его бросить. Повернули за ним. Мотор «Н-127» задымил. Этого недоставало! Но сесть в бухте Тихой он успел и сумел. И мы коснулись лыжами снега.
Я поднялся с места, чтоб открыть дверцу.
Резкий толчок подбросил меня вверх. Потом, словно в цирковом трюке, я стал на руки. Кругом грохот, дым. Где верх, где низ? Острый запах бензина перехватывает глотку, но и приводит в себя: вот-вот взрыв!
Где дверца?!
Вот!
Заклинило — сгорим…
Нет, подалась!
Один за другим вываливаемся на снег. Видим — лыжа самолета задрана в небо. Единственная. Вот почему мы скапотировали.
— Ваше счастье, что не загорелись, — констатировал механик командирской машины Бассейн.
— Наше счастье, что Василь Михалыч вовремя выключил зажигание, — сказал Лукич, с тоской глядя на искореженный самолет.
— Похоже, это нокаут… — заметил меланхолично Махоткин.
— Нет. Если ваш мотор, Василий Михайлович, годен, то мы лишь в нокдауне. А, Валентин? — спросил Водопьянов.
— Нас ждут в Москве хоть на карачках, — ответил я. — Потому что не в нас дело….
Я понимаю, что речь шла не только о моторе. Если снять двигатель с самолета Махоткина, экипаж «Н-128» останется в Тихой до середины лета.
С мотором на машине Водопьянова действительно было совсем плохо. О починке и думать не приходилось. Без споров сняли мотор с нашего «Н-128», поставили на командирский. Мне пришлось пересесть в экипаж Водопьянова. С горечью простились с товарищами, с теми, кто остался ждать ледокола. Обратный путь мы прошли за семь суток. Из них двадцать шесть часов занял полет, а остальное время потратили на ожидание погоды.
На центральном аэродроме столицы нас ослепила яркая зелень. После то беспощадно резких, то сумрачно однотонных красок Арктики трава, неприхотливые цветы воспринимались, как час возвращенного детства.
Приняли нас по-деловому, не слишком официально. Да и надобности в этом не было. Еще в воздухе я приметил среди встречающих Отто Юльевича. Разумеется, по бороде и встрепанной ветром шевелюре. Едва Водопьянов закончил рапорт, Шмидт обратился ко мне:
— Можно лететь к полюсу?
Вопрос был неожиданным. При нашем отлете о полюсе речи не шло.
— Можно, товарищ Шмидт. Но многое нужно доделать. По крайней мере в навигации, — добавил я, поймав на себе сердитый взгляд Водопьянова.
— А ты, Михаил Васильевич, не ершись. Тебе тоже повоевать придется. Не со мной. С китами авиации.
— С кем угодно! — нахмурился Водопьянов.
— Неделю отдыха — и полный отчет, — попрощался Шмидт. — Поднаберитесь сил.
Чего-чего, а сил нам было не занимать. Какой отдых, если предстоит «драка». К нашему возвращению экипаж советской дрейфующей станции «Северный полюс» был утвержден. В него входили: Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров. Но — и это «но» являлось для нас главным — неясным оставался способ доставки экспедиции на полюс. Выдвигались два предложения: первое — добраться на самолетах до места и сбросить парашютный десант — и людей, и грузы; второе — довезти экипаж «СП» на самолетах, сесть на льды, помочь в оборудовании станции.
Ждали наших выводов, замечаний, предложений. Некоторый разброд возник и в нашем малочисленном ряду сторонников высадки, а не выброски. Запрошенный Шмидтом Махоткин в ответной телеграмме категорически возражал против проекта Водопьянова обосновать базу для штурма полюса на острове Рудольфа.
Сторонники парашютного десанта увидели в выводах Василия Михайловича Махоткина одну весьма выгодную для их предложения посылку. Гарантию возврата на базовый аэродром. Действительно, козырь солидный. Десять-двенадцать часов лета — и дело сделано.
Борьба идей ненадолго задержалась в стенах зала заседаний комиссии. Спор перешел на страницы «Правды», «Известий», «Комсомольской правды», «Труда». За парашютный десант высказались Чкалов, Слепнев, Леваневский. Нам было отчего приуныть. Их авторитет стоил сотни наших доводов. Больше того, на их стороне оказались такие всемирно известные полярные исследователи и путешественники, как Амундсен, Нансен, Бэрд! Они в один голос утверждали в своих книгах, что посадка самолетов на дрейфующие льды безумие.
Водопьянов не ограничился газетными полосами, пропагандируя наши идеи, Михаил Васильевич с горя написал пьесу — по-моему, неплохую — под названием «Мечта пилота». Ее приняли к постановке. В пьесе, конечно, победа была за нами.
Шмидт пока молчал.
Я допек его. Он ответил:
— Пока в споре и те и другие сторонники приводят разумные доводы…
— Надо решать! — горячился я.
— Пока доводы и тех и других разумны, — повторил Отто Юльевич. — Общие доводы. Подождем, когда речь пойдет о деталях. В них вся соль.
— Да все ясно! — резал я. — Высадил — и все!
— Так ли уж явны преимущества парашютного десанта? И потом, можете ли вы поручиться, что точно приведете воздушные корабли на полюс и так же точно обеспечите их возвращение?
— Нет.
— Видите… — мягкий взгляд Шмидта играл лукавинкой.
— Надо обосновать свое право на риск? Вы хотите так сказать?
— В этом случае да!
И в то мгновение, и потом, и сейчас я поражаюсь умению Шмидта быть и мягким, доверчивым даже, и оставаться твердым, бескомпромиссным, когда речь шла о принципиальных вопросах, требующих терпения и четких решений. Он умел быть и терпеливым, и быстрым. Он не жалел времени на обдумывание и был чрезвычайно требовательным в осуществлении намеченного. Тут он «партизанщины» не допускал.
Когда теоретические доводы исчерпались, а каждая из сторон ни в чем не убедила противную, перешли к обсуждению «деталей». Шмидт начал задавать вопросы. Его интересовало, с какой степенью точности могут приземлиться люди и грузы в избранной точке. Погодные условия брались средние: видимость до километра, истер до пятнадцати метров в секунду. Над равниной льдов это почти норма. Запросили специалистов. Ответ — радиус разброса километр-полтора.
Папанин, помнится, вскочил и руками всплеснул:
— Братцы! Что мы вам, тракторы? Тонны грузов переведите в тонно-километры. Льдина не стадион! На ней торосы, заструги, ропаки! Этак мы месяц груз собирать будем! Одно найдешь, другое заметет, и не разыщешь!
Хозяйственный, практичный человек Иван Дмитриевич сразу усмотрел недоброе — мол, ту же драгоценнейшую гидролебедку можно и утопить или запасную бухту троса к ней, да мало ли чего они недосчитаются при разбросе километр-полтора.