— Эх, а еще говорил, заместо сына воспитаю!
Не сыном взял Волотка к себе в дом Порандая, а даровым безответным работником.
Обнял Аштывай сына, и по обветренной, грубой щеке атамана покатилась невольная слеза…
А Илья Долгополов из-за пазухи вытащил золотую чашу:
— А вот твоя чаша. У Волотки в доме была.
Взял атаман чашу и сказал:
— Была дарована эта чаша на дружбу горного берега с русским народом. Из этой чаши выпьем мы за победу, за вечную дружбу наших народов. А чтобы вновь враги не отняли ее у нас, есть у меня заветная сабля…
Но недолго пировал храбрый разинский атаман Аштывай: пал он в бою с царским войском под Козьмодемьянском. На плахе в Москве сложил буйную голову Степан Разин, в Тотьме казнили Илью Долгополова, но память о них жива и поныне.
Монастырь, что стоял на месте илема Аштывая, в царских бумагах и указах именовали Спасо-Юнгинским, а в народе его всегда называли Аштывайнырским, что значит «поле Аштывая».
И сабля — дар Степана Разина — тоже не пропала. Как погиб Аштывай, взял ее сын отважного атамана Порандай. Сражался он в последних разинских отрядах, а когда и они были разбиты, исчез. Искали его по всему горному берегу царские соглядатаи, чтобы казнить, да не нашли. Ни его, ни сабли.
Потом видали эту саблю в пугачевские времена…
А в одной избе в марийской деревушке на берегу Волги висит на стене старая фотография. На ней снят молодой красноармеец в прожженной походной шинели, в краснозвездном шлеме-буденновке, и в руке у него богатая, сверкающая серебряной чеканкой сабля.
Эту саблю нельзя не узнать — другой такой нет больше в целом мире.
Джигит с берегов Таныпа[12]
Отряд пугачевского полковника Изибая Ямбаева на рассвете выступал из деревни.
С копьями и кольями, с тугими луками и старыми дедовскими саблями, подымая дорожную пыль, ехали всадники на косматых башкирских лошадках, шагали пешие. Далеко разносилась боевая песня. Джигиты пели о родной и любимой земле, о серебряных водах реки Белой…
Вся деревня провожала повстанцев. Печальные женщины в белых кафтанах долго стояли за околицей у ослепительно белых берез и всё глядели из-под ладоней в пыльную даль, туда, где за голубыми холмами скрылись их мужья, сыновья и братья.
…Вечером отряд вернулся в деревню без песен. Ряды его заметно поредели.
На Уфимском тракте пугачевцы встретились с войсками царицы. Отважно бились повстанцы. Но разве могли они осилить вооруженных ружьями и пушками солдат?!
В бою пали самые храбрые, и тогда Изибай приказал отступать.
Отступали, преследуемые эскадроном драгун. Убитые и раненые остались на поле боя. Лишь тело Аргемблата, друга и помощника Изибая, привезли в деревню.
В молчании прошли повстанцы мимо кудрявого березняка и остановились за деревней, у одинокого раскидистого дуба, выросшего на самом склоне крутого холма.
Копьями и саблями вырыли под дубом яму. Тело Аргемблата обернули белой берестой и опустили в яму.
Над открытой могилой встал Изибай Ямбаев. Его суровое, изрытое оспинами лицо было печально.
— Пусть земля, в которой ты лежишь, будет тебе мягка, — сказал он. — Прости нас, если при жизни твоей мы обидели тебя чем-нибудь… А мы никогда не забудем, что ты погиб за край родной. И, когда будет наш народ свободен и счастлив, мы вспомянем тебя добрым словом…
Изибай замолчал. Все запели похоронную песню. Тоской и горем звучал ее напев в вечерней тиши.
В песне пелось о том, как лихой богатырь оседлал медногривого коня, взял в руку саблю, подобную молнии, и поскакал в бой за народное счастье. В сражениях сиял он среди богатырей, как светлый месяц среди ясных звезд. Но вот закрыла светлый месяц мрачная туча — взяла богатыря черная смерть…
А вокруг могильного холма цвела земля и кипела жизнь.
«Нет, не умер лихой джигит — жив он в славных делах! Вовек не заржавеет его сабля, сверкая над врагом!» — шелестят над холмом листья дуба.
И те же слова слышны в шорохе буйных цветов и трав, колышущихся под ветром. И закатное солнце, что завтра снова поднимется над землей, как будто тоже говорит об этом.
— А теперь подумаем о себе, — сказал Изибай, когда засыпали могилу. — Как нам жить дальше, как бороться. Против нас идет великая сила врагов, а нас можно перечесть по пальцам. Надо собирать новое войско. Надо послать верных людей, чтобы они кликнули народ по деревням и аулам. А всем остальным скрыться в лесу и ждать до поры…
Молча слушали джигиты своего полковника: правильно решил Изибай и все были с ним согласны.
— Ты, Ялкий, — продолжал Изибай, — поскачешь в башкирские степи, а на пути заедешь к берегам Таныпа. Там стоит илем, в котором жил Аргемблат. Найдешь его родных и скажешь: «Ничто не вечно на свете: в осенний день улетает на юг птица, время крушит сталь клинка. Настал час и Аргемблата: погиб богатырь, пал в бою с саблей в руке…» Скажешь и как можешь утешишь, поможешь пережить горе. А если есть в его доме способные носить оружие, пусть идут к нам мстить врагам за кровь Аргемблата.
Когда ночь покрыла деревню, Ялкий оседлал коня.
Три дня спустя в лесной лагерь Изибая Ямбаева на тонконогом и быстром, словно взнузданный ветер, коне прискакал юноша лет шестнадцати. На парне были длинная марийская рубаха и белая шляпа, в ушах поблескивали серебряные серьги, а за плечами висел лук и лыковый колчан со стрелами.
— Где полковник Ямбаев? — звонким, ломающимся голосом спросил парень.
— Здесь, — ответил Ямбаев, выходя из шалаша. Потом, взглянув на парня, усмехнулся: — Э-э, думаю, какой это арслан-батыр[13] шумит? А тут безусый мальчишка. Ну и румян же ты, парень, прямо красная девица.
Парень вспыхнул, потом нахмурился:
— Девица, говоришь… Неужели мужчина отличается от бабы только усами? Козел моего отца тоже бородат, значит, и он батыр?
Вокруг раздался дружный хохот. Ответ парня понравился.
— Ловко отрезал! — крикнул кто-то весело.
— Джигит… Якши джигит… Настоящий джигит, — одобрительно сказал стоящий рядом с Ямбаевым седой башкир в красной шапке.
— Откуда ты? — улыбаясь, спросил Ямбаев парня.
— С Таныпа, — сурово сдвинув брови, ответил тот.
— С Таныпа? Оттуда родом был мой друг Аргемблат, — задумчиво сказал Ямбаев. — Храбрый был воин. Погиб он.
— Аргемблат был хороший человек. Я знал его, — дрогнувшим голосом сказал юноша и, помедлив, твердо закончил: — В нашем крае много таких богатырей, как Аргемблат.
Изибай Ямбаев пристально вглядывался в лицо парня, ему показалось, что он чем-то похож на Аргемблата.
— Ну ладно, — сказал Ямбаев, — иди к сотнику Назарке. Да, а как тебя зовут?
— Келтей.
— Келтей-батыр, значит… — И, бросив еще один внимательный взгляд на парня, Ямбаев повернулся и скрылся в шалаше.
Келтей быстро разыскал Назарку, пожилого русского мужика в солдатском кафтане. Назарка сидел у костра и что-то рассказывал весело скалившим зубы приятелям.
Келтей тоже присел к огню. Он знал очень мало русских слов и не понимал, что рассказывал Назарка и чему смеялись все вокруг.
Келтей сначала смотрел в костер, потом потихоньку стал рассматривать сидевших у костра. Вот башкир в красной шапке, тот, что давеча назвал его джигитом; рядом с ним пожилой мариец в белом суконном кафтане, а немного поодаль стоит бородатый казак в лохматой бараньей шапке. Все незнакомые и все родные, близкие какие-то. Рваные рубахи, заплатанные кафтаны, стоптанные лапти — видать, запросто живут эти люди с тяжким трудом и вечной нуждой…
Вдруг совсем близко, в черных кустах, раздался резкий свист. Послышались шум, голоса, и, ломая кусты и треща валежником, к шалашу Ямбаева прошел татарин-лазутчик.
Немного погодя Ямбаев и татарин вышли из шалаша и подошли к костру.
— В нашу деревню сегодня прибыл отряд драгун, — сказал Ямбаев. — Они не ожидают нападения. Надо их взять врасплох. В деревню поскачет сотня Назарки. Ну как, ребята, справитесь?
— Не в первый раз, — ответил за всех Назарка.
Лагерь проснулся. Закопошились люди, заржали кони.
Сотня Назарки умчалась к деревне, и вместе с нею Келтей.
Гулко раздается в ночи топот конских копыт. Как ветер, влетели пугачевцы в деревню. Прогремел запоздалый выстрел опомнившегося часового, но пугачевцы уже неслись по всем улицам.
Враги были захвачены врасплох. Только небольшой кучке драгун во главе с офицером удалось вырваться из деревни.
Бешено погнали драгуны своих коней, спасаясь от гибели.
Пугачевцы открыли им вслед стрельбу, но оперенные стрелы уже не доставали врагов.
Тогда Келтей резко рванул поводья, и его конь вышел вперед.
Келтей на ходу выхватил лук и натянул тетиву. Зазвенела тетива, молнией блеснула стрела, и драгунский офицер, покачнувшись, стал валиться с коня.
— Молодец, Келтейка! — крикнул Назарка.
Пугачевцы приостановились у полевых ворот[14]. Прямо за деревней чернели поля, и вдали скакали драгуны.
— Эх, уходят!
— Не догнать… — переговаривались пугачевцы.
Вдруг Келтей бросился прямо через поле, наперерез драгунам. Он выскочил на дорогу, врезался в гущу врагов, клубы пыли поднялись из-под копыт завертевшихся на одном месте лошадей, засверкали сабли.
Через несколько мгновений подоспели пугачевцы. Ни один драгун не ушел от их сабель.
Когда бой был кончен, все увидели, что посреди дороги вниз лицом лежал Келтей. Его конь стоял рядом.
Келтея решили похоронить рядом с Аргемблатом.
…Келтей лежал на сверкающей зеленой траве. Утреннее солнце, распластав алые крылья, словно сказочная жар-птица, поднималось над полем, и его первые золотые лучи упали на нежное и юное лицо Келтея. Он и бездыханный был очень красив.
— Он был настоящий батыр, — сказал седой башкир.
В это время на дороге показались всадники.
— Ялкий едет! — крикнул кто-то.
Ялкий остановился у дуба, сошел с коня и склонился над Келтеем. Ему рассказали о подвиге и гибели отважного юноши.
— Так и должно было случиться, — тихо сказал Ялкий. — В борьбе за народное счастье каждый становится героем…
— Ты знал этого юношу? — спросил Изибай Ямбаев.
— Это дочь Аргемблата, — ответил Ялкий.
К Пугачеву
Жаркое весеннее солнце сияло в безоблачном голубом небе. Лениво, чуть слышно шелестели кудрявые ивы, и листва на них, попав в солнечный луч, вспыхивала серебром. Ясное, бескрайнее и бездонное, словно море, небо с раннего утра звенело песнями жаворонков.
А возле покрытого лубом омшаника[15], спрятавшегося в тени старых лип, было прохладно. Тихо шумели вершины деревьев, редкие, пробившиеся сквозь листву солнечные лучи, словно длинные копья, пронзали дымную тень.
Через раскрытую дверь омшаника можно было разглядеть закопченные стены, широкие нары и висящий на крюке черный от сажи котел.
Старый Темирбай и его маленький внук Яний сидели на лавочке у входа в омшаник. Несмотря на праздничный день, старик был одет, как всегда, в ветхую рубашку, в латаные портки, а его ноги были обмотаны старыми онучами.
Темирбай костлявой рукой поглаживал свою острую бородку и в задумчивости прислушивался к доносившейся из-за ракит от реки свирели.
Невидимый глазу музыкант выводил протяжную и грустную мелодию. Свирель плакала и печалилась, как душа усталого человека, плутающего по темным и тесным лесным тропам…
«Дорога далека, а дальше идти нет сил», — жаловалась свирель. То ли это играет бедняк мариец, бредущий в соседнее село, то ли пастух, выгнавший стадо на луга, то ли какой бродяга, с тоской глядящий на праздничные деревни, — кто его знает.
— Эта песня нездешняя, — проговорил Темирбай, — так поют марийцы, живущие у Волги. Давние, годы напоминает мне эта песня.
Глаза Яния радостно загорелись. Темирбай знал много увлекательных сказок; начнет говорить — и забудешь обо всем. Но больше всего он любил рассказывать про Волгу да про Элнет. Там он родился, там прошла его молодость. Оттуда, из казанской стороны, дедушка когда-то убежал от утеснений тамошнего начальства и осел на башкирских землях. Здесь он обзавелся семьей, долгие годы батрачил у баев, а теперь доживал век в своей избушке…
Но сегодня Темирбай почему-то не начинал рассказа..
Яний тронул дедушку за рукав:
— Дедушка, что за люди собирались вчера у нас в омшанике?
Седые брови Темирбая взметнулись вверх, он с удивлением взглянул на внука:
— Что ты выдумал! Вчера здесь никого не было.
— Не было? — хитро переспросил Яний. — А кто же тогда говорил, что у Бирска побили господ? Я все слышал через щелку на крыше…
— Эх ты, шкодливый козленок, на крышу лазил, — усмехнулся дедушка. — Ну ладно. Слышал так слышал.
Старый Темирбай положил руки на плечи мальчику и пристально поглядел ему в глаза:
— Помнишь, как солдаты увели твоего отца?
— Помню… — вздохнув, ответил Яний.
Вопрос дедушки пробудил в душе мальчика горестные воспоминания.
Прошлой весной, когда так же, как теперь, сияло солнце, зеленели липы и сверкала река, солдаты увели отца в город, в тюрьму, за то, что он не захотел креститься и подговаривал односельчан прогнать из деревни пьяницу-попа… Печальна была для Яния та весна…
— Ты хочешь, чтобы отомстили господам за твоего отца? — тряхнув седыми космами, сурово спросил дед. Так знай: это сделают те люди, что приходили ко мне вчера. А про то, что слыхал, никому не говори.
Яний впервые слышал от деда такие слова.
— Ну, теперь беги к ребятам в деревню, — отослал его дед.
Мальчик ушел.
А переливчатые звуки свирели по-прежнему тоскливо звучали над рекой, словно рассказывали о том, как кто-то весь век искал свою долю да так и не нашел долгожданного счастья.
Вдруг мелодия оборвалась. В наступившей тишине послышался протяжный свист.
Темирбай повернулся в сторону, откуда раздался свист.
Среди зеленых лип мелькнул белый кафтан, и к омшанику вышел из лесу молодой мариец в черной самодельной шляпе и подпоясанный алым поясом.
— Это ты, Эшпат? — поднимаясь навстречу молодому марийцу, сказал Темирбай. — А Эркай придет?
— Немного погодя, — ответил Эшпат. — Я исполнил то, что ты велел: был у башкир, говорил с сотником Айтом. Он сказал, что уже недалеко войско царя Пугача.
— Значит, пора и нам за наших господ приниматься, — сказал Темирбай, — пора…
* * *
С тихим глухим шумом колышутся зеленые вершины сосен. По обеим сторонам тропинки, которой идет Яний, протянулась изгородь из жердей, за изгородью раскинулись зеленые поля, невдалеке виднеются соломенные крыши деревни.
Яний шагал и думал о том, что он вчера увидел и услышал…
Вчера Яний залез на крышу омшаника. Сначала он смотрел, как дед возился во дворе, чиня колоду. Потом Яний лег на спину и стал смотреть в небо. По небу плыли белые облака, и каждое было похоже на что-нибудь. Одни напоминали пушистых барашков, другие были совсем как белопарусные лодки. Такие лодки Яний видел на большой реке, куда они ездили с отцом два года назад.
Много интересного повидал тогда Яний. Река большая, широкая, другой ее берег еле виден, а называется эта река Кама, и плыли по Каме ладьи под парусами — коломенки с уральским железом, расшивы с северной солью, тянулись плоты и баржи. А когда Яний увидел лодки с солдатами в ярких, блестящих мундирах, то прямо замер от восхищения. До чего же хорошо на Каме!
Размечтавшись, Яний не заметил, когда в омшанике собрались люди. Он очнулся, услышав негромкий разговор.
— Вчера я встретил Айта. (Яний по голосу узнал своего старшего брата Эркая.) Он велел нам подниматься, не дожидаясь Пугача…
Яний припал к щели в крыше омшаника и стал прислушиваться к разговору.