И вдруг оказалось, что этот Колин все время рядом, как приклеенный. Куда мы с Аннемари, туда и он, и на большой перемене, и после уроков. Крикнет: «Постойте, я с вами!» — и мы втроем идем на Бродвей в сэндвичную Джимми за «Колой».
Это Колину пришло в голову попроситься к Джимми на работу. Я была уверена, что он шутит. Колин вечно нес всякий бред. Иной раз брякнет такое, что одновременно и восхищаешься, и хочется сделать вид, что ты не с ним. Мама наверняка сказала бы, что он стремится привлечь к себе внимание.
— Знаете что, — сказал он Джимми однажды в начале ноября, когда мы втроем после уроков покупали в сэндвичной «Колу», — вот вы тут всегда один да один. Не поговорите с хозяином, чтобы он взял нас на работу?
— Я тут хозяин, — ответил Джимми. — А кого это «нас»?
— Ну, нас троих, — сказал Колин. — Мы можем приходить после школы.
Джимми взял с рабочего подноса (тогда я еще не знала, что он так называется) кружочек маринованного огурца и забросил в рот.
— Это поздновато. Вот если б с утра пораньше.
— А если в десять сорок пять? У нас как раз большая перемена, время обеда. Ну кто, спрашивается, обедает в такую рань? В нашей дурацкой школе чем ты старше, тем раньше у тебя обед.
Джимми кивнул:
— Годится.
Я не поверила, что Джимми это всерьез, но Колин сказал, что завтра на большой перемене надо туда пойти, просто на всякий случай.
И оказалось, что Джимми не шутил. Мы втроем честно работали у него всю неделю. Мыли жирные пластмассовые подносы, взвешивали стопки тонких склизких ломтиков мяса (бр-р-р!), выстраивали пирамиды напитков в холодильной витрине, резали помидоры и делали многое другое, что велел нам Джимми.
По-моему, совершенно очевидно, что Джимми немножко с приветом, — разве нормальный человек возьмет на работу троих шестиклассников на сорок минут в день? В наш первый рабочий день он, наверное, минут пять тыкал пальцем в пластмассовую копилку в форме Фреда Флинтстоуна, которая стояла у него на верхней полке в подсобке.
— Копилку не трогать, — повторял он как заведенный. — Ни-ко-гда.
Когда я сказала Аннемари, что Джимми — слегка того, со странностями, она ответила:
— Да, но странности у него милые, а не жуткие.
— Зато копилка жуткая.
Она пожала плечами:
— Мало ли кому что нравится. Мой папа тоже собирает всякую ерунду.
Как выяснилось, платить нам Джимми не собирался. Он просто разрешал нам выбрать в холодильнике по банке газировки и сделать себе по сэндвичу из тех продуктов, что лежали на рабочем подносе на прилавке. А лежали на нем только листья салата, помидоры, лук, сыр — американский и швейцарский — и маринованные огурцы. Все остальное — ломтики индейки, ветчину, ростбиф, салями, салат с тунцом из глубокой прямоугольной посудины и тефтельки из скороварки — нам брать запрещалось.
Каждый день в конце работы мы несли эти свои сэндвичи с сыром в школу и съедали их за партами во время самостоятельного чтения. Я сидела с Алисой Эванс, которая никогда ни на что не жаловалась, Аннемари — с Джеем Стрингером, который, едва открыв книгу, отключался от окружающего мира, но Колин — Колин сидел с Джулией.
— Мистер Томпкин! — заныла она в пятницу, в конце нашей первой недели у Джимми. — Колин опять жует прямо за партой! А я ненавижу запах маринованных огурцов!
Мистер Томпкин глянул на нее поверх книги и, не вынимая зубочистки, сказал:
— Попробуй дышать ртом.
То, о чем забывают
Когда в ту пятницу я вернулась из школы, дверь нашей квартиры оказалась незапертой, что было странно. Даже более чем странно, потому что раньше ничего подобного не случалось. Но я решила, что мама просто забыла утром ее запереть, торопясь на работу. Сейчас я понимаю, как это глупо, но тогда — да, я так подумала.
Но, войдя, я вдруг испугалась — мне показалось, что в квартире кто-то есть. Я бросила ранец в прихожей и помчалась вниз, к Сэлу. Дверь он мне открыл, точнее — приоткрыл и загородил проход.
— У меня дверь была не заперта, — сказала я. — Странно, правда?
— Угу, — сказал он. — Может, ты забыла ее запереть?
Он так и торчал в двери. Явно не собирался меня приглашать.
— Да, наверное. — Было слышно, как у него за спиной верещит телереклама.
— Ну ладно. — Он смотрел в потолок поверх моей головы.
Я почувствовала себя полной идиоткой.
— Ладно. Пока.
Я вернулась домой, насыпала себе тарелку колечек «Чириос», сверху слой сахара в палец толщиной, и включила телевизор. Мама вернулась около шести.
— Ты забыла утром запереть дверь, — сообщила я.
— Я?! Ничего подобного.
— Короче, когда я пришла из школы, дверь была не заперта.
— Да ты что?
Она переходила из одной комнаты в другую, открывая все ящики и дверцы шкафов; я — за ней.
— Не может быть, — повторила она. — Я никогда не забываю запереть дверь.
Но все вещи вроде были на месте. Мама вошла в кухню и остановилась.
— Не то чтобы я помнила сам момент, когда я запирала дверь, — я просто
Она была написана крошечными буквами на малюсеньком квадратике бумаги, жестковатом на ощупь, как будто он промок, а потом высох. Я заметила ее, когда собирала ранец, — она торчала из книжки, которую мне всучили в библиотеке, про деревню каких-то белок не то мышей. Я эту книжку не читала и читать не собиралась.
М,
это трудно. Труднее, чем я думал. Даже с твоей помощью. Но я упражняюсь, и у меня получается все лучше. Я должен спасти жизнь твоего друга и свою собственную.
У меня две просьбы.
Во-первых, напиши мне письмо.
Во-вторых, пожалуйста, не забудь в нем сказать, где находится ключ от твоей квартиры.
Путь очень труден. Когда мы встретимся, это буду уже не я.
Мне стало сильно не по себе. Маме тоже стало сильно не по себе. Она отпросилась с работы и поменяла замок, хотя все время приговаривала, что «М» может означать кого угодно, что это не имеет никакого отношения к нашему пропавшему ключу, что записку мог сунуть в книгу тоже кто угодно и к тому же много лет назад, и нам никогда не узнать, почему и зачем.
— И все-таки, — сказала я. — В пятницу у нас крадут ключ, а в понедельник с утра мы находим записку, в которой нас спрашивают, где наш ключ. Странно же, да?
— Еще как странно. Но если вдуматься, — мама скрестила руки на груди, — никакой связи тут нет. Нет и быть не может. Потому что тот, у кого есть ключ, не стал бы спрашивать, где ключ. Зачем? В этом же нет никакого смысла.
Конечно, в этом не было никакого смысла. Но в голове у меня вдруг словно звякнул крошечный колокольчик. Я этого сначала даже не заметила.
Вкривь и вкось
Через неделю Джимми сказал, что нам уже можно начинать обслуживать покупателей.
— Но сперва выучитесь делать косой разрез, — сказал он. — Это очень важно.
На самом деле он сказал «оцень вазьно», двумя пальцами оттянул себе углы глаз, так что глазки превратились в щелочки, и низко поклонился — прямо пародия на китайца. Никогда раньше не видела, чтобы взрослые так делали. Была бы там моя мама, она бы точно треснула его подносом по башке.
— Косой разрез? — переспросил Колин.
Выяснилось, что это у Джимми такой фирменный способ разрезания булочек.
— Всегда под углом сорок пять градусов, — сказал он и с торжественным видом надрезал булочку наискосок сверху вниз с одной стороны, потом вынул нож и сделал точно такой же разрез с противоположной стороны.
«Крышечка» булочки, когда ее поднимаешь, должна быть треугольной. Джимми раздал нам по булочке и стал наблюдать, как мы их режем. У Аннемари получился идеальный разрез. У Колина — сносный. У меня — кошмар и ужас. Когда я приподняла «крышечку», с нее свисали клочья хлеба, как булкины потроха, и Джимми сказал, что это выглядит «неаппетитно».
— Оставь ее себе на сэндвич. — Он состроил рожу, рассматривая мою растерзанную булочку. — Завтра опять попробуешь.
Аннемари и Колин надели фартуки и встали к прилавку обслуживать покупателей, а я только пересчитывала булочки и бегала в супермаркет «Эй энд Пи» за салфетками. Кто бы говорил, сказала потом Аннемари про Джимми; сам он выглядит неаппетитно в этой своей растянутой белой футболке с желтыми пятнами под мышками. После ее слов мне стало чуть-чуть легче. Но только чуть-чуть.
Как только Колин надел фартук, Джимми стал называть его «дамочка»: «Эй, дамочка, ну-ка добавь сюда чуток майонезу», «и, дамочка, передай мне вон те подносы». Колин только посмеивался. Колин есть Колин.
Всю ту неделю, приходя на работу, я первым делом брала булочку и пыталась правильно ее разрезать, и каждый раз Джимми мотал головой. Колин и Аннемари вдвоем работали за прилавком. Джимми обзывал их сладкой парочкой и, проходя мимо, издавал омерзительные чмокающие звуки, отчего Аннемари краснела, а Колин улыбался как дурачок.
Джимми сказал, что, пока я не научилась делать правильный разрез, я могу отвечать за горячий шоколад. Шоколад у него был растворимый, в пакетиках — «Швейцарская мисс». Но его никто ни разу не заказывал. И, по-моему, не считая первых двух дней, Джимми даже не смотрел на мои разрезы. Впрочем, они все равно становились только хуже.
Белое
Когда я в первый раз позвала Аннемари после школы к себе, у меня было ровно два желания. Во-первых, чтобы возле гаража не было тех пацанов. С недавних пор они стали орать мне всякие слова, не те, что раньше, а другие: «красотка», «рыбка» и все такое. Мама сказала, что с девочками всегда так, начиная с определенного возраста, и что мальчишки добиваются реакции, причем неважно какой.
— Не смейся, не обзывай их дураками, не убегай, — сказала она. — Просто проходи мимо. Как будто их нет. Как будто они невидимы.
Вторая моя мечта была о том, чтобы человек, который смеется, куда-нибудь подевался, или крепко спал, или хотя бы отвлекся на кого-то другого, пока мы будем проходить мимо.
Мы дошли до Бродвея.
— Хочешь, зайдем купим чего-нибудь попить? — спросила я.
Аннемари мотнула головой:
— Нет, спасибо.
И мы двинулись к Амстердам-авеню. Аннемари что-то рассказывала, я пыталась слушать, но все время косилась в сторону гаража. И, о чудо, пацанов там не было. Я мысленно вознесла благодарность космосу, мы перешли дорогу и оказались на нашем углу.
— Ангел! — крикнул человек, который смеется.
Он не сводил глаз с Аннемари, и я невольно подумала, что в ней и вправду можно увидеть ангела — смотря, конечно, как представлять себе рай. На ней было белоснежное пальто до пят, хотя была еще только середина ноября и совсем не так уж холодно. Для меня до сих пор загадка, как ее папе удавалось содержать это пальто идеально чистым.
— Ангел!
Я рассмеялась, пытаясь показать Аннемари, что бездомный псих на моем углу — это на самом деле дико забавно. Даже круто. Подумать только, мой собственный бездомный псих!
— Ха-ха! «Ангел», — сказала я. — Это что-то новенькое.
— Ангел! — выкрикнул он снова, теперь уже тыча пальцем в ее сторону.
— Он что, на меня показывает? — спросила Аннемари, замедляя шаг.
— Нет. — Я оттеснила ее плечом, чтобы она шла как можно дальше от человека, который смеется, но при этом оставалась на тротуаре, потому что машины неслись очень быстро.
А дома случилось странное. Прожив почти всю жизнь в этой квартире, я вдруг увидела ее как будто в первый раз. Я заметила все, что раньше оставалось для меня невидимым: набивку, торчащую из дивана в двух местах, дырки, прожженные сигаретами мистера Нанци, облупившуюся краску, хлопьями свисающую с потолка, черное пятно на полу под батареей, где у нас подтекала труба.
— Извини, — сказала я, — я на минутку.
В ванной я как всегда уставилась на белые шестиугольники на полу, но на этот раз не увидела ничего, кроме грязи между плитками. Сунула мамину древнюю банку вазелина — ей, наверное, уже лет двадцать, не меньше — в аптечный шкафчик, который красили столько раз, что он перестал закрываться. Выйдя, я услышала голос Аннемари:
— Мне нравится твоя комната.
Я медленно подошла к своей комнате и заглянула внутрь, боясь и там обнаружить что-то кошмарное. Но все выглядело очень даже неплохо: пусть без ковра и занавесок, но вполне нормальная комната, а в ней — подруга, которая сидит на нормальной кровати, правда, подушка там только одна. Я вошла и закрыла за собой дверь.
Когда мама вернулась с работы, мы проводили Аннемари домой. На этот раз мне повезло: человек, который смеется, спал под почтовым ящиком. Я надеялась, что мама удивится, когда швейцар назвал меня «мисс Миранда», но она только улыбнулась ему.
Я сразу увидела, что папа Аннемари в восторге от мамы — она вообще всем нравится. Он стал угощать нас какими-то пончиками с сахарной пудрой, и мама съела два, а я сказала: «Спасибо, не надо, я еще не ужинала», — отчего мама рассмеялась, поперхнулась и раскашляла эту пудру во все стороны, и тут уже начал смеяться папа Аннемари. Я смотрела на мамину футболку, всю в сахарной пудре, и думала: «Если б ты знала, как ты выглядишь, тебе было бы не до смеха».
Вторая записка
Булочки для сэндвичей привозят рано утром, когда самого Джимми еще нет на работе. Я и сейчас, идя в школу, вижу этот высокий бумажный пакет, прислоненный к его запертой двери. С декабря ноги моей там не было, но я все равно по привычке высматриваю этот пакет, и когда я его вижу, мне всегда кажется, что я чувствую запах свежевыпеченных булок, хотя я знаю, что это просто воспоминание.
Тогда, в ноябре, я каждый день пересчитывала полученные булочки. Я считала их попарно: запускала руку в пакет, брала две булочки и перекладывала во вчерашний пустой пакет, потом еще две и так далее. Так я и нашла твою вторую записку, примерно на середине пакета. Это было в понедельник.
Те же крошечные буквы, та же жесткая бумага. Но на этот раз записка начиналась с моего имени:
Миранда,
в письме ты должна мне рассказать, как все было. По-честному. Сейчас ты еще не можешь начать его писать, потому что пока еще мало что произошло. Да и потом можно не спешить. Но все-таки не тяни слишком долго, иначе подробности начнут забываться. А мне необходимо как можно больше подробностей. Путь очень труден, и я прошу тебя обо всем заранее, пока мой рассудок еще не помутился.
P. S. Знаю, что мою первую записку видела не только ты. Пожалуйста, остальные никому не показывай. Очень тебя прошу. Это нужно не мне.