— Машина! Машина! — с ужасом закричали люди.
…Грузовик на полной скорости мчался по проспекту. Он был огромен. Дым валил из-под его колёс, чёрная полоса стелилась сзади.
Шофёр включил сигнал. Длинный гудок прорезал тишину.
Девочка глядела на грузовик и словно окаменела.
Я невольно поискал папу глазами. Папа глядел на грузовик и на девочку одновременно.
И вдруг я всё понял. Папа слегка пригнулся. Наверное, так бывало, когда папа держал штурвал самолёта, выполняя самые сложные фигуры высшего пилотажа.
Женщины закрыли лица руками. Что-то тяжёлое жикнуло мимо. Тормоза заскрипели по асфальту.
Когда я открыл глаза, папа стоял на дороге, крепко прижимая девочку. Грузовика не было. Я поглядел правее — грузовик стоял далеко, из его кабины медленно вылезал водитель. Люди молчали. Шофёр подошёл к папе и протянул ему руку.
— Спасибо, — тихо сказал шофёр. — Вы спасли ребёнка. Вы и меня спасли, дорогой товарищ…
И тут толпа вздрогнула и побежала к машине.
— Ура! — кричали люди, и каждый старался пожать папе руку. Последними, кто к нему прорвался, были инженер-майор Решетилов да тётя Таля.
— Боря! Боря! — бормотала она, точно ещё не была уверена, что всё кончилось благополучно. — Я горжусь вами!.. — И она заплакала.
Люди начали расходиться. Даже Решетилов и тётя Таля не захотели больше снимать фильм.
Мы остались одни: я, папа и Мотька.
Перешли дорогу. Оказались на пустыре. Впереди на кочке лежала смятая консервная банка. Мы заметили её одновременно. Переглянулись. И наперегонки бросились к ней.
Папа подлетел первым и что есть силы ударил по банке ботинком. Банка взлетела в воздух — теперь мы мчались за ней все трое.
— Мазила! — хохотал папа. — Футбол — это тебе не стихи писать! Тут думать нужно!
Мне хотелось хоть разик догнать его, но банка всё ускользала из-под самого моего носа. Вскоре я окончательно выдохся и упал в траву. Папа остановился, заставил меня встать.
— Нельзя валяться. Пошли, посидим на скамейке.
Мотька уселась рядом, дышала тяжело и часто. Её язык едва не доставал земли.
— Ну вот, — вздохнул папа. — Я вроде бы и успокоился. — Он поглядел в мою сторону и внезапно признался: — Такое кино не по мне, Саня. Лётчику нужно искать другое, более серьёзное дело…
Я обходил колонку. Всё было прекрасно на моём участке: руки чистые, ногти подстрижены, обувь в порядке. Пустовало место Удаловой, и я подумал, что болезнь всё же её победила…
Галина Ивановна что-то писала в классном журнале, ждала, когда я закончу осмотр.
И вдруг вошёл Удалов-папа, а за ним — Люська. Папа был бледен.
— Простите, что мы опоздали. Но я съездил в свой цех и отпросился к вам в школу…
— Что случилось, Пётр Петрович?
— Дело в том, — говорил Удалов-папа, — что вчера на уроке моя дочь не заболела… Она притворилась больной, потому что не могла решить задачу. Я очень огорчён, что моя дочь — симулянтка.
Галина Ивановна молчала. А Удалов-папа вынул валидол из кармана, положил в рот таблетку.
Люська размазывала по лицу слёзы.
Наконец Галина Ивановна спросила:
— Тебе, может, непонятна была задача?
— Ага, — плакала Люська.
— И ты постеснялась ко мне обратиться? Но я бы тебе помогла, мы бы остались после уроков.
— Я бы тогда опоздала в цирк, у нас были билеты…
— Я так огорчён, — снова сказал Удалов-папа. — В нашей семье все работают честно.
А Люська рыдала:
— Я больше не буду…
— Ладно, — подумав, сказала Галина Ивановна. — Я тебе верю. Надеюсь, поверят тебе и ребята.
Вечером я делал уроки. Написал строчку мягких знаков, а потом отложил тетрадь, чтобы подумать: зачем Галине Ивановне столько? Для проверки я открыл мамину книгу и пересчитал мягкие знаки на одной странице. Оказалось, двадцать четыре. Немало.
Я сложил тетрадку, пошёл к маме. Она сидела на кухне и писала истории болезни.
— Из-за осенних дождей больных становится всё больше, это дело обычное. А мне, понимаешь, хочется всех навещать дома, нельзя допускать, чтобы больные дети шли в поликлинику.
Она говорила бодро, делала вид, что не устала, но я заметил, как она прикрывает глаза, словно бы отдыхает.
— Закончу писать и лягу. Завтра день не менее трудный…
В дверь позвонили. Мотька с лаем понеслась в коридор.
Мама подняла голову, насторожилась.
Я повернул задвижку. На пороге возникла лифтёрша. Она была огромная, круглолицая, с маленькой, будто бы деревянной, головкой, — чем-то она была похожа на самоварную куклу.
— У меня к вам дело! — сказала лифтёрша, и в голосе её появились нотки приказа. — Хочу, чтобы вы полечили мою тётю. Она приехала из деревни и жалуется на голову. Что-то там тикает у неё в вечернее время, мешает спокойному засыпанию.
— Тикает? — удивилась мама. — Как?
— Тик-так, — потикала лифтёрша. — Тетя говорит, что в голове у неё будильник. И когда она засыпает, то будильник начинает звонить, тётя вздрагивает и бежит открывать двери.
Мама сказала:
— Но я же детский врач…
— Разберётесь! — успокоила её лифтёрша. — Про вас во дворе говорят, что лучшего доктора не бывает. А если вы думаете, что моя тётя никогда не была ребёнком, то зря.
Папа уже видел, что мама готова пойти лечить лифтёрскую тётю, и ему было жалко отпускать такую усталую маму.
— Неужели ваша тётя никогда не лечилась? — спросил он.
— Что вы! — возразила лифтёрша. — Тётю в деревне смотрел доктор и сказал, что у неё будто ничего нету. Только тётя деревенским не доверяет. Городские лучше. У них, говорят, лекарства другие.
Мама что-то хотела сказать, но лифтёрша ее перебила:
— Пошли! Времени терять не будем. Тем более, меня ждут лифты. Я их выключила, пока занималась тётей. Лифты нельзя оставлять без присмотра.
— Придётся пойти, — вздохнула мама. — Люди часто не то рассказывают про свои болезни. Думаешь — пустяк, а там серьёзно…
Мама открыла двери, но папа сказал:
— Нет, нет, оденься! На улице ветер…
— Нам рядом, — успокоила папу лифтёрша. — Одеваться — это терять время.
Мы стояли у окна с папой, свет в комнате был потушен, ждали, когда на улице появится мама.
Наконец они с лифтёршей появились на середине дороги, пошли к парадной противоположного дома.
На улице был сильный ветер. Целые вороха листьев взлетали в воздух, крутились. Полуголые ветви деревьев раскачивались и сгибались, мне казалось, я слышу скрип и шорох.
Мама пригнулась — идти через дорогу было трудно:
— Как мы не настояли, чтобы мама оделась, — вздохнул папа. — Теперь не догонишь. Может ещё простудиться…
…Потом мы долго смотрели на пустынную улицу, ждали, когда мама пойдёт назад.
— Пойду, — вздохнул папа. — Встречу. Темно. Поздно. И пальто захвачу, что-то у меня неспокойно на сердце…
Но только папа захотел выйти, как появилась из противоположной парадной мама. Она опять едва шла, прикрываясь от ветра руками.
— Вскипячу чай, — сказал папа. — Может, выпьет. Согреется…
Хлопнул лифт. Мотька побежала к дверям.
Торопясь, будто бы за ней гонятся, мама прошла на кухню. Такого гневного лица я у неё никогда не видел.
— Ну как тётя? — весело спросил папа и зазвенел чашкой с блюдцем.
И вдруг мама заплакала. Её плечи тряслись, а мы с папой стояли рядом и ничего не понимали. Мы не могли её утешить. Да не знали ещё, в чём дело…
— Оля, — умолял папа, — успокойся. Это же пустяки, Оля!..
Тогда мама вытерла слёзы, поглядела на нас.
— Знаете, — всхлипнула мама. — Я была такая усталая… А когда мы вошли, лифтёрская тётя уже спала… Она даже посвистывала во сне… И тогда лифтёрша… — мама передохнула, — посоветовала мне прийти в другое… в более удобное для тёти время…
Вот это была ночь! Проснулся я от нерешительного звонка. Вернее я проснулся, и мне показалось, что кто-то звонит в дверь. Но все спали. Я ещё подумал, что звонок мне чудится. Если бы звонки были, то мама проснулась бы первой. Она всегда спала более чутко, чем мы с папой.
Я решил засыпать, но позвонили снова. Вроде бы притронулись к кнопке и сразу отдёрнули руку, короткий такой был звоночек.
Маму будить не хотелось, я побежал к двери.
— Кто? Если вы к маме, — шепнул я в скважину, — то она очень устала. Она только что пришла от совершенно здорового больного.
И тут кто-то тяжко-тяжко вздохнул.
— Санечка, — торопливым шёпотом заговорил взрослый голос. — Отопри. Это мама Майи Шистиковой, твоей одноклассницы. Заболела Маечка, тяжело дышит…
Я открыл дверь и испугался. Я не узнал Майкиной мамы. Бледная. Волосы растрепались. Халатик запахнут на одну булавку. На ногах тапочки.
— Буди, Санечка, маму, — говорит, — буди, дружочек! Худо Майке. Не справиться нам без врача. Одни мы дома. Папа в далёком море, в плавании наш папа…
Я сразу побежал в спальню. Только мама уже проснулась, торопливо застёгивала пуговицы на кофте.
Папа тоже проснулся, стоял в пижаме.
— Боря, кипяти шприц. Если потребуется, я пришлю Марию Петровну. А ты, Саня, спи, утром в школу…
Мы с папой сразу же переоделись, пошли кипятить шприц. Папа ходил суровый по кухне, а я думал о том, что зря не верил Майке, будто папа её в дальнем походе. И ещё я подумал, что есть, наверное, такие люди, которые ни разу не проснулись ночью. Лягут и спят, пока не наступит утро. А вот мама моя просыпалась неоднократно, а бывало, и не ложилась. Даже мы с папой часто из-за неё недосыпали.
Не знаю почему, но вдруг мне захотелось узнать, как папа познакомился с мамой, как они встретились первый раз в жизни.
— Папа, — попросил я его, — расскажи, почему ты полюбил маму? И за что она тебя полюбила?
Папа немного удивился, но, видимо, вспомнив о чём-то, начал историю, которую я могу пересказать слово в слово.
История про папину большую любовь
— …Жил я в блокаду, Санечка, со своей мамой, твоей бабушкой. Работала она тогда на большом заводе, делала снаряды для фронта. Работы было много, а сил у людей мало, поэтому мама иногда оставалась переночевать у подруги.
В тот день — тридцать первого декабря, о котором я тебе рассказываю, мы договорились, что мама до утра останется за Невской заставой, а днём первого января ей легче будет добираться до дома. Дорога предстояла длинная, трамваи и автобусы по городу не ходили. Какой может быть праздник, когда голод и горе!
И вот сижу я дома, и вдруг раздаётся нетерпеливый стук в дверь. Открываю. И передо мной Вовка Шишкин — мой одноклассник.
— Слушай, — говорит Вовка. — Ко мне только что подошёл офицер на улице, спросил, не на Фонтанке ли я до войны учился. «Там», — отвечаю. «Директора помнишь?» — «Еще бы! — говорю. — Он сейчас лётчик, сражается с фашистами». — «А не кажется ли тебе, — улыбается офицер, — что я похож на твоего директора?» Я поглядел, а это Николай Павлович. «Вот что, Вова, — сказал директор, когда мы заново познакомились. — Обойди ребят, и кого найдёшь — пригласи ко мне на ёлку. Прилетел я с фронта на короткое время, очень мне хочется учеников повидать».
Квартира у директора мне показалась огромной. У окна — ёлка. Чего только на ней не висело! И конфеты! И кусочки хлеба! И бублики! Всё это подарили директору лётчики его части, когда он поехал с фронта в свой город.
Веселиться вначале никто не мог, сидели неподвижно. А после чая задвигались. Николай Павлович играл на трофейном аккордеоне, а мы пели довоенные песни.
И вот, Саня, запомнилась мне маленькая девочка, беленькая, будто прозрачная; синяя жилочка на лбу, голову ручкой поддерживала. Когда дети начали из-за стола выходить, она тоже встала, двигает ладошками под музыку, а сойти — сил нет.
Вот эту беленькую девочку, которая одними ладошками в тот Новый год танцевала, я, Саня, никогда не забывал…
…Прошло двадцать лет. Летал я на реактивных истребителях, а жил в военном городке. Тридцать первого декабря вернулся с задания, пришёл домой, а за стенкой у моего командира под самый Новый год заболели дети. Пойду, думаю, их проведаю, поздравлю ребятишек.
Вошёл, а у них, оказывается, доктор. Здороваюсь. Доктор тоже поднялась. И вдруг увидел я синюю жилочку на лбу. «Вы, — спрашиваю шутя, — не на Фонтанке учились?» — «А вы, — отвечает она после паузы, — в блокаду Новый год не встречали у директора Николая Павловича?»
Вот так, Саня, мы снова познакомились и с того дня больше не расстаёмся.
На этот раз звонок сорвал нас с места.
В дверях стояла Майкина мама, бледная, запыхавшаяся, — бежала двенадцать этажей! — в том же халатике, застёгнутом на булавку, перепуганная.
— Шприц! — крикнула она. — Ольга Алексеевна шприц просит!
К Майке я бежал, обогнав Марию Петровну.
Мама поглядела на меня благодарно, забрала стерилизатор со шприцем, ушла в комнату.
Я остался один. Молчит, значит, думает, что я могу ей ещё пригодиться.
Я сидел в коридоре. Каких только у Майки чудес не навешано! И лук африканский! И мексиканские сомбреро! И японские куклы с веерами и зонтиками! И кукла-старушка в чепчике и в очках, папа из Бельгии привёз.
Я так внимательно это разглядывал, что не заметил, когда Мария Петровна вошла в коридор. У них с мамой началось совещание.
— Я вызвала «скорую», — шёпотом говорила мама. — Маечку придётся госпитализировать. Укол поможет ей на короткое время. Здесь требуется лечение.
— Да-да, — растерянно соглашалась Майкина мама. — Очень вам благодарна.
А моя мама распоряжалась:
— Придётся тебе, Саня, встретить врачей! Сумеешь?
Я только спросил:
— Нельзя ли мне лук взять? Ночь, а я без оружия…
— Тебе ничего не угрожает, — сказала мама. — Иди.
Я побежал.
А ночь сегодня оказалась лучше вчерашней. Круглая луна выплыла над городом, блестящая, словно начищенная наждаком. Через Неву серебряной ленточкой дорожка бежит, змеится.
У правого угла дома вспыхнул свет сильной фары. «Скорая»!
Острый луч шарил по нашему дому. Я замахал руками. Свет стал слабеть и гаснуть. Машина остановилась.
Их было трое: врач — молодой мужчина — и девушки — медицинские сёстры. Они спросили: не «скорую» ли я жду? Не к Шистиковой ли Майе? Затем вынесли сумку с лекарствами.
— Возьмём носилки, — приказал врач. — Дырочкина вызывает «скорую помощь» только в сложных случаях.
Несмотря на холод, рукава доктора были засучены, мне нравились сильные его мускулы. Лицо у доктора тоже казалось очень сильным. Он точно всё время хранил какую-то тайну.
— Готовы, доктор, — доложили девушки, будто доктор был полководцем.
Доктор кивнул, положил руку на моё плечо, приказал:
— Веди нас, мальчик, к больному.
…А потом я и мама стояли на улице. Водитель «скорой» помог затолкнуть носилки в кузов, прихлопнул заднюю дверцу. В приспущенное окно я видел испуганные Майкины глаза, будто бы это и не глаза были, а фары. Я даже зажмурился от неожиданного блеска. Казалось, Майка меня обвиняет, что её в больницу везут. Я не знал, что бы такого ей сказать утешительного.
— На «скорой» покатаешься, — вроде бы позавидовал я ей. — Повезло тебе, Майка.
Был бы, конечно, на Майкином месте Мишка Фешин, слова бы нашлись. С мужчинами проще. Подошёл бы, пожал руку.
— Глупенький ты, Саня, — вздохнула мама. — Лучше бы ей не кататься на «скорой»… Всё, Саня, теперь домой. Наш рабочий день, будем надеяться, закончен. — Она поглядела на часы и вздохнула: — Через два часа тебе в школу.