— Ты матери-то помогаешь?
Спирька шмыгнул носом:
— А что ей помогать? Хозяйства-то нет. Дров, бывает, поколю, воды принесу... Думаю вот голубей завесть. Ох и знатные голуби! Вертячие. Взовьются в небо, а потом оттуль кубырем. Аж дух захватывает. Только денег нет... Мотька купил. Три пары. Гоняет их сейчас целыми днями...
Артемка нетерпеливо перебил Спирьку:
— Ладно об этом. Мне бы с бабушкой свидеться. У вас дома чужих нет?
— Откуда они?..
— Если я к вам зайду, мать не заругает?
Спирька нерешительно пожал плечами:
— Хто ее знает...
— Иди спроси. Махнешь рукой... Только гляди, Спирька, больше никому ни слова, что я здесь.
— Не дурак, чай! — И побежал к избе, а через минуту уже махал руками, как ветряная мельница крыльями.
Артемка вздохнул облегченно, осмотрелся и быстро перебрался во двор, вскочил в сени. Сказал отрывисто Спирьке:
— Сходи за бабушкой.
Она прибежала, смятенная радостью. Ни о чем не спрашивала, бросилась к Артемке, обняла и, всхлипывая, целовала в лоб, в щеки, в глаза...
— Голубенок мой, родименькой мой. Пришел!.. Голубенок... Темушка...
Бабушка так жалобно причитала, так ласково и нежно гладила Артемкины космы, что тетка Гусева прослезилась, произнесла горько:
— Где-то мой Иван... Господи, хоть бы глазком поглядеть на ево. Жив ли? Здоров ли?..
Бабушка, продолжая всхлипывать, рассказывала, что почти каждый день ходит в волость, просит, чтобы ей дали свидеться с дочерью, да все бесполезно. А Кузьма Филимонов сказал: «Когда твоего гаденыша Артемку поймаем, Ефросинью выпустим. Не поймаем — пусть подыхает в каталажке».
— Худо, Темушка, ой худо, внучек! Совсем из сил выбилась, покой потеряла. Слепнуть от слез стала...
Артемка, понурив голову, трудно сглатывает ком, который подступил к горлу. Горькие вести. От них плечи гнутся, будто на каждое взвалили по кулю зерна...
— В Камень, сердешную, отвозить собрались, да тюрьмы там битком набиты. Оставили пока... Нонче и в нашей каталажке народу тьма-тьмущая: почитай, со всей волости понабрали... Боже, когда наши муки кончатся!
Чем помочь? Что сказать? Ясно одно: не его нужно утешать, а их — бабушку, тетку Гусеву. Поднял голову, сказал, сдвинув брови:
— Народ шибко недоволен. Мужиков много в партизаны идет. Авось одолеем колчаков...
— Дай-то бог,— прошептала бабушка.
Тетка Гусева вздохнула:
— Скорей бы уж... Может, и мой Иван вернется.
А Спирьке свое:
— Слышь, а пушки у вас есть?
— Пушек нет, да скоро будут. Все будет, Спирька.
Глянул Артемка в окно — совсем смерклось. Как время-то бежит незаметно! Сказал:
— К Суховерховым сбегать бы. Поклон от дяди Ильи передать.
— Где свиделись-то? — спросила бабушка.
— В одном отряде с ним.
— Сожгли у них избу. На другом краю села теперь живут, у своей родни...
— У кумы,— уточнила Гусева.— Все спалили, ироды. Даже одежу не дали спасти. Кузьма со своими псами жег. Он сейчас начальником кулацкой дружины. В погонах ходит... Нонче Филимоновы подняли высоко головы: Кузьма Тюменцево зажал в кулак. Гришаня со своими «голубыми» всю волость в страхе держит...
Слушает Артемка, а у самого перед глазами доброе, заросшее лицо дяди Ильи. «Как я ему скажу о беде? Ведь ждет добрых вестей...» Глянул на Гусеву:
— А они-то, Суховерховы, здоровы?
— Сама болеет. С горя, должно быть...
Артемка совсем расстроился:
— Ты, Спирька, увидишь их — скажи, чтоб не беспокоились о дяде Илье.
Спирька торопливо закивал — обрадовался, что хоть Пашке порасскажет об Артемке и заодно поклон от отца передаст. Вот ахнет Пашка! Спирька даже заерзал на скамейке — так и подмывало бежать к Суховерховым немедленно. Но он сдержался: вдруг Артемка еще будет говорить о партизанах.
Но Артемка больше ничего интересного не рассказывал. Торопливо поел горячих щей, стал собираться. Гусева положила ему в котомку хлеба. Бабушка принесла из дому несколько коржиков. Снова заплакала:
— Когда еще свидимся, Темушка?
— Скоро... Ты только не плачь.— И обнял худенькие бабушкины плечи, прижался к ее мягкой морщинистой щеке.— Маме бы передать, чтоб не горевала: дескать, жив-здоров...
— Постараюсь, Темушка, постараюсь как-нибудь...
Артемка уже было пошел к двери, да отчаянный возглас Спирьки словно ножом ударил в спину: «Ботало с дружинником! В ограду зашли!» — И, как обожженный, Спирька отскочил от двери, забегал по горнице.
Все застыли в ужасе.
Первым опомнился Артемка. Он лихорадочно огляделся и полез в подпечье, куда складывали ухваты. Оно было длинным, но узким. Артемка изо всех сил втискивался в эту тесную темную и пыльную нору. Едва влез, едва Гусева успела прикрыть вход в подпечье ведром да корытом, вошли Ботало и дружинник.
— Кто у вас был? — резко спросил Ботало. Гусева еле шевельнула одеревеневшими губами.
— Никого не было...
— А почему дрожите все?
— Как не дрожать,— подала голос бабушка.— Вы, чай, с добром не заходите...
— Цыц, старая! Кто такая? — спросил у Гусевой, будто не знал старушки.
— Соседка наша. Гостить пришла...
— А ну марш домой и сиди там, не вылазь!
Бабушка не двигалась, боясь оставить Артемку. Тогда к ней подошел дружинник и вытолкал за дверь:
— Мотай, пока цела.
Спирька прилип к стене и был белее снега. Не за Артемку боялся, не за себя — за маму. Вдруг убьют.
Боталу, видимо, нравилось, что его боятся. Он наслаждался этим: ходил по избе, заглядывал всюду, рявкал. Вдруг остановился, поднял с полу впопыхах брошенную Артемкой котомку. Глянул на Гусеву пристально:
— А это чья?
— Наша, наша это,— залепетала Гусева...— Сынок с ней ходит. На рыбалку... Вот и сейчас собирался, да вы пришли.
Ботало отшвырнул котомку, сказал дружиннику:
— Осмотри сени и двор.
Они вышли. За ними выбежали Спирька с матерью.
Артемка задыхался. Пыль и сажа лезли в рот, в нос, в глаза. Стенки давили бока, словно клещами, а в грудь и в живот до боли впились железные рожки ухватов.
Наконец хлопнула дверь и послышался нетерпеливо-требовательный голос тетки Гусевой:
— Вылазь скорее! Ушли, ироды!
Но не так просто оказалось выбраться обратно: ни согнуться, ни упереться. Пятился, обдирая бока и руки. Гусева ждала, ждала — тащить стала за ноги. Вытащила потного, грязного, вымазанного сажей. Не дала ни прийти в себя, ни умыться:
— Уходи, уходи скорее!
Артемка опешил:
— Куда?
— Куда хочешь!.. На реку, в кусты, в другой двор — мне все едино. Только уходи от нас... Освободи душу. И так ни жива ни мертва.
Говорит, а сама сует Артемке котомку, подталкивает к двери.
— Обождать бы,— растерянно произнес Артемка.— Поймать могут.
— Иди, иди. Хватит и того, что пережила тут из-за тебя. Своего горя много... Уходи, богом прошу.
Спирька стоял у печи и кивал головой:
— Беги, Артеха. А то попадет нам... По всем дворам шарят. Ищут кого-то... Беги.
Вот что страх с людьми сделал! Артемка усмехнулся:
— Ну, соседи...
— Ладно, уматывай! — зло выкрикнула Гусева.— Ишь, обсуждает ишшо!
И вытолкнула в сени. Думать было некогда. Выглянул во двор, оглядел огород—никого. Проскочил до первой грядки и пополз по меже к речке. В кустах затаился, прислушался. С соседнего двора доносились шум, крики, стоны, чьи-то рыдания.
— Тута, тута где-то он! Ищите, робяты.
— Кузьма Елистратьич, вели по огородам, по речке прочесать.
Чей-то визгливый голос надрывался:
— А ентово, ентово куды девать?
Бас раздраженно кричал:
— Свяжи руки, да и пусть лежит! Чего глотку-то драть?
По огородам к речке бросилось несколько дружинников. И сразу же невдалеке затрещали кусты, и на тропку выбежал без пиджака, без картуза, бледный, растрепанный дед Лагожа. Бежал медленно, задыхаясь, прижимая руку к левой стороне груди. В тот же миг раздался злорадный торжествующий вопль: «Вот он! В кустах!» И грохнул выстрел.
Все это произошло так быстро, что Артемка не успел как следует испугаться. Забыв об опасности, он привстал над кустами, крикнул приглушенно:
— Деда, деда, сюда!
Лагожа вздрогнул, увидев Артемку, остановился.
— Возьми это,— прохрипел,— и беги!
Артемка схватил сверток, сунул за пазуху.
— На тот берег айда! Там овраг есть!..
Но Лагожа лишь рукой махнул: дескать, все равно не уйти.
— Беги! Беги, Темушка!
А сам повернулся и пошел обратно, навстречу дружинникам.
Артемка только потом понял, почему Лагожа сделал это. Из-за него, Артемки. Побоялся, что дружинники увидят и схватят его. А сейчас, глядя на удаляющуюся спину деда, он жалостно звал:
— Куда? Зачем? Деда!..
Лагожа уже не слыхал Артемки: с криком и бранью набросились на него человек пять, скрутили руки, принялись бить.
— Попалась, старая лиса! — раздался ликующий голос Потала.— Петлял, следы заметал и — попался! От меня не уйдешь! — И тут же совсем другим тоном, подобострастным: — С удачей вас, Кузьма Елистратьич!
«Ну, погоди, Ботало проклятое! — зло шептал Артемка, размазывая слезы по грязным щекам.— Погоди, Кузьма Елистратьич!»
Лагожу увели. Вскоре все стихло. А Артемка сидел и сидел на прежнем месте, переживая новое горе. Не заметил, как смерклось. Выплыл серпик молодой, будто умытой, луны. Где-то весело заквакали лягушки, а по кустам прошелестел прохладный ветерок.
Подполз Артемка к берегу, умылся, вытерся подкладом картуза. Нет, сейчас он так просто не уйдет из села. Отомстит за деда. Подумал: «Жаль, патронов нет, а то бы показал!» Но тут же решительно: «Ладно, и без них обойдемся!»
Огляделся Артемка и настороженно пошел по берегу к центру села, к мосту. Добрался быстро. Прислушался: тихо, спокойно. Торопливо принялся шарить руками по земле, отыскивая камни-голыши. Набрал штук десять, крупных, гладких. Рассовал по карманам, выбрался из-под моста на дорогу и пошагал через площадь к дому Филимоновых. Шел не прячась, не оглядываясь, с какой-то необъяснимой уверенностью, что его никто не увидит, не остановит, не схватит. И чем ближе подходил к Филимоновым, тем спокойней был. Появилась даже какая-то удалая беспечность и веселость.
Вот и дом. Четыре больших окна бросали световые дорожки на улицу. По занавескам ползали огромные тени: то головы, то руки, то спины. «Все собрались. Жрать готовятся...— И усмехнулся: — Сейчас вот подавитесь».
Остановился Артемка прямо против окон, деловито выбрал четыре самых крупных, тяжелых голыша, размахнулся и с силой запустил первый. Треснула, разорвалась тишина. С жалобным звоном рассыпалось стекло. В двух окнах сразу погас свет: наверное, в лампу угодил. В доме поднялась суматоха, ругань, крики. Раздался Мотькин плач:
— Тятька, тятька, боюсь!
Артемка злорадно засмеялся, а сам бил по всем окнам расчетливо и быстро. Потом, уже из озорства, пронзительно свистнул и помчался по улице к окраине.
Это была его улица. Каждая ямка, каждый камешек, каждая щель в заборе — все здесь знакомо. Он бежал стремительно и легко, едва касаясь ногами земли. Был уже далеко, почти у своей усадьбы, когда Филимоновы опомнились: грохнули один за другим выстрелы, раздались крики. Артемка смеялся: «Стреляйте, орите, хоть тресните». Впереди услышал испуганный голос:
— Опять стреляют!
Сразу узнал — Настенька. И тут же увидел двух девчонок, сидевших на бревнышках возле Черниченковой избы.
— Здорово, девчонки!
Настенька, узнав Артемку, вскрикнула взволнованно:
— Темка?! Откуда ты? Не за тобой ли гонятся?
В темноте в самом деле тяжело бухало несколько ног. Артемка заторопился:
— Побегу, пожалуй...
— Неужто домой? — испугалась Настенька.
— Ну, глупая!.. На вот, возьми на память.— И сунул Настеньке оставшийся в кармане круглый голышек.
Вот и Густое. Теперь Артемка вольная птица. Теперь ему ничего не страшно: в лесу и в степи никто его не увидит, не поймает. Здесь он хозяин, здесь каждый кустик и холмик за него — укроют, не выдадут.
...В деревушку, где стоял отряд, Артемка пришел в назначенный срок.
— Молодец! — сказал Неборак.
Эта скупая похвала была дороже любой награды.
Вечером Неборак дал команду двигаться в Шарчино. Пока Артемка отсутствовал, их отряд здорово пополнился. Двадцать шесть партизан стало в нем. Местные мужики наконец решились взяться за оружие. Вступил в отряд и желтоусый мужик. Сейчас он ехал верхом на своем единственном коньке, которого хотел отобрать Бубнов.
Артемка подремывал на тряской, скрипучей телеге, думал, где они найдут Колядо, как встретят их партизаны... А еще больше мечтал свидеться с веселым черноглазым Костей Печерским.
9
Колядо осматривал винокуровских коней, которых только что пригнали партизаны, отбив их у белогвардейцев. В этом деле участвовала лишь небольшая группа партизан во главе с Костей Печерским. Партизаны полностью разгромили отряд колчаковцев, а сами не понесли никаких потерь. Колядо, молодой, невысокий, но статный, шагал между коней широко и легко. Останавливался возле особенно поглянувшихся. Говорил громко, с легким хохлацким акцентом, восхищался бурно, не стесняясь:
— О це конек! Ой, мама моя! Да на такого и царю-императору сесть не стыдно. А цей! Не конь — лебедь белая! А побачьте того, со звездочкой на лбу.— И вдруг обернулся, позвал громко: — Костик! Где Костик?
Подошел Костя, вопросительно глянул на Колядо:
— В чем дело?
— В том, шо молодцы вы усе! Спасибо, хлопцы, за коней. Теперь можно и кавалерию при отряде заводить. Самых лихих в седла посадим — нехай гоняют беляков по степу. Верно?
— Верно! — раздались веселые возгласы.
— Берегите коней,— между тем говорил Колядо.— Они — наша быстрота. А быстрота — наша сила. Быстрота, внезапность, смелость — вот оружие, которого боятся враги, як огня. Народ назвал нас красными орлами, так давайте и будем орлами...
Отряд Колядо, дерзкий и неуловимый, наводил страх не только на сельские власти, но и на карательные отряды. Он появлялся там, где его никто не ждал, громил колчаковцев, судил предателей. Одно упоминание о Колядо бросало в дрожь сельских богатеев.
Зато для бедняков партизаны были желанными гостями. Они выставляли на столы все, что имелось в захудалых кладовых. Но не только продуктами снабжали они партизан — отдавали брички, лошадей, сено, а зачастую и сами шли с Колядо в бой.
Однажды — это было ранней весной — отряд Колядо, тогда еще небольшой, плохо вооруженный, нарвался на казачий эскадрон. Четыре дня гонялись казаки за партизанами, и если бы не крестьяне, которые снабжали Колядо свежими лошадьми, лег бы порубанным отряд.
Ушел тогда Колядо от беляков. Ушел, но не испугался вражеской силы. Наоборот, еще жестче стал громить врага.
Как-то раз пришли в отряд двое пожилых мужиков, усталых, обтрепанных.
— Нам бы самого,— хрипло выдавил один, высокий, с длинной бородой.— Федю Коляду... Дело спешное...
Костя внимательно осмотрел мужиков, их осунувшиеся лица, молча повел к командиру.
Увидели мужики Колядо, согнули натруженные спины в низком поклоне:
— Помоги, родимый... От народа кланяемся и просим...
Колядо, смущенный таким обращением, грубовато сказал:
— Я не куркуль. Мне поклоны не нужны. А помочь рады, коли сможем. Якое дело у вас?
— Оборони от колчаков,— заговорил все тот же, с длинной бородой.— Начисто обирают... Скотину увели, почитай, всю, теперь телеги, упряжь забрали...
— Коней отнимать зачали,— произнес второй.— Околеем с голода... Нету сил наших боле. Чем жить? Чем хлебушко добывать? Чем кормить рты голодные?.. Помоги.
Посуровело лицо у Колядо. Глаза холодные и острые, как ножи. Молчит. Что он скажет обездоленным людям? Как поможет им, если сейчас вся Сибирь стонет тяжким стоном от колчаковских поборов. А крестьяне бередят, бередят сердце, будто скребницей водят по нему.