И потом вдруг ни с того ни с сего запел грубым, как в радио, голосом:
— «Жил-был король когда-то. При нём блоха жила. Блоха! Ха-ха-ха-ха!»
И Ольга тоже начинала смеяться, но не как в этой песне, а просто оттого, что смешно:
— Ха-ха-ха-ха!
И получалось ещё смешнее…
Она вернулась домой поздно. Не очень поздно, но всё-таки; только русский успела написать, началось «Спокойной ночи, малыши!». Ольга всё ещё смотрела эту передачу, по старой памяти. Но спать после не легла. Ещё арифметику надо было доканчивать, и чтение читать, естествознание…
* * *
Потом они снова не виделись дня три. Ольгину уверенность, что всё теперь наладилось, начал было прогрызать чёрный червячок. Да здесь ещё Светлана с Таней Лазаревой начинали шептаться на виду у всего класса. Будто у них есть дело страсть какое важное!..
Не то чтобы Ольге очень уж хотелось с ними быть. Но всё же как-то обидно получалось. А вообще-то на Светлану Ольга уже смотрела вполне равнодушно, как на простую девочку. Даже один раз на рисовании попросила у неё тот знаменитый ластик. Светлана очень удивилась, но всё-таки дала. А потом сразу на Лазареву: видела она или нет.
Когда Ольга отдавала и «спасибо» говорила, Светлана на неё шикнула — для Лазаревой, на всякий пожарный, — что, мол, свой надо иметь. Ольге было и смешно и обидно. Надо же, ещё недавно дружили!.. Но это всё было теперь неважно.
В субботу вдруг пришёл Огоньков. Прямо в класс. Пошарил глазами, увидел её: «Эй, иди сюда!» — и сам пошёл навстречу. Ольга смотрит, а у него на куртке пуговицы нет — той самой, которую оторвал, когда за Светланой погнался.
— Хочешь, пришью?
— Ты что? Заболела?
— Испугался?
— При чём здесь испугался?! — Огоньков быстро снял куртку. — Не волнуйся, я не такое выдерживаю!
В субботу у второго «В» последний урок труд — значит, иголка и нитка сегодня под руками.
— Ты побыстрей давай! — шепнул Огоньков, воровато озираясь.
Всё же их многие успели заметить из класса и, кажется, ещё из третьего «А» — он рядом. Но хрюкнуть или там ещё что-нибудь такое ни один не посмел. С Огоньковым не очень-то пошутишь: на всю школу славится! Ольга это сразу поняла, и было приятно.
Только она кончила, Огоньков поскорее куртку надел и уже обычным своим тоном:
— Короче говоря, дед сказал: если хочешь, мы с ним завтра в лес. Хочешь?
— Хочу.
— Ну приходи тогда к нам в восемь утра. Тут она вдруг что-то вспомнила:
— А мы вернёмся во сколько?
В эту секунду звонок забренчал. Огоньков медленно поднялся, как будто он был завучем:
— Часика в три… Знаешь чего, вот тебе телефончик. Позвони деду вечером. — Он вынул из Ольгиной тетради промокашку, написал телефон.
В класс уже полноводной рекой лились второклассники. Но перед Огоньковым тотчас расступались. Будто он ледокол…
Когда Генка ушёл, начались шуточки, что, мол, Яковлева жениха себе нашла. Истратов Сашка прямо так и сказал!.. Ольга покраснела, побледнела и уже совсем собралась зареветь, да вдруг крикнула:
— А ты зато трус, Истратов! Что ж ты, когда он здесь был, помалкивал? Вот я его на следующей переменке позову, ты ему и скажешь, ладно?..
И тотчас увидела, как повяла у Истратова на лице ехидная улыбочка. И весь класс замолчал, будто отступил перед Ольгой и Огоньковым. Ольга победно огляделась кругом. И вдруг почувствовала, что плоховатая это победа. Все были за Истратова, а не за неё. Потому что Огонькова в школе очень уж недолюбливали: побаивались, больно он драться любил; как чуть что — кулаки. От него и младшим не раз доставалось.
Вошла Наталья Викторовна, начался урок. Но в классе всё слышалось Ольге какое-то недоброе молчание. Молчание против неё.
Ольга чувствовала себя на своей парте, как на крохотном островке.
* * *
На воскресенье уроков не задают. Но сегодня и без уроков забот хватало… Из лесу они вернутся часа в три, в четыре. Выходит, Ольги не будет целый день. А там уж вечера только маленький кусочек останется. Да ещё мама захочет лечь пораньше. С понедельника ей выходить в утреннюю, надо выспаться.
В общем, неудобно получалось, неловко перед мамой. Целую неделю не виделись, только утром наспех. А теперь вот и в воскресенье…
Словом, домой она шла с тяжёлым сердцем. А мама, конечно, всё поняла по-своему:
— Ну что? За поведение, что ли, снизили? Ох, Ольга!..
— Да не снизили ни капельки!
— А чего ж дневник не показываешь?
— Я ещё войти даже не успела!
Мама не спеша перелистала дневник. Она сидела за столом сама как ученица: худенькая и прямые волосы заложены за уши. Рассмотрела Ольгины отметки: «пять» за чтение, «четыре» по арифметике, «четыре» и «три» по русскому. А за поведение за неделю стояло «пять». Даже без всякого минуса.
Наталья Викторовна, между прочим, ужасно любит разные минусы выводить. И тогда круглое воскресное счастье получается уже надтреснутым, как старое блюдце.
Сели обедать, и мама потихонечку старалась загладить свою вину, что не поверила Ольге сразу. А Ольга-то как раз и не думала обижаться. Она наоборот — сама всё прилаживалась, как бы сказать про завтра, про лес. Но никак это было невозможно — язык прямо не поворачивался… Наконец мама не выдержала:
— Ну, доча, я же нечаянно! Ты вон всё суп не съешь никак, а меня уж глазами сто раз съела… Пятёрку получила, так я же, наоборот, очень рада!
— Я ни капельки! — чуть ли не испуганно сказала Ольга. — Я совсем про другое…
— А, про другое! Ну тогда хорошо… А про что?
Ольга молчала. Только ложкой блестящей водила по краю тарелки.
— Знаешь чего, — сказала решительно мама, — давай поедим сперва… Я тебе честно говорю: я такой обед сегодня сварила — закачаешься! А мы его с тобой едим, как две швейные машинки, — вся сладость мимо нас проходит.
Ольга, конечно, улыбнулась на эти мамины слова. И они взялись за дело как следует. Суп и отбивные проехали в молчании. А на середине мороженого Ольга всё рассказала: про старика ботаники, про Светлану, про Огонькова, про сегодняшний случай в классе… Мороженое таяло, всё ровнее растекалось в блюдечках. Но ни Ольга, ни мама не обращали на это внимания. Серьёзный был разговор. И мама отвечала серьёзно, хотя и с улыбкой:
— Тут, доча, ничего особенного нет. Хочешь съездить — и съезди. Обязательно даже поезжай! Вот так и будет хорошо…
Вечером, часов в девять, когда Ольга, спокойная и счастливая, легла спать, уже засыпала, но ещё не спала, мама взяла телефон и вышла с ним в прихожую. Сквозь тоненькую стеклянную дверь Ольга услышала её голос:
— Марусю можно?.. Алё, Маруся?.. Ну да, это я, Настя Яковлева… Вы завтра, значит, что? У Славы? Ага, да. И я смогу, представляешь! Подвезло малость. Меня дочка отпустила… Нет, в лес уезжает. — И, немного подумав, добавила: —Со школой…
«Вот как, значит, — сказала себе Ольга. — Она и рада, что я уезжаю!» Но ни обижаться, ни даже просто думать об этом уже не было сил. Ольга уснула.
* * *
Утром она уж не помнила толком, что там было вчера. Только какая-то колючка царапнула разок сердце — и всё. Да и некогда было помнить. Приходилось спешить и спешить!
Пока Ольга причёсывалась в ванной, мама варила яйца, готовила бутерброды. Ольга на кухню вбежала — даже ахнула:
— Да ты что, мам?! Разве ж я столько съем?
— А тут, доча, нам с тобой вместе… Меня вчера тоже кое-куда звали, да я отказалась. А уж вечером поздно, ты спала, позвонила, что ладно, поеду…
— А-а… — Ольга сразу вспомнила, за что хотела на неё обижаться. — А когда вернёшься?
— С тобой вместе. Или раньше на часок. Ты ведь в четыре?
— Да, Борис Платоныч сказал…
— Ну, а я в три или в полчетвёртого. Мы ещё вместе кинопутешественников поглядим!..
Ольга бежала проходным двором к дому Огонькова, и так было ей хорошо, так свободно, так честно ей было! Руку грел свёрток газетный — с бутербродами и неостыв-шими ещё яичками. А в сердце, на месте той, вынутой теперь колючки, сладко-сладко ныло: «Какая мама у меня! Какая мама у меня хорошая!..»
* * *
Они шли по осеннему лесу. Ещё не испорченные дождём листья упруго прогибались под ногами. Особенно это было заметно там, где отдельно, небольшим отрядом, стояли клёны. Вот, оказывается, почему говорят: ковёр осенних листьев.
А где берёзы росли, всё шелестело и осыпалось, осыпалось… Листья плавно мелькали по воздуху и тихо позванивали, словно полегчавшие вдруг пятаки. «Так монеты в воде тонут!» — вспомнила вдруг Ольга. Перед отъездом из деревни они с мамой бросили в озеро по две монетки — медяк и серебро, — чтобы вернуться. Вода в озере тёмная, но чистая — видно глубоко. Белые и жёлтые кружочки уплывали, уплывали вниз, под лодку, словно по очень скользкой лестнице сбегали…
Ольга шла рядом со стариком ботаники, а Генка шагал в стороне и впереди. Сквозь кусты и лиственный дождь ярко виднелась его синяя шелестящая куртка. Солнышко горело жёлтым нежарким светом. И облака, плывущие в синеве, не трогали его, старались пройти стороной — словно жалели. Может, то был последний погожий день во всей этой осени. Так сказал, а вернее, подумал вслух старик ботаники.
— В сентябре-то жить можно, — говорил он, — незнойко, дышится мне хорошо, — он вздохнул, будто набираясь сил, ещё вздохнул, — а следующий сентябрь далеко, девочка… Через целый год пройти надо! Как дорогу эту одолеть? Я и не знаю…
Ольге представился огромным длинный, как море, год. Отдельно зима. И весна. И лето… А старик ботаники — он ведь был старый, он был уже совсем старый и больной. У него сердце билось кое-как, ни капельки его не жалело…
Как это человек умереть может? Живёт-живёт, а потом куда девается?.. Нет, она, конечно, знает: мёртвых в землю закапывают. А сама жизнь? Куда она из человека пропадает?..
Ольгины дед и бабушка умерли. Но их она и не видела никогда живыми, не была с ними знакома. Только фотокарточки и могилы на кладбище… Холм продолговатый дедов, холм продолговатый бабушкин. Ольге — когда она поменьше была — всегда казалось, что должны быть замки на этих заросших цветами буграх.
В общем, выходило так: бывают живые люди, бывают мёртвые. Но чтобы знакомый живой человек сегодня — здравствуйте, а завтра… Этого Ольга представить себе никак не могла. Поэтому она набралась храбрости и сказала:
— Ничего, скоро опять сентябрь наступит. Год пройдёт, и он наступит. — И чтобы старик ботаники ничего не успел ответить, крикнула громко — Э-эй, Генка! Где ты?
— Эге-гей! Ко мне!.. — принеслось в ответ.
Минут через пять они увидели Огонькова. Он стоял, прислонившись к шоколадной сосне. Корни её крепко вцепились в край оврага, не разрешая стенке его обрушиться с отвеса вниз. Ольга прямо ужаснулась, какие огромные скрюченные пальцы были у этих корней.
— Послушай, дед, — сказал Огоньков задумчиво, — может, мне правда стать ботаником?.. Мама с отцом ботаниками были, и ты ботаник. И я стану ботаником!
— Я, Геня, право… Я был бы очень и очень…
— Хорошо бы! — продолжал Огоньков, нисколько не слушая деда. — А только для ботаники всю школу эту проклятую надо проучиться. А я только и думаю, как бы хоть до конца четверти дотянуть…
— Ну, Геня! Без учения… словом, ты же знаешь!
— Да знаю! — Огоньков сердито ударил ногой — сбил в овраг шишку. Она полетела с обрыва и пропала, и не слышно было, как и где там она шлёпнулась. — Тут и знать-то нечего: ученье — свет, неученье — тьма, повторенье — мать ученья, век живи, век учись, учиться всегда пригодится… Я это всё знаю, дед! Дальше-то что?
Старик ботаники стоял опустив голову. Лица его не было видно за широкополой шляпой. Только длинные волосы спускались на висках белыми сосульками. А Генка ломал и ломал на мелкие кусочки тонкую, как проволока, сухую палочку.
Ольга в эту секунду старалась стоять понезаметнее. Даже чуть отшагнула за куст боярышника, усыпанный красными ягодами.
* * *
Но такие уж удивительные люди были эти двое. «Двое Огоньковых», — подумала неожиданно Ольга. Старик ботаники, наверное, ведь тоже был Огоньков!
Прошло минут десять, и размолвка их забылась, словно маленькая станция для пассажиров в быстролетящем поезде.
А вот Ольга так не могла. Даже и боялась такого. Она всегда старалась всё выяснить до конца. Чтоб не было каких-нибудь обид или недоговорок. Чтоб про старое не вспоминать!.. И мама у неё такая же. Она говорит: «А то эти обиды будут накапливаться, накапливаться, как ил в пруду. Разве столько черноты можно в себе таскать?»
Но старик ботаники и Генка ничего — могли. Будто совсем не уставали от этой ноши.
Они шли уже опять спокойно втроём меж деревьев, как будто по музею. Старик ботаники рассказывал… Чуть не о каждом дереве он мог рассказывать. Да зачем оно так растёт, да почему… Он как будто бы за них говорил, за эти деревья. Высказывал то, что они хотели сказать их мысли. Такой удивительнейший был этот старик!
Ольга до того в породах не очень-то разбиралась. Откуда ей было их знать! Ну берёза, сосна, ёлка. Клён — листики резные… А здесь поздороваться с нею вышли из лесу тополь, и вяз, и дуб.
Ива опустила длинные волосы до самой воды. Старик ботаники говорил, словно уговаривал:
— Нет, нет, не печальная! Ей так хорошо… Это всё мы насочинили! — Потом всё же добавил — Ну, действительно задумчивое дерево. Они же разные по характеру, как и люди: тот весёлый, тот не очень…
Ольге хорошо теперь было приглядываться к деревьям опытным глазом, самой находить их, распознавать… Скажем, берёзы. У них, оказывается, тоже разные сорта есть. Как, например, у яблонь.
— А знаете как, если заблудишься, из лесу выбираться? — неожиданно спросил старик ботаники.
Они все трое сидели на низком и широком сосновом пне. Сидели, касаясь друг друга плечами, завтракали.
— Как из лесу выбираться? — с улыбкой переспросил Огоньков. — О! Слышишь? — Вдали где-то проскакала электричка. — Вот туда и шагай! — засмеялся он, очень довольный своей шуткой.
— Ну, а если серьёзно? — спокойно и твёрдо продолжал старик ботаники. — Если в тайге, скажем?
— По мху… — неуверенно сказала Ольга. Она где-то что-то слыхала про это. Но где и что?..
* * *
И потом опять они брели втроём по лесу. Большие деревья постепенно кончились, отступили, пошло мелколесье — всё осинки да берёзки чахленькие.