— С чего ты это взял? — привычным для себя тоном балагура и насмешника проговорил отец. — По-моему, он ничего… Занятный старичок, бывает занудой, но не всегда же…
Костя стал хмуриться.
— Я у тебя спрашиваю серьезно, а ты… Ну скажи правду, почему? Разве он хороший человек?
— А что такое хороший? Для одних он может быть и так себе, дрянцо, а для других и хороший… Не можешь допустить такого?
— А для тебя он какой?
— Ты опять пристал с ножом к горлу? Со мной разделался, так теперь за него?
— Папа, с тобой можно хоть раз поговорить серьезно?
— Можно. Так вот: я от него не в полном восторге, но чего мне с ним ссориться? Живет, ну и пусть живет… Нас с тобой не трогает, а иногда дает полезные советы…
— А то, что он трогает других, тебе все равно? Если б ты знал, как он угрожал Полозову за то, что тот не успел еще прописать Филонова с женой! Какое его дело? А как он мешает жить нашим ребятам… Ну почему он суется во все?
— А зачем мне это знать? — сказал отец. — Уволь! У меня своих забот по горлышко, — отец показал ребром ладони, — с собственными огольцами, например, сладить не могу…
— А я ненавижу его! — рубанул Костя.
— Уж больно ты свиреп, сын. Значит, плавки не понравились?
— Почему же? Спасибо… — Костя протянул руку к целлофановому пакету. Не взять их значило обидеть отца, а Костя не хотел его обижать, потому что разговор у них еще не был окончен. — А Леньке купил что-нибудь? Не разорвет меня на куски? — спросил Костя, потому что знал: младший брат начинал дуться на него, если отец забывал что-то покупать и ему, или если подарок, доставшийся Косте, был, на его взгляд, более интересным…
— Как же можно забыть Леника? — Отец щелкнул зажигалкой, закурил сигарету и, напевая, ушел из дому.
Косте очень хотелось договорить с ним, доспорить, объяснить, что отец не прав. Он не вытерпел, спустился вниз и осторожно выглянул из подъезда: а вдруг отец один?
Отец был не один. Он сидел на скамейке и, покуривая, посмеиваясь, разговаривал с Филоновым, сталеваром из Макеевки, снимавшим комнату у Полозова, того самого, которому грозил Семен Викентьевич. Костя вернулся к себе.
Перед тем как лечь спать, он примерил плавки. И уж тут Костя не мог удержаться, выскочил в плавках в столовую и сказал брату:
— Ну как, ничего? — и повернулся перед ним, сверкнув серебристой «молнией».
— В самый раз! — сказала мама. — У Лени тоже кое-что есть… Покажи ему, Леник.
И Леня показал ему блестящую шариковую ручку в прозрачном футлярчике. Ох как хотелось Косте раззадорить сейчас брата! Он взял ручку, оглядел со всех сторон и авторитетно заявил:
— Красивая, но я слышал, в стержнях к таким ручкам быстро высыхает паста…
— Убирайся отсюда! — Мама засмеялась и шлепнула Костю.
Глава 14. В ЧЕСТЬ КОГО?
Когда Костя проснулся, в квартире сильно пахло масляной краской: у отца был выходной и, наверно, он уже успел покрасить на кухне шкаф. Так оно и было. Отец завтракал, легко одетый, в летних брюках и неизменной полосатой тельняшке. Он не раз говорил: все, что у него осталось от давней службы на военно-морском флоте, это привычка ходить в тельняшке, чтоб хоть немножко чувствовать и помнить то трудное и все-таки незабываемое время. Правда, эта нынешняя тельняшка была не совсем такая, как прежде, не флотская; та была, как полагалось по уставу, с длинными рукавами и без выреза у шеи, а эта нынешняя продавалась для всех штатских, пожелавших на отдыхе вообразить себя моряками; она была с кокетливо короткими рукавчиками и глубоким вырезом у шеи, и горизонтальная синяя полоска на ней была слишком узкой. Купив эту тельняшку, отец сказал: «Вот и я превратился в липового морячка…» — и присвистнул при этом.
— Па, а когда ты кончишь ремонт машины? — спросил Костя.
Отец оживился, подмигнул ему и кулаком гулко стукнул себя в полосатую грудь:
— После обеда. А завтра пусть гонят на ней хоть в Хабаровск… Машина-то новенькая и двадцати тысяч не прошла!
— Пап, — снова сказал Костя и запнулся, потому что все его мысли и слова опять разбежались в разные стороны, да и к тому же по квартире расхаживал Леня и не очень дружелюбно поглядывал на него: не оттого ли, что между Костей и отцом что-то налаживалось? Костя давно заметил, что брат очень ревнив и не прочь поиграть на противоречиях в семье и всегда поддерживает более сильного и обещающего. Отца он поругивает лишь наедине с Костей, чтоб казаться независимым и извлекать из него какую-то выгоду для себя… Ох как Костя бывает нужен ему!
— Чего? — поднял голову отец.
— Да нет, ничего… Я просто так. — Костя пальцем провел по клеенке.
— А я думал, ты за старое… Ну и правильно. Я никому не делал и не делаю зла, ну а мелочи… Кто не грешен по мелочам? Положись во всем на отца и никого не слушай…
Отец допил чай со своим любимым кексом, удовлетворенно цокнул языком и сказал на прощание, уходя из дому, что немного проветрится, а попозже пойдет заканчивать ремонт. Он ушел, натянув поверх тельняшки легкую белую рубаху с отложным воротником, и — загорелый, подтянутый, густоволосый, со смуглым, тщательно выбритым лицом — был похож на не потерявшего еще форму спортсмена. Вместе с ним убежал и Леня, а Костя не торопился.
Дома никого не было: мама — в «Глицинии», дедушка — на причале. Костя смотрел в окно и думал, что хорошо бы сейчас сходить к дедушке, однако еще сильней хотелось Косте продолжить разговор с отцом. Костя вышел во двор. Возле дома отца не было. Костя увидел его с Леней у огромной цистерны бежевого цвета на мягких автомобильных скатах: в таких цистернах раньше продавали хлебный квас, а теперь стали продавать и пиво и сухое вино.
Отец с Леней, Филоновым и Колей Маленьким пристроились сбоку, у крыла цистерны. Отец отрывал от золотистой тараньки сухие волокна и медленно жевал, а на крыле стояла его наполовину выпитая кружка. Филонов не пил — пить ему было строго-настрого запрещено, потому что он приехал сюда лечиться, и он только ради компании вяло жевал тараньку. Внизу, на своей тележке, тяжело сидел Коля Маленький, ростом далее ниже Лени, слегка опухший, небритый, в засаленной — зато настоящей — тельняшке, видневшейся в вырезе фланелевки. Он воинственно, как противотанковую гранату, держал в руке кружку толстого стекла с вином. Отец угощает, понял Костя, уж он никогда не скупится, не припрячет рубля в кармане, и Коля Маленький, нередко нападавший на отца за его домовитость, ценил его за доброту. Отец и Лене дал работу — он сосал сразу две, если не три конфеты: на щеках двигались бугорки.
Костя хотел пройти мимо выпивающей компании, однако отец заметил его, позвал к себе. Костя заупрямился.
— Шагай сюда! — повысил голос отец. Костя подошел и сразу понял, что, кроме этой кружки, он уже выпил не меньше двух: язык его слегка заплетался, а глаза смотрели мутно и нетвердо.
— Костя, — сказал отец, слегка запинаясь, и больно сжал его руку своими пальцами. — Я давно хотел сказать тебе, Костя…
Костя терпеливо молчал.
— Д-давно хотел… Почему ты стал такой? Чем мы тебе не угодили? Чего там нашел у них?
«У кого?» — тотчас подумал Костя.
— Лучше они папки с мамкой? Образованней? П-понимаю, с-с-сын не обязан любить отца, насильно мил не будешь, не аристократ я, не инженер, образования высшего не имею, но… Но как-никак… Костя?..
— Ну что ты, пап, выдумываешь? И о чем ты?
— Слушай, что я тебе говорю, я, простой матрос и шоферня, извозчик, грузчик… Слушай, не перебивай… Не таких, как я, остерегайся, а чистеньких, кто запятнаться боится, над душой своей трясется, разные красивые слова и понятия любит… А я, а я, такой-рассякой, как ты говоришь, не так уж плох… Поймешь это еще, раскусишь, да смотри, поздно будет…
«Да ведь он имеет в виду Сашку и всех Сапожковых!» — вдруг словно ударило Костю. Ну конечно! Кого же еще, если не их? Отец с мамой решили, что это Сашка наговаривает ему на них и толкает на домашний бунт… Как же так? Отец ведь всегда хвалил
Сашку, ставил в пример и держался с ним, как со взрослым.
— Ну зачем ты, пап? — Косте было неловко думать об этом и слушать отца: как можно говорить такие вещи, да еще на людях? Впрочем, отец говорил недомолвками, и чужие могут ничего не понять.
Костя молча рассматривал асфальт под ногами.
— Ну скажи мне что-нибудь? — В голосе отца вдруг послышалась жалоба, неприкаянность, тоска, и этот голос совсем не походил на тот, которым отец говорил с ним вчера вечером.
— Что тебе сказать? — спросил Костя.
— С папкой уже не о чем стало поговорить?
— Мы вчера говорили, — не поднимая от асфальта глаз, сказал Костя.
— Вчера… Забудь, что было вчера… Я давно хотел сказать тебе, Костя… Давно… Вот мы здесь с Колькой морпехоту вспоминаем и то время, а ты, ты-то, мой сын, ты знаешь, в честь кого тебя назвали Костей? Знаешь? — Отец так уставился в него своими мягкими, зыбкими, мокрыми глазами, что Костя потупился. — Никому еще не говорил я об этом, даже матери…
— Не знаю. — Костя и вправду не знал, почему его так назвали, и уж совсем не догадывался, что ему дали это имя не просто так, а в честь кого-то.
— А хочешь узнать? Хочешь или нет? Прямо отвечай!
— Хочу, — насилу выдавил Костя, потому что разговор стал похож на допрос. — Может, в другой раз, папа?
— Ладно, иди. Если он будет — другой раз. Костя пошел домой за плавками, закидушкой и термосом с кофе для дедушки. Ему было жаль отца. Не такой уж он самоуверенный, как может показаться. И многое понимает, и вроде бы даже раскаивается. Но он напрасно думает, что хоть в чем-то виноваты Сапожковы. Напрасно, и все же… Все же в этом была какая-то доля правды, хотя Сапожковы и слова плохого не сказали ему про отца — наоборот. Наверно, все дело в том, что дружба с ними открыла, распахнула Косте глаза на многое…
Костя шел домой и уже ругал себя, что не остался с отцом, не ответил ему, как нужно было ответить, не разубедил — Сапожковы не виноваты, — не стал даже слушать его, а ведь отец хотел еще что-то сказать ему, что-то, кажется, очень важное для него…
При виде дедушки настроение у Кости немножко выправилось. Так бывало всегда, и этого нельзя было объяснить. Может, потому, что дедушка охотней других слушал его, не прерывал, не брался воспитывать, и чаще всего молчал, и была у него, как и у Сашки, какая-то внутренняя ясность, спокойствие, независимость, чувство внутренней правоты, и дедушке, как и Сашке, не нужно было все время утверждать это, подстегивая себя тысячами слов, что делал Костя,
— Не зазяб? — спросил Костя, подходя к дедушке. — Я тебе кофе принес… Погрейся.
Глава 15. ДЕДУШКА
Дедушка стоял на краю причала и смотрел из-под руки на море. Огромное, бескрайнее, оно лучилось бликами, мягко переливалось из зеленого в синее. Оно было пустынно, и лишь у горизонта буксиры тянули большой плавучий портальный кран, бесцеремонно выдавливая в яркое чистое небо жирные, черные, разлохмаченные на концах колбасы дыма.
Дедушка взял сумку и пошел, похрамывая, в павильончик для ожидания, где была касса и щит с расписанием движения теплоходом, присел в тени, поудобней вытянул плохо сросшуюся ногу, достал из сумки сверток с бутербродами, красный термос и стал отвинчивать крышку. Костя любил смотреть на его крупные, натруженные, оплетенные венами кисти рук, на длинные худые ноги с похрустывающими от застарелого ревматизма суставами (их дедушка иногда натирал медузьей жижей), на вытянутую шею с выпуклой пульсирующей артерией, когда он тянул из крышки дымящийся кофе, запивая бутерброд с колбасой.
Костя смотрел на его старое, худое, с мешками под глазами лицо и думал, что хотя дедушка и упрямится, стоит на своем и не хочет уходить на пенсию, все же, видно, скоро придется уйти. Его, как говорил отец, и держали в пароходстве только потому, что жалели; в войну погибли три его сына: один на фронте, в танковых войсках, двое — здесь, у Черного моря, в партизанах, да и сам дедушка был связным у них и однажды был схвачен по доносу, допрошен и до полусмерти избит в гестапо. Он чудом спасся — бежал из тюрьмы и ушел в горы, в свой отряд. Его жена в те же годы умерла от голода, и у дедушки никого не осталось в живых; Костина мама была дочерью его брата Егора, до сих пор жившего в курской деревне, из которой дедушку увезли в семилетнем возрасте; после войны братья списались и Егор попросил на первое время приютить свою дочку Ксанку. Дедушка приходился ей дядей, а Косте — двоюродным дедушкой. Однажды, когда отец под сильным нажимом мамы с особым рвением уговаривал дедушку бросить свою мокрую беспокойную работу — и без его нескольких десяток великолепно проживут, — тот сказал ему: «Не нужны мне твои деньги, пока глаза видят и ноги ходят, сам заработаю и себя прокормлю. Да и что мне дома торчать? Краску тебе доставать? Кисти мыть? Слушать байки? Повеситься ведь можно…» Дедушка говорил это, хотя отец ни разу не поссорился с ним, не обидел его, и дедушка, случалось, не отказывался от стакана сухого вина и лишь иногда обзывал отца извозчиком, его таксопарк — конюшней и при этом безнадежно махал рукой: «Тоже работу нашел себе…»
Дедушка заторопился: вдали показался теплоход. И почти в это же время на причале появился Семен Викентьевич с синей папкой под мышкой. Он кивнул Косте и бросил дедушке: «Здоров, Иваныч!» Тот стоял у причальной тумбы, сделав вид, что не слышит и не замечает его. Дедушка и дома старался не замечать пенсионера, и всегда при его приближении или даже при одном упоминании его имени лоб дедушки шел волнами морщин и брови надвигались на глаза. Вдруг Костю что-то толкнуло изнутри.
— Куда это вы собрались? — Он с неприязнью посмотрел в блекло-голубые, однако не по-старчески зоркие глаза с тонкими красными сосудиками на белках.
— Туда, где кое-кого научат уважать советские законы! — со значением и не без гордости сказал пенсионер, улыбнулся, и упавший на его металлические челюсти луч солнца ослепил Костю, точно улыбка была стальная, и он зажмурился.
«Едет жаловаться на Полозова, — сразу понял Костя, глядя ему вслед, — куда же ему еще ехать!» Семен Викентьевич с хозяйским видом, точно дело происходило возле их дома, закинув за спину руки, прошелся по причалу и устранил непорядок — сбросил ногой в воду окурок и бумажный стаканчик от мороженого. Увидев приближающийся прогулочный теплоход, он закричал, почему нет на месте кассирши, и она тут же в панике прибежала с берега. Костя подождал, пока судно не отчалило, пока не схлынул высадившийся народ, и тогда подошел к дедушке и спросил:
— Дедушка, папа никогда не говорил тебе, почему меня назвали Костей?
— Никогда… С чего б ему говорить? — И словно вдруг спохватившись, что не очень лестно отзывается об его отце, дедушка спросил более теплым голосом: — А что, не нравится?
— Нет, ничего, — скромно сказал Костя, скромно — потому что ему нравилось его имя: оно редко встречалось на их улице и в школе, и хорошо звучало, особенно Константин: твердо и уверенно.
— Захотелось, и дал, — продолжал дедушка, как бы оправдываясь. — Знал бы ты, какой парень был твой отец, когда к матери сватался, горячий, серьезный: ни-ни, чтоб позволить себе чего, смотрел за собой, слова лишнего не скажет, поможет всегда, заметит, что нужно, стукнет, кто того заслужил, одернет, терпеть не мог разных там подачек…
— А сейчас терпит? — упавшим голосом спросил Костя.
— Да ты правильно пойми меня, — расстроенно сказал дедушка, — и сейчас он парень ничего, не потерял живинки, да ведь кто смолоду не лучше, не крепче, не разборчивей? Обмяк он немножко от сытой жизни, пообленился, клиентами избалован и весел бывает от скуки, на холостом ходу подчас вертится и веселится… Где он сейчас — поди, у бочки с вином?
Косте бы очень хотелось, чтобы отец был сейчас где-то в другом месте, но он был там, где сказал дедушка.
— Ну и что? — вступился за отца Костя. — Сегодня у папы выходной, отдыхает… — Он отвернулся от дедушки и побрел на берег.