А он:
— Не могу. Никак не могу! Тятенькина память. Родовая земля. Вид с горы хороший. К тому же овощ идет, как на опаре. На полуденном склоне солнце прямым лучом на аршин без малого землю прогревает.
И верно, овощ на горушке хорошо шел. С умом гора поставлена была. Место открытое, солнца на две волости хватило бы. И ветер не забегал — другой горой отгораживался. Приволья на горушке тоже было вдосталь. Под горой, бывало, снег только-только таять начинает, а на горе сухо. Хоть в бабки играй, хоть огород перекапывай.
— Никуда я не уйду со своей Лысой горушки. Никуда! — сказал Федяй, отстроившись пятый раз.
И вскорости так погорел, еле ноги унес. Ребят вытащил, а от стельной коровки даже копыт-рогов не осталось. В баню жить перешел. Она поодаль стояла. Перешел в баньку Федяй и задумался. Так задумался, что с лица почернел.
Родня, дружки увещевают Федяя:
— Брось эту гору! Селись внизу! До каких пор тебе с молнией тягаться, божью милость терпеть! Не лезь на рожон. Не супротивничай. Перебирайся на новое место.
Молчит Федяй. Бороду закусил. Того гляди, откусит. Отец Михаил на гору пожаловал. Проповедничать начал:
— Может, кержаки на этой горе веру раскалывали. И проклял за это бог во веки веков эту гору.
Сомневаться начал Федяй. Совсем было под гору съехал, да бабеночка ночью приплелась. Из несчастных горемык. Приплелась да и говорит:
— Хочешь верь, хочешь не верь, только у тебя одна дорожка: к Чертознаю Викторовичу. Давай сведу я тебя с ним. Худа не будет. За совет он денег не берет. Лаской ему за добро платят.
В этом месте передых-перекур сделаем и про Чертозная Викторовича порасскажем.
Из каких он был, этот человек, не скажу. Из ссыльных ли беглых, из вечных ли поселенцев, цареотступников, — не знаю. И где он жил, тоже сказать не могу. Одно скажу: любил его простой народ, хоть и побаивался. Как-никак одно имя Чертознай чего стоит. Выходит, что с чертом он знался. А на самом-то деле ни черта, ни бога этот ученый человек не признавал. Злые люди — чиновники да урядники — Чертознаем этого безымянного человека прозвали для острастки. Запугивали простой народ, которому он помогал. И с заводскими господами знался. Одним хорошие советы давал, других на чистую воду выводил. Господа тоже разные случались. И те, кому Чертознай Викторович поперек дороги становился, рады были его извести. Да как? Его погубишь — сам пропадешь. Многонько знал Чертознай про заводское начальство. К тому же рабочий народ за своего благодетеля горой. Он от ста приставов мог укрыть, да так, что и не найдешь, а голову не ровен час потеряешь.
Вот так и жил, так и скрывался в наших лесах добрый человек под чужим нескладным прозвищем Чертознай Викторович.
Заявился как-то этот Чертознай Викторович на Лысую горушку да и говорит Федяю:
— Скуй ты, Федяй, медное копье трех сажен длиной, в руку толщиной. Нарасти комель копья железной болванкой в хорошее полено да закопай аршина на полтора, на два в землю. Притрамбуй хорошенько. А потом избу строй. Вот тебе сто двадцать пять рублей. И подает Чертознай Викторович сторублевую бумагу, по прозванию «катенька», да пять пятирублевых золотых «рыжиков».
— Погоришь, — говорит, — рубля не возьму. Цел будешь, отдашь, кому я скажу, половину того, что тебе молния укажет.
Сказал так и сгинул в темноте.
Сковали Федяю копье. Нарастил он его с комля болванкой и в землю закопал. Торчит копье острием в небо и будто молнию на бой зовет. Поговаривать стали в народе. Нескладно получается Как-никак небо. Зачем его гневить?
А Федяю мало но этого дела. Сколько раз по милости неба горел, так какая же это милость, с позволения сказать!
И за что оно миловало так Федяя? За труды не покладая рук? За доброе сердце?
Нанял Федяй на Чертознаевы денежки двух плотников и давай с ними в три топора дом рубить. Да не простую избу, а пятистенную. Листовым железом покрыл. Свинцовым суриком покрасил. Перешел к зиме в новый дом. С двойным полом, с двойными рамами. Весело трубы дым валит, а из конька крыши медное копье торчит. Торчит и на солнце отливает. А Федяй его каждую субботу квасной гущей чистит:
— Знай наших!
Пришло лето. Пришла первая гроза. Высыпал на улицу народ, глаз с Лысой горушки не спускает. Что будет? Чем небо ответит?
Сверкнула молния, грянул гром. Ударила огненная стрела в медное копье. Стоном застонал народ. Ослепила молния, осветила Лысую горушку. А Федяев дом как стоял, так и остался стоять.
Разговоры пошли:
— Это случай. Мало ли… Упреждал Илья… Убери копье!.. Поглядим, что летние грозы скажут, какова тогда божья милость будет.
Прошел грозный Ильин день. Мечет стрелы Илья, катается в своей громовой колеснице, бьет молния в медное копье, а дом как заколдованный.
— Не иначе, — говорит отец Михаил, — это Чертознаева наука.
Минули летние грозы. Пришел Чертознай Викторович.
— Что скажешь, Федяй Божья Милость? Оберегает тебя мое копье?
— Оберегает, Чертознай Викторович!
— А как ты думаешь, отчего бы это? Молния бьет, а не убивает.
— Не знаю, батюшка Чертознай Викторович!
— Неужто тебе молния ничего не выболтала?
— Нет, милостивец Чертознай Викторович, я с ней разговоры не разговаривал.
— А ты бы спросил ее. Может быть, клад какой в горе зарыт.
— Какой клад, батюшка Чертознай Викторович?
— Не знаю какой. Может быть, медный, а может, железный. Любит она ведь медь да железо. Не зря ведь куда ни попади, а в твое медное копье целит. Через него в землю проходит.
— Это так, Чертознай Викторович. Не рыть ли горушку-то?
— Порой. Помощников пришлю. Помнишь наш уговор?
— Помню, — говорит Федяй, — и от своего слова не отступлю.
Прошло сколько-то дней, привел Чертознай на Лысую горушку десятерых мужиков из самых что ни на есть проклятых судьбой и начальством. Голь. Привел и говорит:
— Вот вам на обзаведение по четвертной. Обзаведетесь — отдадите. А теперь начинайте пробную штольню бить. Как до клада дойдете, меня свистните. Скажу, как дальше быть.
Указал место Чертознай и в лес подался. Недолго били штольню мужики. Клад быстрехонько объявился. Да такой силы, что мужики холодным потом покрылись.
Коренную железную руду открыли. Знай только ломом отковыривай да в таратайки грузи.
Ну, как и бывает в таких делах, набежало на Лысую горушку народу видимо-невидимо. Всякого. Разного. И добытчики легкой поживы налетели. Перекупщики.
— Продай, Федяй, гору. Пять тысяч наличными. Дивиденд особо.
А горное начальство:
— Это гора непродажная. Казенная гора. Железный рудник здесь ставить будем, а Федяю медаль и пятьдесят рублев пенсия до окончания жизни.
Только Федяй не совсем простоватым был. Бумаги на гору у него форменными оказались. Да и Чертознай Викторович так гору от крючкотворов да стряпчих оберег, что и не подкопаешься.
— Эта гора — тятенькин поминок, — хитрил Федяй, — а железная руда — божья милость. Как ее можно казне передать или, того хуже, купцам продать? Сам буду горой кормиться, в горе трудиться, добрым людям по божьей милости кусок хлеба давать.
И до того Федяй гладко Чертознаевы слова пересказывал, что даже отец Михаил слезу пролил. Проповедь сказал:
— Истину говоришь, сын мой. Да призрит бедных богатая руда. Да обернется во славу… — И все такое прочее.
Сказал так отец Михаил, окропил новый рудник святой водой и медное копье освятил. Из наших же коренных попик был. Понимал что к чему. Родными крохами кормился старик.
Прикончил Федяй свой огород, наболшим в артели стал. Что добудут — казне продадут. Дележ простой. Мужикам два пая, бабам по одному. Только недолго это царство бедных на горе поцарствовало. Далеко и широко рудный пласт пошел. Под казенную землю. Не под силу он маленькой артели пришелся. Казна к пласту стала подкапываться. И подкопалась. Так подкопалась, что и Чертознаевой силы не хватило. Пришлось артелке отказаться от «божьей милости», в другие места перебираться, новую милость искать.
Обидно, конечно. А что сделаешь? Казна — она и есть казна. Разве ее перешибешь?
Куда поразбрелись артельные мужики, никто толком не знает. Да и Лысой горушки теперь в помине нет. Всю срыли. Ну, а молва про болтливую молнию живет. Молву разве скроешь? Она не только людей, но и гору переживает…
Березовая роща
Жил в нашем заводе ученый старик. Хорошо разговаривал. Легко. Начнет как будто ни о чем, а кончит так, что задумаешься. К примеру, возьми его сказ про Березовую Рощу. Сколько раз ни прослушаешь, всякий раз новое в тех же словах услышишь.
Проверь, коли не веришь. Перескажу.
Отгорело жаркое летичко. Хлопотливая осень пожаловала и ну ветрами сдувать зеленое платье с берез, семена из них вымолачивать да в сырую землю хоронить.
Отсеялась осень, поприкрыла желтым листом березовые семена, зиму кликать стала. А пока суд да дело, крапива с репейником тоже о своем роде-племени заботились. Тоже под листвяное одеяло семена высеяли.
Пришла зима, застлала белым пухом холодную землю, оборонила семена от лютых морозов: «Спите!»
Проспали семена до теплых весенних дней и пошли в рост. Репейник испокон веков цепкий, разбойник, живехонько вымахал. Крепко уцепился за сырую землю. Глубоко корни пустил. Ну, а про Крапиву и говорить нечего. Дай только ей, хапуге, волю, она и на крыше дома вырастет, бессовестная.
Березовые семена тоже зеленую поросль дали. Хоть и не ах какую — не выше лесного ландыша, — все же росточки о три листочка поднялись. Темновато им было в густом Репейнике, тесновато в Крапивнике, а что делать? Надо расти. На то им мать, старая Береза, и жизнь дала.
— Засыхали бы уж вы лучше! — говорит Крапива.
— Все равно сгниете, — поддакивает ей Репейник.
А Березки молчат, слушают да растут сколько сил хватает.
Тогда Гадюка свое ядовитое слово вставила. Свою подлую змеиную мудрость стала выказывать:
— Миром, дескать, те правят, которые жгут да жалят.
И старая Жаба, которая тоже в крапивной тени от света пряталась, в угоду Змее подхалимно подквакнула:
— Засыхайте, березовые недокормыши! Короткая-то смерть лучше долгой бескормицы.
Так оно и шло. Их устрашали, а они росли. В тесноте, в темноте, в обиде. А годика так через три, через четыре Березки переросли Крапиву. Пробившись к солнышку, они перестали слушать зловредные слова. Знали, что теперь никакой Крапиве, никакому Репейнику не закрыть от них света и не отнять соки земли.
Шипи не шипи, квакай не квакай, а молодой Березняк растет себе да растет. Много ли, мало ли лет прошло — зашелестела у всех на виду сильная Березовая Роща. Густая. Ровная. Зеленая. Разговорчивая. Дружная.
Само собой, какая хорошая Роща ни будь, без Крапивы дело не обходится. Росла в ней и Крапива. И Репейник рос. И Гадючки встречались. Жабы, само собой, тоже не перевелись. Что сделаешь? Только никто, если не считать самых пропащих, слепых да желчных, не называл эту Рощу репейной, крапивной, хотя они и произрастали в Роще.
Жабы да Змеи, само собой, инако судили. В свою черную дуду дудели. Ну, так ведь на то и зовутся они мерзостным словом «гады». Дальше Крапивы не видят, выше Репейника не глядят.
Про дедушку Само
Где и когда жил дедушка Само — никто не знает. Только сказывают, что он на всех заводах переработал, на всех рудниках перебывал. Доменное дело знал и в сталеварском рукомесле тоже понимал. И уголь жег и листы плющил, булат ковал и руду добывал. Никакое дело из рук у него не валилось. Все мог. Даже свою смерть подковал. Как она за ним ни гонялась, а догнать не могла. Подковы тяжелые мешали. На обе ноги хромала. И по этой причине дедушка Само жил, пока ему не надоело.
Хорошо жил дедушка Само. Для людей. Не для всех, скажем, а только для честных. И особенно для тех, у кого лоб сухим не бывал, у кого руки попусту не болтались. Для тружеников жил.
Увидит Само трудового человека — обязательно наградит.
Придет к нему, скажем, стариком странничком или старой старушечкой, а то и козлом пожалует или скворцом залетит. Ему что? Он даже черным тараканом мог в дом заползти — счастье принести.
А счастье приносил он особенное. Трудовое. Рабочее.
Копает, скажем, старик землю лопатой. Из сил выбивается. Явится к нему дедушка Само и начнет тары-бары, растабары… О том да о сем. А потом шепнет тайное слово лопате и скажет: «Будь, как я». Только его и видели. Сорокой улетит или там паром растает. А лопата от этого самокопной станет. Сама по себе землю копает. Копает и куда надо откидывает.
У старика глаза на лоб лезут, а лопата за десятерых огород вскапывает, борозды проводит — работы требует.
Или, скажем, рубит парень лес топором. Старается. Свою силу пересилить хочет. Вдруг прилетит к нему дятел, сядет на топор да крикнет: «Будь, как я!» И нет дятла. А топор саморубным обертывается. Сам рубит. Только указывай, в каком месте рубить, какое дерево валить.
Так и во всяком деле.
Пала как-то лошадь, на которой рудобоев сын из горы руду на домну возил. Сгинуть семье. Не на что лошадь купить. И вдруг бездомная собака прибегает. Пролаяла что-то такое телеге, а потом тявкнула: «Будь, как я».
Глядит рудобоев сын — не стало собачки, а телега сама собой самоходно пошла. Даже приказывать не надо. Мысленно управляется. Куда замыслил человек — туда и поворачивает. Мало того, когда надо — сама с себя самосвально руду сваливает.
Много таких случаев в наших местах было. Где только появится дедушка Само, какому рабочему инструменту свое имя передаст — этот инструмент сам собой работать начинает. Даже станки саморезные появились. Пилы самопильные. Лодки-самоходки. Печи-самоварки. Стой да приказывай. Печи сами шихту заваливают, сами выпуск стали производят.
На что корыто, в котором белье стирают, и то дедушка Само одной старухе самостирным сделал. Кидай только в него рубахи, а оно выстирает и отожмет.
И все бы хорошо было, коли б ржа топор да лопату не съедала, коли б гниль корыто не губила, коли б время печи не рушило, телеги не изъезжало.
Пришло время — не стало дедушки Само. Износились его самосильные самоделы-самоходы. Некому было тайное слово сказать и «будь, как я» вымолвить. Осталась только сказка про дедушку Само. Эта — которую я говорю.
Долго она в народе былью жила, а с годами небылью обросла. Пустословицей стала. Редко-редко какой старик другой раз навеселе ее внучатам перескажет. Один посмеется, другой не поверит, а третий в правое ухо впустит, в ноздрю выпустит.
Только не все внуки такими были. Нашлись ушастые да головастые. Думать стали, разговоры разговаривать.
— Не зря, — говорят, — в народе такая сказка жила. Для чего-то она сказывалась.
Охота стала головастым внукам самокопной лопатой покопать, на самоходной телеге поездить, на самоточном станке поточить.
Задумались молодцы.
Одни стали волшебное слово дедушки Само искать, а другие — самые головастые — в сказке подсказку увидели. Не стали тайного слова добиваться. Голову да руки к сказке-подсказке припрягли. И не ошиблись.
Сама собой лопата копать стала. Сама собой телега побежала. Без коня, без лошади. И мало того — летать начали. Самолетом летательную машину назвали. Самоточный станок самоточкой нарекли. Самобеглую коляску — самокатом. Самовязную машину — самовязкой. Самосвальную машину — самосвалом… И только ли это? Многое другое именем дедушки Само начинается.
Ученые люди, словесных дел мастера, может быть, все это и по-другому рассудят. Только не надо им сказку оспаривать. Пускай она живет. Душу веселит. Сердце греет да уральских стариков славит, которые в муках мученических, в непосильных трудах эту сказку выдумали и легкокрылой надеждой-роздумью о самосильной машине-помощнице жить заставили…