— Слушаю и повинуюсь, — сказал великий визирь и пополз к дверям на четвереньках, задом наперед. Только раскрыв дверь, он встал, поклонился и вышел. Но тисрок остался и молча сидел на диване — так долго, что Аравис испугалась, не заснул ли он сидя. Но вот с громким скрипом и пыхтением он тоже поднялся, сделал знак рабам, и те пошли впереди него, освещая дорогу. Он вышел, дверь закрылась, в комнате снова стало темно, и девочки смогли свободно вздохнуть.
Глава девятая
ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ
— Какой ужас! Это же просто кошмар! — всхлипывая, заговорила Ласаралин. — Ох, милочка, как же я перепугалась. Меня и теперь всю трясет. Потрогай меня.
— Пошли отсюда, — сказала Аравис, которую тоже била дрожь. — Они теперь уже дошли до Нового Дворца. Пока мы отсюда не выберемся, мы не можем считать себя в безопасности. Веди меня поскорее к причалу.
— Милочка, ну как ты можешь? — в ужасе пропищала Ласаралин. — Я не могу, ничего не могу. Только не сейчас. Мои бедные нервы! Нет, нам надо сначала немного полежать, а потом вернуться домой.
— Почему домой? — спросила Аравис.
— Ох, неужели ты ничего не понимаешь? Какая же ты черствая, какая бессердечная! — всхлипывала Ласаралин.
Аравис решила, что на сострадание у нее нет времени. Она схватила Ласаралин за плечи и хорошенько встряхнула.
— Слушай! — прошипела она. — Только пикни еще раз о том, что надо вернуться домой и что не хочешь к причалу — знаешь, что я сделаю? Я выбегу в коридор и примусь вопить! Во весь голос! Пусть забирают нас обеих!
— Но нас же тогда уб-б-бьют! — заикаясь, проговорила Ласаралин. — Или ты не слышала, что приказал тисрок (да живет он вечно!)?
— Слышала. Но лучше пусть меня убьют, чем выдадут за Ахошту. Так что, если хочешь жить — веди меня к причалу.
— Ох, какая же ты нехорошая! — всхлипнула Ласаралин. — Неужели не понимаешь, в каком я состоянии!
Но кончилось тем, что она подчинилась Аравис. Они вышли в коридор, снова спустились по ступенькам (по которым уже начинали раньше спускаться), в конце концов вышли из помещения и оказались в дворцовом саду, спускавшемся террасами к самой городской стене. Ярко светила луна. Одним из неприятных моментов любых
приключений является то, что, когда вы оказываетесь в самых прекрасных местах, вы либо слишком встревожены, либо спешите еще куда-нибудь так, что у вас совсем нет ни времени, ни желания должным образом полюбоваться ими. Поэтому у Аравис (хотя она помнила все происшествия этой ночи до самой смерти) осталось лишь очень смутное впечатление о серебристых лужайках, мирно лепечущих фонтанах и длинных черных тенях, отбрасываемых кипарисами.
Когда девочки спустились с последней террасы, перед ними выросла мрачная стена. Тут на Ласаралин напала такая дрожь, что она никак не могла отпереть калитку. Пришлось Аравис сделать это самой. И вот перед нею река, на глади которой отражалась луна. На берегу действительно был маленький причал, и возле него — несколько нарядных лодочек.
— До свидания, — сказала Аравис, почувствовав теперь благодарность к подруге. — Большое тебе спасибо. Мне жаль, что пришлось быть такой свиньей. Но вспомни, отчего я бегу, и ты меня поймешь.
— Ох, Аравис, милочка! — всхлипнула Ласаралин. — Может, все-таки передумаешь? Ты же только что своими глазами видела, каким большим человеком стал Ахошта.
— Большой человек! — с презрением произнесла Аравис. — Всего лишь мерзкое пресмыкающееся, раб, который льстит тем, кто пинает его в зад. И за это его ценят! Он надеется, что сможет науськать этого жуткого тисрока на собственного сына и заставит его сплести заговор, что окончится смертью этого принца! Тьфу! Я лучше выйду замуж за одного из поварят в доме моего отца, чем за тварь вроде Ахошты!
— Ах, Аравис, Аравис! Как ты можешь говорить такие ужасные вещи! И про тисрока (да живет он вечно!). Если он так делает, значит, так и надо.
— Прощай! — сказала ей Аравис. — Я считаю, что твои наряды просто прелесть. И дом твой тоже прелесть. Желаю тебе прожить долгую, благополучную и очень красивую жизнь. Только мне такая жизнь не подойдет. Закрой за мною калитку, только не шуми.
И, вырвавшись из нежных объятий подруги, она вошла в лодку, отвязала ее, и через минуту ее уже вынесло на середину реки. Над головой девочки светила огромная луна, а где-то внизу, у самого дна реки, — большое и почти такое же яркое ее отражение. И чем ближе подплывала лодка к северному берегу, тем отчетливее слышалось уханье совы.
— Так-то будет лучше, — подумала вслух Аравис.
Почти всю жизнь она прожила в усадьбе, в сельской местности, и потому каждая минута, проведенная в каменном Ташбаане, была ей очень тяжела.
Выйдя на сушу, она оказалась в темноте, потому что высокий, заросший деревьями берег закрыл от нее луну. Тем не менее она нашла дорогу, по которой уходил из города Шаста, и так же, как и он, вышла к тому месту, где кончалась трава и начинался песок. Глянув налево, Аравис увидела большие черные Гробницы. И тут, хоть она и была отважной девочкой, сердце ее дрогнуло. Что ей делать, если остальных еще нет? А если тут и вправду водятся вурдалаки? Но она упрямо пошла вперед, выставив вперед подбородок и чуточку высунув язык.
Но, еще не дойдя до Гробниц, она увидела Бри, Хвин и конюха.
— Возвращайся к хозяйке, — сказала Аравис (она совсем забыла, что ему нельзя будет вернуться, пока утром не откроют городские ворота). — Вот тебе немного денег — за старание.
— Слушаю и повинуюсь! — сказал конюх и тут же припустил в сторону города. Ему не надо было напоминать, чтоб он поспешил: за время ожидания он немало передумал о вурдалаках.
Несколько минут Аравис целовала в морду Бри и Хвин и похлопывала их по шее, словно они были самыми обыкновенными лошадьми.
— Слава Льву! Вот и Шаста! — сказал Бри.
Аравис оглянулась, — и правда, к ним подходил Шаста. Он покинул свое укрытие, как только увидел, что конюх уходит в город.
— А теперь, — сказала Аравис, — нам нельзя терять ни минуты!
И торопливо рассказала об экспедиции Рабадаша.
— Неблагодарный пес! — воскликнул Бри, встряхивая гривой и топая копытом. — Напасть в дни мира, не послав даже вызов! Но мы ему подмочим этот овес. Мы его опередим!
— Как? — спросила Аравис и прыгнула на спину Хвин.
Шаста с завистью подумал, что никогда не научится садиться в седло так легко, как она.
— Бро-хо-хо! — фыркнул Бри. — Садись и ты, Шаста! Мы успеем! Но нам предстоит хорошая скачка!
— Он говорил, что немедленно отправится в путь! — сказала Аравис.
— Обычный человеческий разговор! — презрительно оскалился Бри. — Не так-то просто созвать две сотни всадников, запастись водой и съестными припасами, вооружиться, оседлать коней и отправиться в путь! За несколько минут все это не сделаешь... Давайте решим, как мы поедем. Прямо на север?
— Нет, — возразил Шаста. — Я знаю, как. Я прочертил линию — ехать надо туда, куда она показывает. Откуда узнал, объясню позже. Где же эта линия? Возьмите немного левее... Ах, вот она.
— Должен предупредить вас, — сказал Бри, — что скакать галопом день и ночь, как об этом рассказывается в некоторых историях, в действительности невозможно. Я могу идти лишь шагом и рысью — но очень резвым шагом и очень быстрой рысью. И всякий раз, как мы перейдем на шаг, вы, люди, должны соскакивать и идти пешком. Вы готовы, Хвин? Тогда пошли. Нарния и Север!
Сначала все казалось просто восхитительным. Стояла глухая ночь, так что песок успел уже отдать весь солнечный жар, который накопил за день, а воздух был свежим и чистым. Со всех сторон, доколе хватало глаз, песок мерцал под луною, как водная гладь или огромный серебряный поднос. Слышно было лишь глухое постукивание копыт Бри и Хвин, и больше ни звука. Шаста наверняка заснул бы и свалился наземь, если б ему то и дело не приходилось соскакивать и идти пешком.
Им казалось, что они движутся очень много часов. Луна зашла, и теперь у путешественников появилось ощущение, что уже бесконечно долго они едут в могильном мраке. Потом настал момент, когда Шаста понял, что различает в темноте голову и шею Бри немножко отчетливее, чем раньше. Медленно, очень медленно вокруг них начала проявляться серая, плоская равнина. Она казалась совершенно безжизненной. Все выглядело так, будто они были в абсолютно мертвом мире. Шаста ужасно устал и вдобавок озяб, а во рту пересохло. Однообразно поскрипывала кожаная сбруя, позвякивали удила и постукивали копыта — не цок-цок-цок, как по твердой почве, а глухо — тум-тум-тум-тум — по сухому песку.
Наконец, после многих часов езды, где-то справа, на востоке, у самого горизонта обозначилась длинная бледно-серая полоска. Потом она покраснела. Наступало утро, но ни одна птица не приветствовала пением его приход. Шаста радовался всякий раз, когда надо было пройтись, потому что замерз еще сильнее, чем прежде.
Неожиданно показалось солнце, и все мгновенно преобразилось. Серый песок превратился в желтый и засверкал так, будто состоял из крохотной алмазной пыли. С левой стороны побежали огромные тени Бри и Шасты, Хвин и Аравис. Где-то далеко впереди вспыхнул в лучах солнца двойной пик горы Пир, и Шаста увидел, что за ночь они немного отклонились от нужного курса.
— Возьмите левее! — закричал он. — Левее!
Когда они оглянулись, самым приятным оказалось то, что Ташбаан стал очень маленьким и очень далеким. Гробницы совсем не виднелись — они слились с зубчатыми очертаниями города тисроков. От этого всем стало легче на душе.
Но ненадолго. Хотя Ташбаан казался далеким, но как долго они ни ехали, он упорно не желал отодвинуться хоть еще немножко. Шаста совсем перестал оглядываться, чтобы избавиться от этого кошмарного ощущения: сколько они ни двигаются, все равно стоят на месте.
Их начал раздражать солнечный свет. Песок сверкал так, что заболели глаза. Шаста знал, что их нельзя закрывать — надо лишь прищуриться и смотреть, не отрываясь, на гору Пир, чтобы вовремя крикнуть, если Лошади снова отклонятся от нужного направления. Потом наступила жара. В первый раз он почувствовал ее, когда соскочил с Коня в песок. В лицо ударил жар открытой печки. В следующий раз стало еще хуже. Но в третий, лишь прикоснувшись босыми ступнями к песку, он взвизгнул от боли и мгновенно поставил одну ногу в стремя, а другую перекинул через спину Бри — быстрее даже, чем делала это Аравис.
— Прости меня, Бри, — сказал он, запинаясь. — Я не могу. Я сжег ноги.
— Разумеется! — выдохнул Бри. — Я бы сам мог догадаться. Сиди. Не мучай себя.
— Тебе-то хорошо, — сказал Шаста, поглядев на Аравис, которая шла рядом с Хвин. — На тебе туфли.
Аравис ничего не ответила и лишь бросила на него надменный взгляд. Надеюсь, что она этого не хотела — престо так у нее получилось.
Потом Аравис снова вскочила в седло. Лошади пошли рысью. И снова — поскрипывание кожи, треньканье удил, запах разгоряченных лошадей, запах собственного распаренного тела, слепящий блеск, головная боль... И так — миля за милей, час за часом. Ташбаан по-прежнему не становился ни меньше, ни дальше, а горы впереди не приближались. Им казалось, что так было всегда и будет до конца их дней — скрип-скрип-скрип, дзинь-дзинь-дзинь, запах лошадиного пота, запах пота собственного.
Разумеется, они пытались обмануть себя и играли во всякого рода игры, чтобы заставить время идти чуточку быстрее или не замечать, как оно тянется. Изо всех сил они старались не думать о питье — ледяном шербете во дворцах Ташбаана, прозрачной родниковой воде, выбивающейся из-под земли с негромким бульканьем, холодном нежном молоке, в котором немного сливок — или пусть даже без сливок. Но, понимаете, чем сильнее стараешься не думать о таких вещах, тем больше о них думается.
И тут на ровной плоскости показалось возвышение — просто груда камней, торчащих из песка, пятьдесят ярдов в длину и футов тридцать в высоту. Она отбрасывала совсем мало тени, потому что солнце стояло уже высоко. Все они сбились на этом крохотном клочке тени, немного поели и попили воды. Нелегко лошадям с их губами пить из кожаных бурдюков, но Бри и Хвин все-таки ухитрились напиться. Вода стала очень теплая и почти не принесла облегчения. Лошади покрылись клочьями пены, шумно и тяжело дышали. Дети были очень бледны.
Отдыхали они совсем недолго, потом снова пустились в путь. Тот же звук, тот же самый запах, тот же блеск. Но вот справа от них на песке показались маленькие тени, потом начали потихоньку удлиняться, пока наконец не вытянулись чуть ли не до восточного горизонта. На западе солнце невыносимо медленно клонилось к земле. Оно стояло уже совсем низко. И слава богам, немилосердный блеск песка пропал, хотя жар, поднимавшийся вверх от песка, был таким же нестерпимым, как и прежде. Четыре пары глаз жадно высматривали хоть какой-нибудь признак долины, о которой говорил Ворон Желтолап. Но вокруг не было ничего, кроме ровного, как стол, песка. Вот уже и день миновал, и небо усеяли звезды, а копыта Коней так же глухо постукивали по песку. Дети то выпрямлялись, то сникали в седлах, несчастные от жары и усталости. Взошла луна, и только тогда Шаста странным, лающим голосом — потому что во рту у него все пересохло, — выкрикнул:
— Вон там! Смотрите!
На этот раз можно было не сомневаться — это то, что они искали. Впереди, чуть правее их курса, начался спуск, а по обе стороны от него виднелись два каменных бугорка. Лошади так устали, что не могли уже говорить, но взяли с места в галоп. Через несколько минут путники въехали в ущелье. Поначалу там им пришлось еще хуже, чем на открытой местности, потому что между раскаленными каменными стенами воздух оказался таким душным и спертым, что дышать было почти невозможно. Лунный свет туда почти не проникал. Но земля постоянно снижалась, а скалистые обрывы по сторонам становились все выше и круче, пока не превратились в почти отвесные утесы.
Потом им начала попадаться растительность — какие-то колючки, вроде кактусов, а потом грубая жесткая трава, которая колола и резала пальцы. Вскоре копыта Лошадей застучали по гальке. За каждым поворотом — а ущелье оказалось очень извилистым — они с жадностью смотрели вперед, выглядывая воду. Лошади шли теперь на пределе сил. Хвин тащилась позади Бри, часто оступаясь и с трудом дыша.
Они уже успели потерять всякую надежду, но набрели наконец на крохотную лужицу слякоти. Потом им встретилась совсем тоненькая струйка воды, пробивавшаяся сквозь траву, которая была и мягче, и пышнее той, что росла выше по ущелью. Вскоре струйка превратилась в ручеек, а ручеек — в речушку, на ее берегах появились густые кусты. Потом речушка стала рекой. И вот после многих разочарований (которые мы тут не будем описывать) задремавший Шаста вдруг почувствовал, что Бри остановился, а сам он оказался на земле. Перед ним шумел небольшой водопад, изливавшийся в широкую заводь. Обе Лошади уже вошли в воду, опустили головы и пили, пили, пили...
— О-о-ох! — воскликнул Шаста и вбежал прямо в заводь.
Вода доходила ему до колен. Он пригнул голову, подставив ее под водопад. Наверно, это было высшее наслаждение, которое он испытал в своей жизни.
Десять минут спустя все четверо (дети — мокрые с ног до головы) выбрались из воды и только тогда увидели, что их окружало. Луна стояла достаточно высоко и освещала всю долину. Берега реки заросли мягкой травой, а дальше с обеих сторон разрослись деревья и кусты, заполнявшие всю землю вплоть до подножия утесов. Среди этого темного подлеска наверняка росли какие-то удивительно цветущие кусты, потому что всю поляну наполнял прохладный, восхитительный запах. А из темных укромных уголков между деревьев лились звуки, каких Шаста никогда не слышал, — пели соловьи.
Все устали так, что не могли ни говорить, ни есть. Лошади, как были, нерасседланные, сразу легли на землю. То же самое сделали Шаста и Аравис.
Через десять минут осторожная Хвин сказала: