— А я думаю, что все это чепуха!
Если бы Леонид глянул в этот момент на брата, то увидел бы, как дрогнули его искусанные до крови веки и какая мягкая хитрость вспыхнула в его взгляде. Да, Антон хитрил. Он и сам считал чепухой прошлое крушение мира. Из всего прочитанного — а Антон любил читать о таких вещах — он крепко уяснил одно: история Земли неповторима. Вымерли архиоптериксы — конец. Вымерли мамонты — конец. Вымерли тысячи других существ — с концом. Не стало условий для их жизни — вымерли. А люди живут — для них есть условия. А уничтожь они себя — и все, прощайте, люди, для их возрождения условий уже не будет, хоть лоб расколи. За прошлое Антон был спокоен, а вот за будущее… Он чувствовал, что все сложится хорошо, но искал еще и доводы, поэтому и заспорил, чтобы найти их в словах брата.
— Что за шум, а драки нет? — спросил Гошка, подходя с охапкой хвороста.
Он оживил угасающие костры.
— Да вот твой Тамтам вдруг вспомнил, что однажды уже был на белом свете, миллиарды лет назад. Потом помер, а сейчас вот снова здравствует.
— Ага?
— Почти, — улыбаясь, ответил Антон.
— Послушайте. — Леонид чуть выждал.
Мне кажется, что я воскрес.
Я жил. Я звался Геркулес.
Три тысячи пудов я весил.
С корнями вырывал я лес,
Рукой тянулся до небес.
Садясь, ломал я спинки кресел.
И умер я… И вот воскрес;
Нормальный рост, нормальный вес —
Я стал, как все. Я бодр, я весел.
Я не ломаю спинки кресел…
И все-таки я Геркулес.
Как? Я думаю, нужные стихи.
— Стихи толковые, — согласился Антон. — Только я не об этом.
— А я об этом и о том. Люди не допустят, чтобы Земля, как гроб, летала вокруг Солнца. Она же еще ребенок, и сейчас у нее какой-то коклюш — кашляет, температурит. Кто в детства не болел? Поправится. Поможем поправиться… Так что, братцы, полно, к обезьянам возврата нет.
Глава восемнадцатая, в котором Тамтам испытывает свою смелость
Едва отъехав от плотины, Зорины «поймали» гвоздь и домой добрались на одном колесе, вынув из второго камеру и набив его молодыми ветками. Усталых и насквозь пропыленных, их встретила у ворот Тома с Саней на руках. Разглядывая братьев, она посмеивалась и шептала в лицо сынишке, мол, посмотри, какой у тебя страшный папа и какой смешной дядя. Леонид, с рюкзаком за спиной и с камерой через плечо, походил на солдата со скаткой, а Антон, в серой пыльной маске со светлыми обводами вокруг глаз, — на загримированного мима.
— А мы тайменя поймали, вот такого! — Антон на миг бросил руль и размахнул руки.
— Молодцы! Пирог печь будем!
— И жарить. Гошка говорит, что зажаренный таймень — объеденье!
Леонид, опаздывая на работу, принялся торопливо заклеивать камеру, поручив Антону выпотрошить колесо. Антон снял его, укатил вниз, к водопроводу, разбортовал с трудом и принялся устало выдирать из покрышки ветки, мокрые и теплые, со сбитой листвой и содранной корой, остро пахнувшие прелью и даже гнилью, словно месяц квасились там. Изжеванные листья превратились в зеленую кашу. Антон пустил в покрышку воду и пучком травы стал шоркать липкую и скользкую от зелени изнанку.
Бежать к «Птериксу» было поздно — Салабон, наверное, ужа на полигоне, а без него там делать нечего, да и при нем-то Антон почти бездельничал. По сути, все было готово, даже винты, которые следовало лишь скрепить между собой и насадить на вал. Но Гошка почему-то оттягивал эту решающую операцию и все находил мелкие просчеты и упущения и сам исправлял их. Разумеется, всякие исправления к лучшему, потому что вертолет не телега, где можно кое-как обойтись, тут важно все… Но хотелось скорее летать… Летать!.. Этого слова Антон не произносил вслух — вроде смелости не хватало, как будто сказать это означало уже и взлететь…
Хоть Антон и раньше не замечал за собой особой смелости, но сейчас, рядом с Гошкой, это так резко почувствовалось, что Антон забеспокоился, еще не думая о себе плохо, но уже готовый к этому. «Во мне чего-то нет, — размышлял он, вытирая покрышку. — Чего-то такого… Может быть, хулиганской жилки?..» И сразу вспомнился бывший одноклассник Севка Нагуманов, у которого не просто была хулиганская жилка, но у которого ничего больше не было, кроме хулиганства, который был весь пронизан этими жилами. Они не давали ему житья и привели к тому, что еще в пятом классе его вытурили из школы после очередного номера — он перерезал электропроводку и сорвал занятие второй смены. «Но ведь у меня есть эта жилка, — уверял себя Антон. — Когда была та трудная контрольная работа по арифметике и по классу прополз шепоток «не сдавать тетради», — я ведь не сдал, хоть и решил все. Конечно, это не ахти какое хулиганство, но все же. Не всем же перерезать провода». И еще Антон вспомнил случай, когда ему выпал жребий расстричь сетку с рыбой на форточке у тети Зины с первого этажа, которая, экономя зимой электроэнергию, не включала холодильник, а совала продукты между рам и вывешивала наружу, портя весь вид дома. Он ведь не отказался и расстриг. Рыба вывалилась в снег. Не известно, подобрала ли ее хозяйка, но больше она ничего не вывешивала… Значит, есть же в нем зародыш смелости.
— Где Антон? — послышалось от ворот, и тотчас из-за угла дома выскочил Салабон в своей мазутной робе и в сапогах. Он поздоровался с Томой и, увидев Антона, поспешил к нему, возбужденный и вспотевший, с видом затравленного зверя, который, наконец, нашел дыру для спасения.
«Ну, сейчас он даст мне!.. Почему, скажет, не пришел? — мелькнуло в голове и, опережая выпад, Антон заговорил:
— Гошк, извини, но мы только что приехали, камеру проткнули, видишь — чиним.
Гошка махнул рукой, какие, мол, пустяки, сел на траву и протянул бумажку.
— Ты вот что посмотри.
— Новое послание? — едва развернув лист, догадался Антон.
— Читай, читай!
Письмо было напечатано на машинке. Придерживая его за уголок мокрыми пальцами, Антон стал читать:
«Пользуясь случаем, выражаю вам свое глубочайшее почтение и спешу сообщить некоторые, может быть, неизвестные вам, но крайне любопытные исторические факты относительно завоевания неба, предмета, столь близкого вам. Немец Рейхельт разбился, ринувшись в полет с Эйфелевой башни; канадец Клем Соун разбился в 1937 году в Венсенне. Жан Ниланд, он же Джемс Уильямс, кончил тем, что в 1938 году разбился в Лонс-ле-Сонъере. Лео Валентин делал опыты с несколькими аппаратами, и последний стоил ему жизни: в Ливерпуле, прыгая с самолета, он сломал крыло своего аппарата и вошел в смертельный штопор. За ним последовали швейцарец Рудольф Белен, итальянец Сальваторе Канароццо, француз Ги Масслен. Однако всегда находились новые «люди-птицы», чтобы встать им на смену и кончить тем же.
Вы, Георгий Башев, он же Салабон, и Антон Зорин, он же Тамтам, вы, конечно, не «люди-птицы», но легкость в мыслях у вас необыкновенная. Жаль только, что на одной легкости далеко не улетишь, нужно еще что-то потяжелее… Впрочем, улететь можно, но вот куда — вопрос.
И не надо меня подкарауливать, тем более с пятизарядным самопалом. Я действую наверняка».
— А? — зло спросил Салабон, когда Антон поднял взгляд от письма. — Остроумно?
— Да, но тут меньше юмора, — отозвался Антон, крайне удивленный содержанием письма.
— Меньше? Ха! Его тут совсем нет! — выговорил ему прямо в лицо Салабон, забирая к себе лист. — Не надо его подкарауливать! Я ему волчий капкан поставлю, собаке!.. Пособирал всех немцев, французов, Эйфелеву башню… И что значит «но куда — вопрос»? Какой вопрос?.. Какой тут может быть вопрос? Он что, запугивает?.. Да кто он такой и какой дурак дал ему на машинке печатать? — почти кричал Гошка, склонясь к Антону.
— Тише.
— Что тише? — еще больше вскипел Салабон, но вдруг осекся, оглянулся, сунул бумажку в карман и уперся взглядом в забор, словно не решаясь что-то досказать. Он походил на спортсмена после поражения, который не может примириться с тем, что кто-то оказался сильнее его.
Некоторое время друзья размышляли.
Антону все больше и больше казалось, что письмо это — такая же умная и крепкая шутка, как и прежние, только для маскировки в нее добавлено полдюжины катастроф и смертей, которые хоть и звучали предостерегающе, но, по существу, не были предостережениями, а скорей подстегивали. Если бы этот взрослый и по всему толковый и добрый человек в самом деле видел опасность, он не стал бы подшучивать, а явился бы однажды с топором и разнес «Птерикс» в куски. А раз нет, то летать на вертолете, выходит, будет неопасно.
— А ты вот скажи, откуда он все про нас знает: и про самопал, и про то, что мы его подкарауливаем? — Гошка не мог успокоиться. — Откуда?
— Да, непонятно, — ответил Антон. Эту странность он как-то обошел в своих размышлениях.
— Слушай, это кто-то из ваших соседей, — убежденно заявил Гошка и, задрав подбородок, огляделся вокруг, точно надеясь тут же и засечь кого-нибудь. — Увидел, что мы на рыбалку смотались, нашлепал письмо и — туда.
— А самопал?
— Я же приносил его тебе, показывал. Вот и заметил, Смотри, сколько окон везде. А если еще бинокль…
— Да ну тебя, нагородил, — не выдержал, наконец, Антон. — Тебе же не восемь лет, чтобы городить всякую… Кому нужно следить за нами в бинокль?!
— Или услышал… Мы же с тобой вечно орем, как вот сейчас. Может быть, он и сейчас слышит, а завтра снова подсунет нам бумаженцию; мол, чего же вы не подрались из-за меня?.. Я хочу понять. У меня вот тут сосет, — Салабон ткнул себя пальцами под ребра. — Кто-то же пишет, не сатана ведь!
Леонид крикнул, чтобы несли колесо. Гошка глубоко вздохнул, надел кепку, ухватил колесо за спицы и поставил себе на голову, как таз.
Леонид не умылся с дороги, и теперь пот с пылью развезли на его лице настоящую распутицу, среди которой ясные зеленоватые глаза казались предметами неуместными.
— Чего расшумелись? — спросил он.
— Да так, — хмуро ответил Салабон.
— Мы с тобой, Гош, опаздываем. Помоги-ка мне, да вместе поедем. Антон пусть отдыхает сегодня.
С каким-то насильственным свистом по железной дороге промчался куцый, похожий на блоху паровозик без тендера. Млечным Путем повис жидкий белый дым.
Антон опустился на ступеньку, и тотчас руки и ноги наполнились тяжестью и гудом, как у водолаза, который в полном снаряжении оказался на суше. Но голова работала четко.
Тома, в черной юбке и белой кофте, сидела на чурбаке и на другом чурбаке, повыше, чистила рыбу. Чешуя брызгала из-под ножа, искорками вспыхивая на солнце. Антон с горечью подумал, что не сможет быть с нею запросто, не узнав, слышала ли она тот утренний разговор. Тома, как бы почувствовала его состояние, обеспокоенно спросила:
— Ты что, Антон?
— Ничего. — Он отвел глаза.
Салабон нажимал коленями на покрышку, Леонид монтировками заправлял ее за обод, осторожно, чтобы не прищемить камеру.
— Ну-ка, родная, давай, дава-ай!.. Оп! — приговаривал он. — Покрышка с хлопком скользнула на место. Леонид довольно крякнул, выпрямился и тыльной стороной ладони стер со лба грязь, а на щеках струйки пота образовали промоины. — Ну, доканчивайте, pescadores.
Пока он, раздевшись по пояс, хлюпался под краном, мальчишки накачали и поставили колесо.
Салабон шепнул:
— Сегодня к «Птериксу» не ходи, а завтра утром жду… А этого Монгольфье, — Гошка похлопал по карману, где лежало письмо, — я изрешечу все равно.
— Зря.
— Я знаю, что делаю. Ну, хоп! Отдыхай! — И он бодро похлопал Антона по плечу.
И когда уже отъезжали, крикнул с улицы:
— Я буду дома ночевать!
И треск мотоцикла растаял за верхними домами. А от нижних домов в это время, словно дождавшись, наконец, тишины, докатились волна мальчишеского крика и свиста и пронзительный собачий визг.
Наступил самый страшный момент — Антон остался наедине с Томой. «Слышала ока или нет?» На пороге сидел медвежонок в красной косоворотке с кушаком и в синих атласных шароварах — истинный плясун из художественной самодеятельности, плясал, плясал и присел отдохнуть. «Надо спросить!» — решил Антон, посмотрел на Тому и сказал:
— Спать, кажется, хочу.
— Господи, так ложись.
— Да, наверно, лягу… Я ночью ничего, не бредил? Не слышно было?.. А то что-то такое осталось в голове.
— Да нет, вроде тихо было.
— Тогда хорошо… И утром рано встали. Не разбудили тебя шумом?
— Нет. Саня всю ночь возился и только под утро утих. Ну и я с ним.
— А-а, — обрадованно протянул Антон. — А мы тут, как дураки, галдели.
Антон хотел сказать ей, чтобы она сняла белую кофту, а то ее обляпает чешуей, но тут за воротами послышался плач, и, протирая глаза обеими руками, во двор вошла Света, обливаясь горькими слезами. Ключ на ее шее болтался из стороны в сторону.
— Света! — крикнула Тома, вскакивая и подбегая к девочке. — Что случилось, Светик?
Превозмогая рыдания и рукой показывая куда-то за спину, Света проговорила, заикаясь:
— Мальчишки… Тигру… привязали к катушке… и пустили с горки… Тигра блюет, а они хотят… ее опять… привязать.
— Кого привязать? — не поняла Тома.
— Тигру… Она умрет…
— Тигру?..
— Это Валька Подкашин… их подговорил.
Тома, словно за разъяснением, обернулась к Антону, но тут из дома донеслись Санины «уа-уй», и она кинулась в избу.
— А ну-ка пошли, — сказал вдруг Антон, скидывая куртку, в которой давно уже было жарко. — Сколько их там?
— Пять человек.
— Пошли.
Мрачно перекосив брови, оттянув книзу штаны сунутыми в карманы и выпрямленными, как палки, руками, отчего плечи выперлись вперед и вся фигура ссутулилась, Антон следовал за Светой — хулиган хулиганом, как ему казалось, и думал, что хватит избегать потасовок, что он всю жизнь избегал их, может быть, потому, что и без него всегда было кому схлестнуться, а тут он один, и он покажет сейчас, как звенят его «музыкальные» кулаки.
Антон так настроил себя, что когда повернули за последний дом и увидели, что на лугу, где должна была быть толпа противников, никого нет, остановился растерянно, точно не туда попал. Лежала посреди склона катушка, сидела неподалеку Тигра с виноватым видом: мол, видите, что из-за меня получилось, и больше никого не было.
— Убежали, — всхлипнув последний раз, сказала Света. — Я им наврала, что папка придет, он со второй смены, и мама тоже. Тигра! Тигранька! — И она поспешила к собаке.
Антон продолжал озираться.
Энергия, возникшая в нем, не исчезла, а усталость придала ей нетерпеливость. Думая, что» мальчишки не панически бежали, а спрятались где-то поблизости и наверняка наблюдают за ним, Антон подошел к катушке, вдруг поставил ее и с трудом покатил наверх, к дороге. Там он подсунул под нее кирпич, выдернул из штанов ремень, обхватил петлей ноги, лег животом на сердечник и попросил Свету дать ему конец ремня, которым плотно притянулся, свернув колени в сторону.
— Убери кирпич, — хрипло выдавил он и быстро, словно боясь передумать, добавил: — Скорей!
Света, которую и саму не раз упрашивали прокатиться на бобине, суля всякие сказочные видения, привыкла к этим мальчишеским фокусам и тотчас выдернула кирпич.
Земля тронулась и медленно повалилась Антону на голову, проехала по спине, швырнула в небо, прижала к себе опять и опять оттолкнула — она, казалось, играла им, как шариком на резиновом шнурке. Затем все смешалось, глаза сами закрылись, и началось что-то невообразимое… Наверное, себя так чувствует полотенце, брошенное в стиральную машину. Только одно ощущение вспоминалось потом Антону — будто его выжимали, сдавив грудную клетку, так что невозможно было дышать, и удивлялся, как это он не выпустил ремень — тогда бы ничего не пришлось вспоминать.