— Так оставьте же меня, пожалуйста, чтобы я могла одеться! — и сама испугалась несвойственной ей грубой отваги.
— Подумайте только, какие нежности! — криво усмехаясь, воскликнул отчим, умеющий приторно-сладким голоском выплескивать из себя любые гнусности, — Я готов уважать ваши тонкие переживания, барышня, но и вы извольте помнить о наших надобностях…
Как только удается ему выражаться так витиевато и туманно? Но главное, мама сказала: «Не считаешься с нами» — и Тихонович повторил за ней: «Извольте помнить о наших надобностях». Они, выходит, одно целое, а она только мешает им. Этот толстый, ничтожный, наверняка неискренний человек отнял у нее маму, разрушил их крепость, сокрушил последний ее оплот среди осаждающих со всех сторон неприятностей. И ей остается только одно — провалиться в пропасть, как обещает нелепый ночной кошмар…
Соня отказалась от завтрака, ее знобило при мысли, что она должна переступить порог класса, в котором на глазах у всех над ней надругался поганый Пупок, а она не сумела защитить себя, да еще и на общее посмешище свалилась как полная идиотка в обморок. Но что же ей делать? Куда как не в школу ей идти, пока она жива?..
И Сонечка потащилась в школу, словно на плаху.
Школьные уроки никогда не доставляли ей удовольствия. Она с детства часами просиживала над книжками, ей радостно было узнавать новое, но в школе преподавали так скучно, а спрашивали заданное как на следствии, и пропадал всякий интерес к учению.
Все школьные годы Сонечка насильно заставляла себя привыкнуть к постоянным учительским назиданиям и одергиванию по пустякам, но все равно, как и в первый день, вздрагивала от окриков и грубых команд.
Среди одноклассников Соня чувствовала себя чужой, лишней, терялась, когда вокруг нее шумели и дрались, и немела, если кто-нибудь отпускал в ее адрес колкость, особенно во время ответа у доски. Это знали и этим пользовались.
Стоило ей оговориться, скажем, в слове «километр» вместо последнего слога сделать ударение на букве «о», и Лина как змея шипела со своей последней парты: «Вот деревенщина!», а все, словно только и ждали сигнала, разражались издевательским смехом. Математичка всегда почему-то торопила Соню, будто опаздывала на последний рейс самолета, а Соня, как ни старалась, соображала медленно и, даже найдя правильное решение, путалась в цифрах или каких-нибудь незначительных мелочах, и тогда вся Линина свора набрасывалась на нее с диким воем: «Шестеренки не крутятся!», «Шариков не хватает!», «Смажь мозги, Сиротка, уши заложило от скрипа!». И учительница, зачастую подыгрывая наглой компании, гаденько ухмылялась: «Твой паровоз, Чумакова, не летит вперед, у него все время остановка! (Такая она остроумная!) И причесочка у тебя, прямо скажу, какая-то нелепая…»
Тут уж Вика просто взвизгивала от восторга: «Господи, как не понять, да она же щеголяет своими ослиными ушками!» — и Соня тонула в волнах гомерического хохота.
От обид и издевок Соня так изнервничалась, что любая неосторожная шуточка все чувствительнее ранила душу. Сейчас, с трудом поднимаясь по крутой лестнице на верхний этаж, в свой класс, Соня ждала, что вот-вот над ее головой хлыстом просвистит оскорбительное словцо.
— Эй, Чумка! (Соня вздрогнула, сжалась — начинается…) Что плетешься, как старая кляча? — Настигающий ее звонкий голос принадлежал Арине, и напряжение отпустило Соню. — Похиляли по-быстрому! Ну! — Ловко подхватив Соню сзади под локти и тараня всех, кто некстати подвертывался на их пути, Арина почти понесла Соню впереди себя наверх, а Аринина сумка, висевшая на плече, ритмично, в такт шагам, колотила Соню в бок.
Покровительство Арины свалилось на Соню как манна небесная. Ей бы радоваться, но обостренное чувство опасности, выработавшееся в атмосфере постоянной враждебности, подсказывало Соне, что расположение Арины не освобождает ее от угнетенного положения, а всего лишь ввергает в новую кабалу. Соня тянулась к Арине и боялась ее.
— Что тут за базар? — гаркнула Арина и, отстранив от себя Соню, едва переступили они классный порог, всем телом навалилась на спины ребят, стайкой окруживших Лину, затихла, как разведчик в засаде.
Соня, покинутая и — слава богу! — оставленная без внимания, шмыгнула к своему столу и затаилась. Больше смерти боялась она сейчас любопытствующих поглядываний, и ей необыкновенно повезло, что все взоры устремились к Лине.
Лина, небрежно пристроившись на крышке стола, возвышалась над всеми, а ее красивые ноги в тонких узорчатых колготках, упираясь в спинку скамейки, притягивали вороватые взгляды мальчишек. Сонечка воспрянула духом и из своего угла свободно наблюдала за разворачивающимся действием.
Обеими руками Лина держала и пристально разглядывала влажную ладонь Бориса Катырева, раскрасневшегося и измокшего от натуги и смущения. Под пыткой иронических реплик и ехидного хихиканья Борис нервно выслушивал предсказания Лины, начитавшейся вошедших в моду астрологических откровений:
— Гора Юпитера гладкая — это несомненный успех… Гора Марса развита нормально — это признак большой жизненной энергии, трудолюбия и самообладании… — Лина вещала бесстрастно, без улыбки и комментариев, словно настоящая предсказательница, и, как и всякое таинство, ее гадание возбуждало ребят. — А вот гора Венеры развита слабо, разве чуть больше верхняя часть, что говорит о предрасположенности к милосердию, доброжелательности, чуткости и любви к ближнему. Но никаких страстей, никаких порочных желаний…
— Он у нас беспорочный, — заголосил Пупонин и неприлично выругался.
Арина, дотянувшись до него через головы ребят, саданула Колюне по макушке. Но Пупок все же не успокоился, заржал, как ретивый жеребец, выдал:
— Для борделя он не годится, ха-ха!..
— Впервые слышу, — сказала Вика, деланно потупив глазки, — что все венерическое от предрасположенности к милосердию и чуткости… — И ее неестественно резкий голос сметался с подобострастными смешками.
Борис посапывал, свободной рукой то и дело поправляя очки, он не сопротивлялся расправе над ним и его будущим. Он ни в чем не смел отказать Лине, а она, уверившись в этом, всегда поступала с Борисом, как ей было удобно, нисколько не думая о нем самом, о его желаниях и самолюбии.
— О, Боб! — вдруг воскликнула Лина, и в ее голосе зазвучала интонация изумления, а брови поползли кверху. — Ты обладатель огромной редкости — линия ума совпадает у тебя с линией сердца! Смотри, какая глубокая складка пересекает ладонь, и я не уверена, но предполагаю, что потребность в умственной работе у тебя поглотила все претензии сердца.
Лина завораживающе улыбалась, играя ямочками на щеках, ее пухлые губы чуть приоткрылись, и Соня подумала, что, будь она мужчиной, она тоже не устояла бы и влюбилась в Лину.
— Но ты не огорчайся, Боб. — Лина сняла улыбку и снова превратилась в пророка. — Линия судьбы у тебя берет начало от линии жизни, а это, как я уже говорила, успех во всех начинаниях. И линия жизни обещает тебе долголетие, здоровье и счастье. А вот эти три маленьких веточки, словно корешки ствола, — это корни натуры творческой, неординарной.
Соня никак не могла уловить, зачем понадобилось Лине выворачивать наизнанку Борисову душу? Лина никогда ничего не делала просто так, без умысла, но проникнуть в ее намерения Соне не удавалось, и она сердилась на неповоротливость своего ума. Резкий возглас прервал ноток Сонечкиных неторопливых мыслей, словно они неожиданно натолкнулись на подводные рифы.
— Господи, какая прелесть! — притворно взвизгнула Вика Семушкина и, стряхнув со своих плеч руки подружек, бросилась обнимать Бориса, повиснув у него на шее.
Боб сделался совершенно пунцовым и, неслышно шевеля губами, осторожно отодвинул Вику, сморщившись так, словно глотнул касторки.
— Ты не смущайся, Бобик, — покровительственно ободрила Бориса настырная Семга, снова придвигаясь к нему и бесцеремонно поглаживая по голове и щекам, будто перед ней был не человек, а домашняя собачонка, которую всегда приятно и безопасно потрепать за ухо. — Ты же не виноват, что ты неординарный. Но так как за все надо платить, ты готовься к расплате.
Соня почувствовала, как где-то в самых глубинах души начинает воспламеняться и обжигать ее ненависть. Эта мерзавка Семушкина просто запрограммирована на подлость, и, даже когда старается говорить елейно, растягивая напевно слова, как нянька, утешающая малое и неразумное дитя, ее голос не освобождается от злобности, а глаза от бесовского поблескивания.
— Наше общество не любит неординарных, Бобик, — зловеще улыбаясь, продолжала пугать Катырева Семушкина, — оно всех подравнивает, как травку на газоне. Смирись, Бобик, а то не сносить тебе головушки… — Это было предупреждение, но почему? Соня не понимала. А Семга, вдруг изменив тон, властно и грубо позвала самую преданную свою подпевалу: — Настена! Помнишь, Наполеон предупреждал как-то маршала, который на голову был выше его: если очень уж возомнит о себе, то живо лишится своего преимущества. Так, что ли?
Можно было подумать, что недалекая Настена в прошлые годы зналась с Наполеоном, как с Пупониным, и даже слыла его близкой приятельницей и ей всего-то и надо вспомнить, о чем таком важном предупреждал великий полководец своего зарвавшегося военачальника. Настёна многозначительно молчала, она слишком хорошо знала, что Викины вопросы не нуждаются в ее разъяснениях, они не для этого.
— Ну а теперь, красавица, погадай мне, — подделываясь под чужую цыганскую интонацию, потребовала Семушкина и протянула Лине руку ладонью кверху.
Странная болезненная гримаса, не успев появиться, исчезла с живого Лининого лица, и оно превратилось в неподвижную маску. Соню, словно молния ударила в голову, осенило: Лине приспичило что-то сообщить Семушкиной, но впрямую она не решается, вот и устроила спектакль, но, как всегда, за счет других. Ей наплевать на переживания Бориса, ей почему-то понадобилось убедить Семгу, что Борис для нее старинный приятель, не больше, а для любви он не создан. И самой Семге Лина жаждет услужить, расположить ее к себе, сказав приятное. Гадко! Гадко! И зачем это Лине?..
У Сонечки снова закружилась голова, и возникло знакомое жуткое ощущение, будто внутри натягивается струна. Какая же она простодушная дурочка, неумеха по сравнению с умной и ловкой Линой, которая всякую мелочь учитывает, все предвидит и все умеет. Лина не в пример ей, Соне, как свою ладонь изучила Викин характер и даже ею способна управлять, да так складно, исподтишка, что хитрая Семга и не догадывается об этом. Липа, конечно же, была уверена, что Семга первой после Боба ринется за тайнами линий своей руки, она никакой для себя возможности не упустит, у нее все должно быть прежде и лучше, чем у других.
— Ну, что же, сударыня, — уверенно произнесла Лина, как доктор, знакомящий пациента с окончательным диагнозом, — у вас красивая, узкая, женственная рука человека гордого, порою гневного, но чувствительного. В отличие от предшествующего господина вас ждут бурные страсти, могучие желания, и вы всегда будете находить пути к их удовлетворению…
— Ура! — заголосил Пупок. — Пролетарии всех стран, удовлетворяйтесь!
На губах Семушкиной задрожала нервная самодовольная усмешечка, она терпеливо ждала дальнейшую информацию, но тут зазвенел звонок.
Соня уже не сомневалась, что и это входило в Линины планы. Не случайно она тянула время — боялась, наверное, нечаянно сболтнуть лишнее или надумала подцепить Семгу на крючок, чтобы побегала за ней, поклянчила погадать.
Никто из ребят не услышал, как в класс вошла Олимпиада Эдуардовна, сегодня первым был ее урок истории.
Олимпиада постояла некоторое время молча, послушала то, что Лина говорит Семушкиной и, поняв, что нет смысла рассчитывать на почтительное приветствие, рявкнула так, что сложная ребячья пирамида мгновенно рассыпалась:
— Все по местам! Опять тусуетесь?
Завуч Сидоренко частенько бравировала перед учениками знанием ребячьего жаргона, полагая, что так скорее завоюет их доверие, но ребята откровенно посмеивались над ее глупыми претензиями.
— Опять бурные страсти! Опять неудовлетворенные желания! Даже лучшие ученики сходят с колес! Чижевская верхом сидит на столе и корешуется с Пупониным! А Катырев?! Вы только на него посмотрите, взмок, словно вывалился из парилки в предбанник! Звонок не для них! Совести ни на грош! Все дневники на стол! Всем запишу замечание, пусть родители порадуются перед Новым годом!
— А что мы сделали-то? — заныл Пупонин. — Культурно занимаемся херо… Как это? Херо… мантией. Так, Чижик?
— Не херо, а хиромантией, — машинально по учительской привычке поправила Олимпиада Эдуардовна и прикусила язык, сообразив, что попалась на непристойной двусмысленности.
Табунное ржание оскорбило Олимпиаду Эдуардовну, и она, нешуточно обозлившись, бросилась спасать положение еще одним залпом крика:
— Пупонин! К доске! Раз ты такой умный, интересуешься будущим, расскажешь нам основные положения «Манифеста Коммунистической партии».
— Я такими пустяками не интересуюсь, — возмутился Пупонин, сделав упор на местоимении «я».
— Ну да, — согласилась Олимпиада Эдуардовна, в свою очередь издевательски ухмыляясь, — научный коммунизм для тебя пустячки, конспект ты не сдал, ты узнаешь будущее по гаданию на руке…
— А что, — уже валял дурака Пупок, — разве у призраков есть будущее? Ну, побродил призрак по Европе, так я тоже черт-те где брожу, иногда и сам не припомню…
Класс просто стонал от хохота, извергая бурлящие, свистящие, клокочущие звуки, а кое-кто, схватившись за живот, повалился на парту.
— Можно выйти? — робко спросил Гвоздик, Слава Гвоздев, поднявшись из-за парты и переминаясь с ноги на ногу.
— Отставить разговоры! — приказала Олимпиада Эдуардовна.
Гвоздев пожал плечами и без разрешения устремился к двери.
— Вернись! — вдогонку скомандовала завуч.
— Но он же ноги ошпарит, — изображая смущение, фыркнула Вика.
— Семушкина, от тебя я такого не ожидала, ты, кажется, староста, — напомнила Семушкиной завуч. — Ты не заботилась, чтобы в вашем безобразном классе все сдали конспект по «Манифесту»?
— Ну, разумеется, — старательно изображая покорность, подтвердила Семга. — В нашем классе конспект сдали все.
— Не все! — шаря по журналу, определила Олимпиада Эдуардовна. — Пупонин и Гвоздев не сподобились. Потому Гвоздев и сбежал. Вернуть его!
Но Гвоздев уже и сам возвращался в класс, и его спокойное лицо выражало явное удовлетворение.
— Почему до сих пор не сдал конспект? — прогрохотала Олимпиада.
— Я болел, — тихо пояснил Гвоздев.
— Много стал врать! — Завуч уже не могла остановиться.
— Да не вру я, — невозмутимо возразил Гвоздев. — Я принес справку от врача. Вам отдать?
— А конспект принес? Конспект можешь сдать? — Сидоренко приободрилась, не сомневаясь в отрицательном ответе.
— Он у вас на столе с начала урока. — Ничто и никогда не могло вывести Гвоздева из равновесия.
Олимпиада Эдуардовна перевела взгляд на учительский стол, и действительно обнаружила там тетрадку Гвоздева. Она открыла ее и с явным любопытством углубилась в чтение.
Класс замер в ожидании. Только Пупонин, продолжая ерзать, вдруг приподнялся над партой, сделал несколько взмахов руками, будто крыльями, и тихонько прокукарекал. Но его выступление не оценили. Со всех сторон на него зашикали, предвидя более яркое представление, и предвидение это оправдалось.
— Гвоздев! Выйди к доске и прочитай всем, что ты написал, — распорядилась завуч вдруг увядшим голосом.
Гвоздев смиренно направился навстречу своей судьбе.
— Читай, — велела Олимпиада Эдуардовна, и в ее глазах застыла скорбь.
Гвоздев неспешно принял из рук Сидоренко свою тетрадь и монотонно прочитал написанное:
— «Пролетарии всех стран не соединились. Капитализм не загнил социально, напротив, социализм загнил капитально. В этом его преимущество.
Горбачев думает, что виноват во всем Брежнев, Брежнев ссылался на ошибки Хрущева, Хрущев разоблачил вождя народов Сталина, а Сталин уверял всех, что он продолжатель идей Ленина и теории Маркса — Энгельса. А Маркс, поднимись он из гроба, сказал бы им всем: «Ребята, да вы что? Я же пошутил, а вы, дурачки, поверили? Ну, раз заварили кашу, расхлебывайте. Жаль мне вас».