Прошуршав по гравию насыпи, катушка упала, пальцы разжались, и Антон сполз ниже по откосу. Подергав ногами, он освободился от пут, но при попытке встать даже на четвереньки завалился — мир плыл вокруг и опрокидывался вместе с ним. Наконец Антон поднялся и, с опаской делая каждый шаг, словно под ним колыхалось болото, направился к дороге, где смеялась Света, что-то разъясняя Тигре и показывая на него пальцем.
Глава девятнадцатая, в которой раскрывается тайна мосье Монгольфье
Поташнивало. Антон попросил девочку сбегать за ремнем, а сам отправился домой. Не окликнув Тому, мывшую рыбу под краном и что-то негромко напевавшую не то по-русски, не то по-испански, он прошел в свою кладовку и мешком, с холодным потом на лбу, повалился на раскладушку.
Проснулся Антон в глубоких сумерках и некоторое время лежал не шевелясь, силясь понять, что наступает — утро или ночь. Где-то рядом разговаривали.
— Да ты не бойся. Вместе сходим объясним. И мама заступится, — проговорил Томин голос.
— Ага, заступится, — ответил сердитый, грубовато-надтреснутый голос Светы. — Я уже раз теряла, так папка меня ого-го как отлупил, и мама даже не заступилась. — Девочка или только что отплакалась, или собиралась плакать, — в ее горле чувствовался комок, мешавший ей говорить, так что одни слова получались почти шепотом, а другие — неожиданно громко.
Антон поднялся.
От закатного костра осталась горстка углей, которые на глазах притухали, подергиваясь пеплом облаков. Темнота, чудилось, залегла где-то за спиной или за домом, по-львиному перебирая лапами и шевеля хвостом, готовая прыгнуть и поглотить мир.
— А вот и Антон, — сказала Тома.
— Я, кажется, заспался… Света, где мой ремень?
Тома пошарила за косяком.
— Вот… Ты же мог убиться на этом колесе.
— Мог, — легко и радостно согласился Антон, — но не убился. Ты чего опять плачешь, Свет?
Света всхлипнула, за нее ответила Тома:
— Она ключ потеряла… Скоро мать с отцом придут, а это единственный ключ.
— Как же так, на веревочке и — потеряла?
— Я не потеряла. Я сперва думала, что потеряла, а потом искала-искала и вспомнила, что оставила. Сняла и повесила. И забыла.
— Так иди и возьми.
— Ага, возьми. В лесу!
— Антон, знаешь, где она оставила ключ? — спросила Тома со странным оттенком значительности. — В «Птериксе».
— Где? — Антон вздрогнул.
— В вашем «Птериксе».
— Не может быть!.. Откуда вы знаете про него?
— Знаем, — спокойно ответила Тома. — Ты думаешь, кто вам писал письма?.. Леня.
— Не-может быть! — опять вырвалось у Антона и, смутившись этой попугайской реплики и даже мотнув головой: мол, нет, не так я хочу выразиться, добавил: — Это неправда!
— Правда, Антон… Вас выследила Света и рассказала нам — вот и все. И письма носила она же… Мы хотели до последнего момента не открываться, но видишь, как получилось.
— А фантики? — перебил Антон. — Твои были?
— Мои, — ответила девочка. — Меня тетя Тома угостила.
Она уже успокоилась. Ее, маленькую, в сером платье, сидевшую, поджав ноги, на пороге у косяка, было еле видно. И эту ее незаметность Антон никак не мог связать с тем, что она сделала — обвела вокруг пальца двух молодцов. Он вдруг рассмеялся, представив, какой подковой выгнутся губы Салабона, когда он услышит эту новость. В этом смехе звучало и злорадство — дескать, вот тебе, получай, раз ничего не хотел слушать. А изнутри уже поднималась радость оттого, что все получилось так просто, что тем добрым и умным человеком, познакомиться с которым было так заманчиво и любопытно, оказался неожиданно Леонид и что их вертолету и в самом деле никто и ничего не угрожает.
— Ну, Антон, что же делать? — спросила Тома. — Как быть с ключом?
— Дай мне, пожалуйста, кусок хлеба.
Слова Антона прозвучали так, словно он, будучи магом и волшебником, намеривался тут же показать непросвещенной публике, как кусок хлеба превращается в ключ.
Тома переспросила:
— Хлеба?
— Пожую дорогой. Пойду за ключом.
— Ага, пойдешь — вон как темно, — сказала Света.
— Вот потому и пойду, что темно, — сухо отчеканил Антон. — Было светло — и сама бы побежала.
Антон заскочил в кладовку, вдел в штаны ремень, накинул куртку, взял фонарик и вернулся. Молча сунув хлеб в карман, он включил фонарик и, наступая на желтый круг, пошел. У ворот он приостановился, спросил, сколько времени в его распоряжении, и, сказав, что успеет, пропал за забором.
Дома внизу, железнодорожная насыпь, тайга за ней — все уже не различалось, все слилось в один черный сплав, где нерастворимыми кристаллами блестели окна.
«Черт ее дернул оставить там ключ», — сбегая к насыпи и уже чувствуя подступающий холодок страха, выругался про себя Антон и тут же подумал, что, наверное, и Леонид так же чертыхался, шагая по грязи той дождливой ночью после аварии на полигон. Что ж, теперь его черед по праву старшего и сильного. Утренней ссорой с братом, рыбалкой, усталостью, новым посланием мосье Монгольфье, разговором с Томой, готовностью драться, «полетом» на катушке, сном и, наконец, последним открытием — всем нынешним днем, а может быть, и не только нынешним, Антон словно подготавливался к чему-то необычному, точно к подвигу. И вот это необычное явилось. Пусть не подвиг, но не окажется ли это самым значительным из того, что он сделал до сих пор в жизни? А собственно, чего бояться? Ни тебе диких зверей, ни тебе разбойников. Всего лишь темнота. Но почему так боязно? Почему на кладбище, где тоже нет ни зверей, ни грабителей, люди страшатся ходить ночью?.. Передернув плечами при этой так некстати пришедшей мысли, Антон не смог уже избавиться от нее и против воли тут же вспомнил историю про человека, который на спор отправился в полночь на кладбище с молотком и гвоздем в руках, чтобы в доказательство своего пребывания там прибить к кресту носовой платок. Он все это исполнил, но в спешке и в страхе вместе с платком прибил полу пиджака, так что когда повернулся и хотел уйти, его сзади дернуло, и он умер от разрыва сердца, считая, что в него вцепился мертвец.
«Хорошо, что мне не надо ничего приколачивать, — с облегчением подумал Антон. — Взять ключ — и назад! И никаких мертвецов…» И тотчас новые россказни, одни жутче других, наперебой, обрадованно полезли в голову. Антон не сопротивлялся, успокаивая себя тем, что чем больше страхов ему намерещится здесь, на насыпи, тем меньше их останется на лес, где не будет даже вот этих развешанных вдоль железной дороги святящихся окон, где, собственно, и начинается самая жуть.
Антон достал хлеб, оказавшийся бутербродом с маслом, и стал есть, спокойно топая по шпалам и время от времени бросая луч фонаря направо, чтобы не миновать «Козу отпущения».
У сосны он остановился и оглянулся на поселок. Полаивали вразброд собаки, трещала бензопила, кто-то колотил молотком по железной крыше, с дороги доносился слабый шум машин — родные, драгоценные звуки жизни… Антон, пересиливая себя, несколько торопливо спустился по откосу и, сразу отрезанный насыпью от людского мира, углубился в лес.
Антон уверял себя, что бояться нечего и что он не будет бояться, но все равно ожидал мгновенного погружения в страх, как в воду, едва вступит в сырую темень тайги. Но страх точно на насыпи остался. Была лишь какая-то напряженность, хотелось вдруг резко обернуться и ослепить фонариком кого-то невидимого, хищно следующего по пятам. Но эта же напряженность придавала движениям Антона точность и быстроту — он почти скользнул, по-звериному ловко и бесшумно.
Может быть, тропа была знакомой, может быть, он уже наступал вот на эту гнилую колодину и проваливался сквозь кору в мерзкую ржавую кашу, может быть, проходил по этому заросшему снизу мхом бревну и подлазил вон под ту упавшую разлапистую сосну — все может быть, но сейчас в маленьком пучке света окружающее выглядело неузнаваемо.
«Главное — выйти к ручью, а там я найду, у нас доска через ручей лежит… Жаль, что Салабон сегодня тут не ночует, а то бы покричать — и все…» — думал Антон, то и дело замирая, прислушиваясь и принюхиваясь — по все усиливающемуся запаху смородины он догадывался, что ручей уже близко.
И вскоре послышалось журчание. Антон, поперхнувшись сбитым дыханием, кинулся вперед, но вдруг запнулся. Фонарик выпал из рук, ударился о дерево, как гигантский светляк, погас и куда-то отскочил. Случись это пораньше, Антон бы пришел в отчаяние, но сейчас рядом было живое существо — ручей, который прямехонько приведет его к «Птериксу», а там есть другой фонарь.
Потоптавшись, пошарив вокруг дерева и ничего не найдя, Антон обломал несколько ближайших кустов для приметы и ощупью пошел на журчание. Ручей оказался метрах в пяти. Бурлил водопадик, Антон сделал два-три жадных глотка, зачем-то умылся и двинулся вниз по ручью. Ручей был тихоней, журчал в редких местах, поэтому, чтобы не потерять его, Антон ступал прямо в воду, петляя между деревьями и расцарапывая лицо о ветки.
Полкилометра разрослось в космическое расстояние. Антону казалось, что наверняка уже кончилась вторая смена, что родители Светы вернулись домой, усталые и голодные, взламывают дверь и лупят девчонку, а она все ждет — вот-вот появится спаситель, а спасителя хоть самого спасай. «А вдруг я мимо прошел? — ужаснулся Антон.
Пять выстрелов один за другим прогремели в тишине леса, и что-то мгновенным шелестом тронуло кусты слева. Антон упал на колени в воду, но тут же понял, что это самопал, вскочил и закричал:
— Гошка! Салабон! Это я!
— Тамтам? — удивленно послышалось в ответ.
— Я это, я!
Метрах в десяти вспыхнул свет, и Антон измученным мотыльком кинулся на него.
Салабон стоял возле «Птерикса» с фонарем в одной руке и с самопалом в другой. Разряженный самопал был все еще направлен на кусты, словно Гошка сомневался, что именно Антон сейчас предстанет перед ним. И когда мокрый по пояс, в прилипших к телу штанах, с поцарапанными щеками — с видом человека одичавшего или бежавшего из плена, — Антон выбрался из кустов и замер, ослепленный, Салабон только присвистнул.
— Откуда?
— Из дому. Да убери фонарь!
Гошка перекинул луч к себе под ноги.
— Сколько времени? — спросил Антон.
— Нет часов.
— Ну примерно?
— Полдвенадцатого.
— Точно?
— Примерно.
— Тогда успею.
— Куда?..
— Полчаса хватит, — точно не слыша вопроса, сказал Антон. Он прошел к вертолету и присел на порог кабины. — Ты же хотел дома ночевать!
— Поэтому ты подвалил? — подозрительно спросил Салабон и опять поднял фонарик.
Антон поднял локоть, загораживаясь.
— Убери.
— Я нарочно крикнул, что буду спать дома, чтобы тот услышал.
— Чудак!
— Я так и думал, что это он пробирается.
— И жахнул?
— Жахнул!
— Дробь прошла левее.
— Если бы ты с фонариком, я бы не промазал.
— С ума сошел. Мог бы окликнуть.
— Я же говорю — не тебя поджидал, а Монгольфье.
— Никакого Монгольфье не существует, — как-то буднично-устало сказал Антон.
— Да?.. Тебе все не существует… А это что? — И Салабон протянул Тамтаму ключ на цветастой вязочке. — Висел на ручке редуктора.
Антон схватил ключ и поднялся.
— За ним-то я и пришел… Закрывай все. Надо торопиться. По дороге объясню… Кстати, нужно быть наблюдательней — этот ключ ты видел сто раз… Без вопросов! Спать будем у нас, а караулить здесь некого.
Слова прозвучали так сухо и строго, что удивленный Салабон вдруг почувствовал, что на этот раз ему следует подчиниться Антону. Осветив «Птерикс» прощальным лучом, они покинули поляну.
Глава двадцатая, в которой «Птерикс» хочет взлететь
Испытания Салабон назначил на субботу, на десять часов утра. Радостный Антон предложил почетными гостями пригласить Леонида, Тамару и Свету.
— Свету?! А дядю Митю не хочешь? — рявкнул Гошка. — Вдруг Салабон так бешено глянул на Антона, что тот осекся и закашлял. — Эту шпионку?.. Никого!
Позавчера, когда Гошка узнал правду про все эти таинственные записки, он чуть не отшлепал Свету. Антон думал, что это сгоряча, но прошло два дня, и Гошкина мрачность не рассеялась. — Никого!.. Взлетим — пусть смотрят, а тут чтоб ни одной ноги не было!
— А Леня-то?.. Ведь он… — И, сбитый с толку, обескураженный, Антон стал путано разъяснять Гошке, какое это свинство — не пригласить на испытание человека, который так помог, который все равно все знает и который сам просил не забывать его.
Поворчав, Салабон хмуро согласился.
Вечером Антон долго играл на пианино, потом долго ворочался в постели, а среди ночи вдруг проснулся от ужаса. Ему приснилось, что когда они летели над рекой, в редукторе что-то хрупнуло, и «Птерикс» стал падать. Мгновенно сообразив, что произошла катастрофа, Гошка кулаком высадил дверцу и с криком «Прыгай!» сиганул через Антона вниз головой. Антон же, как упал, потеряв равновесие, так и остался лежать. Он ощущал падение вертолета, но в каком-то оцепенении. В ужасе, с подступившим к горлу комком, понимая, что сейчас разобьется, Антон схватился за порог и подтянулся. И в этот миг внизу шумно взметнулся фонтан брызг — Гошка врезался в воду… Очнувшись и решив, что он чудом спасся и лежит теперь в больнице, перевязанный и в испуге, Антон попробовал шевельнуться. Скрипнула раскладушка и только тут все прояснилось. И со счастливой мыслью, что это был лишь сон, Антон тут же вновь заснул, и так крепко, что утром Леонид его еле добудился.
Братья живо собрались. Леонид затянул рюкзачок со съестным и сказал:
— Вот и все. Как просто наступает великий час.
Тома, в коричневом платье, перехваченном черним мужским ремешком, протянула Антону руку.
— ?Deseo exitos!.. ?Que vuestro helicoptero haga el vuelto hasta el septimo cielo![8]
He понимая слов и чувствуя лишь добрую интонацию, Антон с нервным смущением кивнул и ответил:
— Мы прилетим часа через два. Не все сразу, конечно. Так что готовьте с Гераклом посадочную площадку.
И они отправились.
Когда вышли со двора, когда мир вдруг разом расширился, Антон почувствовал, что действительно приближается великий час, в который уже не верилось. И внутри словно освободилась вдруг какая-то пружина, Антон подпрыгнул и побежал.
В десять часов путники прибыли на базу.
«Птерикс» стоял без винтов, на трех чурбаках — колеса решили приделать после испытания. Колпак был сброшен, дверца открыта.
— Почему поздно? — раздался сверху голос Гошки.
Он сидел на сосне с ножовкой в руках, метрах в десяти над землей, на ветке, которая, изогнувшись молнией, торчала далеко в сторону и загораживала небо «Птериксу».
— Тютелька в тютельку.
— Только лодыри тютелька в тютельку приходят, а рабочий человек должен на пятнадцать минут раньше, — проворчал Салабон, удобнее устраиваясь на ветке, точно весь день собирался там просидеть. — В кабине веревка, надо заарканить эту ветку. И как я подпилю, дернуть, чтобы не хряпнулась на «Птерикс», — сердито скомандовал он, ни к кому не обращаясь.
Антона неприятно поразила грубоватость Гошки. Но сейчас некогда было размышлять над этим, надо было работать. Он принес веревку, Леонид привязал к ней толстый сук и легко забросил на ветку, где сук и застрял в рогульке. Салабон заработал ножовкой, посыпались опилки.
— Берегись! — крикнул Гошка. — Пошел!
Ветка вздрогнула, затрещала, стала клониться и вдруг сорвалась. Леонид, отступивший к другой сосне, махнул руками. Ветка дернулась в воздухе и шумно рухнула в кусты.
— Ура-а! — гаркнул Антон. — Да здравствует свободное небо!
— Займись костром, — перебил его восторги Салабон. Он отпустил ножовку, которая по рукоятку врезалась в мох между корнями, и стал спускаться.
— Я займусь, а вы работайте, — сказал Леонид, которого Гошка и не замечал вроде бы.
— Тогда винты неси, — еще не спустившись, повелел Салабон.
И пока Леонид раздувал и расшевеливал полумертвый костер, пока он мыл и чистил картошку и открывал банки с тушенкой, ребята двумя металлическими накладками и четырьмя болтами стянули между собой винты. Действовали молча. Антон, видя угрюмо-сосредоточенное лицо друга, не решался болтать по пустякам, хотя в нем так и кипело все от радости и хотелось петь.