— Саш, ты не спишь? — тихонько спросил Костя после некоторого молчания.
— Нет, а что?
— Скажи, ты… Ну, в общем, ты доволен своей жизнью? И собой? И всеми вокруг?
— Может, чем и доволен, но не собой, — шепнул в полной тишине Сашка. — Довольны собой лишь дураки да самовлюбленные умники, для меня они — ничтожества, психически неполноценные: нет хуже болезни, чем самомнение… А ты почему спросил?
— Да просто так…
— В плохом месте живем мы с тобой, — продолжал Сашка. — Красиво здесь, тепло, все сюда рвутся, а мне иногда удрать отсюда хочется…
— В плохом? — с недоумением спросил Костя. — Чем же оно плохое?
— Чем? А хотя бы тем, что здесь трудно сделать что-то хорошее, важное, нужное. Где-то там, за этими вот красивыми горами, настоящая жизнь, а у нас? Ведь сам знаешь, к нам приезжают работяги лишь для того, чтоб отдохнуть от штормов Атлантики — ну, это рыбаки, от таежного гнуса, где строят гидростанции, от жара мартенов, от грохота и пыли строек. И все здесь устроено для их отдыха: и пляжи, и музыка заезжих оркестров, и рестораны с шашлыками и вином, и экскурсии, и подчас пустое, глупое, не очень красивое безделье…
— Верно, — согласился Костя, — так оно и есть.
— И может, самое большое, самое героическое, что было в наших местах, — это война, жестокая и беспощадная. — Взять хотя бы оборону Севастополя. Что тогда было, что тогда творилось здесь! Какая стойкость, терпение, мужество… Здесь-то многие и узнали себя, впервые поняли, на что они способны. Ну ты, Костя, знаешь это не хуже меня…
Костя не мог уснуть дольше других. Давно уже умолк Сашка, затих за ширмой шепот сестер, а он все еще лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту и думал. О многом. Об их побережье и об отце. Он вспомнил много раз слышанный от ребят рассказ о том, как Сашка со своим отрядом нашел заваленных в окопчике моряков. Кости там, естественно, не было, но ему многие рассказали, в том числе и сам Сашка, как это случилось. И вот сейчас Костя во всех подробностях представил картину: Сашка с лопатой в руках, в рубахе с пятнами пота, с испуганным, застывшим лицом. И такие же лица у мальчишек, стоявших возле него, у отрытого им окопчика. «Люди… — слегка заикаясь, сказал Сашка, — засыпало…» — «Моряки, — подтвердил кто-то находившийся рядом, — остатки бушлатов и пряжки с якорем…» И так ребятам стало тревожно и не по себе. Сашка срочно отправил двух парней в военкомат, а сам с тремя мальчишками присел у окопчика. Скоро пришли люди в военном и, попросив всех уйти, раскопали то, что осталось от людей; однако ни фамилий их, ни номера части узнать не удалось: рядом с останками не было обнаружено ни документов, ни медальонов-пенальчиков с краткими сведениями о погибших; иногда моряки процарапывали на алюминиевых флягах свои фамилии и названия кораблей, на которых служили, однако на фляге, найденной в окопчике, никаких надписей не было. Сотни людей со всеми воинскими почестями хоронили этих неопознанных моряков — это уже Костя видел — возле высокого обелиска на берегу, рядом с моряками, погибшими во время того легендарного десанта…
Костя лежал рядом с Сашкой, смотрел в темноту и напряженно думал. Темнота все сгущалась, холодела, потом заколыхалась и стала вспыхивать — больно, до рези в глазах, словно начиналась ночная гроза и били молнии, и при каждой такой вспышке Костя ежился от страха; но зрение его странно обострилось, и он на какую-то долю секунды с поразительной четкостью успевал увидеть то пикирующие с неба бомбардировщики с крестами на крыльях, то летящие вниз бомбы и чудовищное пламя от их взрывов, то человека, медленно раскачивающегося на веревке… Еще вспышка — и на штурм дота с приплюснутой башней и грохочущей пушкой пронесся на своей тележке Коля Маленький, отталкиваясь от земли одной рукой, в другой вместо гранаты была зажата тяжелая пивная кружка, и его смахнула темнота; снова вспышка — и отец, гневно сверкнув глазами, швырнул в Костю гаечный ключ, и Костя едва успел отпрянуть — ключ со свистом пролетел возле виска…
Будильник прогремел, как гром. Ребята вскочили раньше взрослых и, конечно, первые — девчонки.
— Подогрей чего-нибудь поесть, — сказал Сашка Люде, позевывая, и она тотчас вытянулась в струнку и вскинула к виску ладонь:
— Есть подогреть чего-нибудь!
— Вольно, — сказал Сашка, улыбнувшись.
И пока они с Костей плескались у рукомойника, Люда — в пестром халатике, босая — поставила на керогаз сковороду с нарезанной ломтиками картошкой и что-то рассказывала Иринке; они смеялись и уж, наверно, разбудили кого-нибудь за стенкой в такой ранний час…
Все хорошо, все замечательно было в этот день — по чистому небу, не закрывая солнца, плыли прозрачные, как тающие льдинки, тучки. Ребята бегали купаться и часа два, наверно, проторчали у моря. Люда, оказывается, плавала, как молодой дельфин. Ее узкое, ловкое, смуглое тело, туго схваченное синими трусиками и лифчиком купальника, стремительно прошивало воду, тонкие длинные руки с силой загребали ее. Люда несколько раз подныривала под Костю. Ее белая резиновая шапочка выскакивала из воды в самых неожиданных местах. Костя тоже плавал легко, быстро и несколько раз пробовал догнать Люду — да где там! Ее смеющееся лицо с прямым носом и блестящими темными глазами то почти вплотную надвигалось на него, то уходило в прозрачную, пронизанную солнечными бликами глубину, и невозможно было догадаться, где она вынырнет… Накупавшись досиня, нахохотавшись и устав, они неподвижно и совершенно молча валялись на знойной гальке, лениво поглядывая на рыбацкие фелюги и байды возле колхозного причала, потом вдруг резко вскакивали, боролись, гонялись друг за другом, снова до обалдения хохотали, бегали вперегонки и, обессиленные, валились на гальку.
— Ребята, я узнала… — Люда откинула со лба волосы. — На днях у нас будут снимать картину о войне — «Черные кипарисы»… Из Ленинграда приезжает киноэкспедиция… Помрежиссера сказал.
— А девочки в ней будут сниматься? — спросила Иринка.
— Уж без тебя не обойдутся! — сказала Люда, и ребята рассмеялись. Внутри у Кости все сжималось от жаркого блеска ее глаз, и звенело от счастья, и не верилось, что это может кончиться — замолкнуть и погаснуть. И все это не кончилось, а продолжалось у них во дворе, и дома, и даже в магазинах, когда они покупали продукты, готовили обед и ели… Никогда, никогда не было у Кости такого, как сегодня, моря, такого пляжа, такого яркого солнечного дня!
Глава 13. ДОМА
Еще вчера вечером, когда Костя звонил в «Глицинию», он понял, что родители спохватились и жалеют о случившемся, и все равно идти домой было мукой. Он знал, что прав, а отец — нет, и прав, что все сказал ему. И это чувство собственной правоты еще сильней утвердилось в Косте, когда он поднимался по лестнице. И все-таки легче от этого не было.
— Где ж твоя рыба? — спросила мама, выскочившая в переднюю, лишь Костя щелкнул ключом, и ее круглое, все в мелких рыжих веснушках лицо отражало одновременно непомерный испуг и еще более непомерную радость. — Или не поймал ничего?
— Поймал… Мелюзга одна… — Костя отвел глаза от маминого лица. — Сашке оставил…
— Говори мне! Костя, а тебе очень нравится Саша?..
— Ничего, — ответил Костя и подумал, почему она об этом спросила. — А тебе разве нет?
— Хороший мальчик, воспитанный, дельный… — проговорила мама, хотя и не слишком уверенно. — Поешь?
Костя кивнул, и мама ушла на кухню. Он заглянул в столовую и увидел Леню, коловшего щипцами миндальные орехи.
— А, явился наконец! Все-таки дома лучше! — сказал брат. — Хочешь орехов?
— Хочу, да боюсь, что тебе не хватит, жаловаться будешь, что объел тебя… — ответил Костя и подумал: «Что это Леня вдруг стал такой щедрый?» И поймал себя на мысли, что не может сказать брату слова, чтоб как-то не поддеть его: уж очень хитрый он и ловкий и вечно что-то клянчит у отца.
— Воображала! — брякнул Леня довольно добродушно, и Костя все понял: родители не только друг с другом, но и с братом обсудили все и сговорились за Костиной спиной, как вести себя и держаться с ним. Ну и пусть!
Скоро мама позвала Костю, и он с аппетитом ел на кухне жареную пиламиду с картошкой. Он ел на краешке стола, а мама гладила белье и уж очень ласково поглядывала — прямо наглядеться не могла! — на него, и он усиленно старался не встречаться с ней глазами. Мама водила утюгом, время от времени потряхивая непривычными для Кости огненно-коричневыми локонами. Вообще-то волосы у нее были, как у Лени, русовато-серого цвета. Потом, года два назад, она выкрасила их, и они стали, как у отца и Кости — почти белые, и отец отчитал ее за это, заявив, что ему надоел такой цвет, и пригрозил, что завтра же примется ухаживать за жгучими брюнетками, и мама то ли в шутку, то ли всерьез через день явилась домой с волосами цвета вороньего крыла; Костя за год привык к ним, и вот теперь — огненно-коричневые… Да, мама была в последний год очень нервной, встревоженной: и за отца опасалась и переживала — ну, теперь-то Костя немного понимал, в чем там было дело, — да, наверно, и за себя мама боялась, как бы не постареть раньше времени: отец-то, хоть и много ему лет, выглядит как молодой… Костя жил в курортном городке, водился с разными парнями и уже немного разбирался во всем этом.
Кончив есть, он ушел в спальню, и в глаза ему бросилась столько уже раз виденная им рамка с фотографиями, убранная маленькими бумажными розами. Раньше она висела на видном месте в столовой, потом мама почему-то перевесила ее сюда. В рамке было множество фотокарточек разного размера. Вот мама, совеем еще девчонка, в коротеньком сарафанчике на скамейке возле избы с сестренками; а вот она уже совсем другая, на стройке, на лесах, в заляпанных раствором лыжных штанах с подругами-штукатурами; а вон мать мамы, — деревенская сморщенная бабка в белом платочке с загогулинками; и отцу в этой рамке нашлось место: на одном фото он — бравый глазастый морячок, в отглаженной форменке и бескозырке, на ленте которой можно разобрать имя его эсминца — «Мужественный» (как только Сашка не реквизировал у него эту фотографию?!), очень ответственно и поэтому немножко деревянно смотрит в объектив аппарата; и Костя с Леней широко представлены тут, но это уже совсем неинтересно… Как сейчас отец с мамой, да и все изображенные в рамке непохожи на нынешних! И не скажешь, что это они!
Костя подошел к окну. Вот-вот должен был явиться отец. Стало смеркаться. Костя смотрел на улицу и слушал треск орехов за дверью: щипцы в руках брата лязгали, как затвор винтовки. Потом донесся голос теледиктора, сообщавшего о погоде на завтра, — Леня, как всегда, включил «Рубин» на полную мощность, и звук легко пробил стены их квартиры. Брат заведовал телевизором: включал, регулировал громкость, наводил четкость изображения и, так как гарантия на него недавно кончилась, старательно закрывал экран льняной скатеркой, оберегая кинескоп от прямых лучей солнца…
«Как будет вести себя отец? — думал Костя. — Что скажет?»
Костя так погрузился в свои мысли, что забыл следить за дорогой. Он опомнился, заметив отца в каких-нибудь двадцати метрах от дома. Он шел быстро и упруго. Вот за ним громко хлопнула входная дверь, и звук этот гулко отдался в Косте. И хоть он знал: они решили подобру с ним, все равно ему было тревожно.
Прошло несколько долгих минут.
Вот за Костиной спиной скрипнула дверь. Он весь напрягся. Нужно было обернуться — нельзя было не обернуться! — и глаза его отчего-то слабенько защипало. Костя крепился, не оборачивался и угрюмо, как слепой, смотрел в окно. Кожей затылка, шеей, спиной чувствовал Костя, что отец стоит сзади и смотрит на него. И не только стоит, и не только смотрит, но и улыбается… Что сказать ему? С чего начать?
Знал бы, знал бы отец, как нужен он Косте!..
— Здорово! — раздалось сзади, и это было произнесено нетвердо, улыбающимися губами. — Давненько не виделись… А ну кру-гом… шагом марш!
Костя обернулся к отцу. В голове была полная сумятица, и ни одно нужное слово не приходило на ум.
— Давай лапу? Ну? — потребовал отец. Лицо его было насмешливо серьезное, очень живое, загорелое; оно у него всегда загорелое от долгого пребывания на солнце и воздухе.
Костя протянул руку и почувствовал облегчение: его рука очутилась в сильной, цепкой пятерне отца, и это было скорей рукопожатие не отца, а товарища.
— Я, между прочим, тебе кое-что привез. — Отец протянул Косте целлофановый пакет с чем-то синим внутри.
— Что это? — с некоторой опаской спросил Костя.
— Не бойся, не кусается. — Отец вытащил из пакета великолепные шерстяные синие плавки: на них был карманчик с «молнией», а над ним серебристая рыбка и надпись по-немецки: «Гольдфиш» — «Золотая рыбка». Костя давно мечтал о таких плавках: красивые и в карманчике можно держать мелочь, чтоб купить лимонаду или мороженое на пляже. — Она может принести счастье, хоть рыбка не золотая, а серебряная. Только поменьше дури и получше проси у нее!
— Какое там счастье… — Костя набычился и убрал за спину руки, чтоб подальше были от этих плавок.
— А в чем дело? — Отец бросил плавки на Костину кровать.
— Слушай, пап… — Костя посмотрел в его лицо — худое, с острыми быстрыми глазами и постоянной усмешкой на губах. — Только не сердись, не кричи… Ну зачем ты…
— Сын, — тихо сказал отец, и с его лица стала медленно сползать улыбка, и у Кости сразу пересохло во рту. — Вот тебе мой совет: не лезь в жизнь своего отца, ты еще мал для этого. Я не хапуга и не рвач, о которых пишут в газетах, но и не лопух, прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы, кое-что заслужил и могу постоять за свои интересы… Понял? — Отец вдруг осторожно, чтоб не причинить Косте боль, запустил в его густые волосы руку. Костя не двинулся с места:
— И сажать в машину кого хочешь?
Отец медленно вытащил из Костиных волос руку и сдержанно сказал:
— Случается и так… Что ж в этом такого? Я не враг себе и не из робких, не из тех, кто боится собственной тени и кого может хватить инфаркт от свистка орудовца или инспектора ГАИ, не забывай — я братишка, морячок, флотский, и ни перед кем не унижаюсь… Клиенты охотятся за мной, а не я за ними… И, к твоему сведению, я ни у кого ничего не прошу, не клянчу, а дают сами — не отказываюсь… Ужасно плохой у тебя папка, правда?
— А ты думаешь — хороший? — в упор посмотрел на него Костя.
— Слушай, сынок, что с тобой стало? — грустно покачал головой отец. — Раньше ты был понятливей… Может, от кого-нибудь набрался?
— Ни от кого. — Этот вопрос удивил Костю.
— Ты говоришь свои слова?
— А то чьи же? — Костя еще больше удивился. На кого отец намекает? Он все время на кого-то намекает! И он, и мама.
— Все, — сказал отец. — Есть еще вопросы? Выкладывай все сразу, чтоб больше не возвращаться к этому… А еще лучше вот что: напиши-ка и вывеси в доме специальную инструкцию в сто пунктов, что твоему отцу разрешается делать и что не разрешается… Буду выполнять. А сейчас пойдем-ка лучше посидим у подъезда, подышим свежим воздухом, — предложил отец подобревшим голосом. — А то голова трещит после работы, да и скучно одному…
— А Семен Викентьевич на что? — сказал Костя. — У него такой нюх на тебя — сразу выбежит…
— Ох и стервец ты! — Отец улыбнулся. — Ох и обормот! Никакого почтения к старости! Никому житья не даешь! — Отец с силой потряс его за плечи, и Костя в который уже раз ощутил знакомый с детства и навсегда связанный с отцом, исходящий от его жилистых рук слабый запах бензина. Отец был в костюме с сувенирным галстуком со стеклышками-блестками; носить эти галстуки здесь считалось высшим шиком, их по специальному заказу изготовляли для отдыхающих в Кипарисах, изображая на ткани по желанию заказчика летящую чайку, якорек, три кипариса или загорающую на пляже девушку с красивой фигурой — у отца был полный набор этих сувенирных, с блестками, галстуков.
— Пап, а кроме шуток, — продолжал свою атаку Костя. — Почему ты с ним водишься? Ведь все в доме его презирают. Он лишь кажется правильным и заботливым, а сам склочник, ему бы поначальствовать, и никому нет от него житья…