Мама открыла дверь и пошла на кухню. По дороге она оглянулась. Ещё раз. Брови её поползли вверх. Она спросила:
— Что у тебя в руках, Саня?
— Чемодан, — похвастался я. — Из крокодиловой кожи.
Мама молчала. Пришлось объяснять.
— Ты бы поглядела, какая очередь стояла за ними. И как трудно было его купить.
— Но ты же должен был купить пу-го-ви-цы!..
— Они в чемодане. Но когда я их брал, то очередь стала говорить, что чемодан тоже нужен…
— И сколько он стоит?
— Недорого, — утешил я. — Всего десять рублей пятьдесят шесть копеек. Пуговицы — два пятьдесят. Итого я истратил на промтовары тринадцать рублей ноль шесть копеек.
— Но у тебя было всего десять? — стала заикаться мама.
— Ага, — кивнул я. — Но мне одолжил дядька из седьмой квартиры, ты спасала его внука.
Мама молчала. Я понял, что она ещё хочет узнать, купил ли я ей продукты.
— На остальные деньги я взял триста сыра, двести масла и сто пятьдесят фарша. Ты уж не сердись, мама, но мне не хватало восьми копеек, чтобы купить двести граммов.
И тогда мама стала смеяться. Она так хохотала, что у неё выступили слёзы. И я тоже стал потихонечку хихикать. Я был очень рад, что доставил ей такое удовольствие.
Пока мы смеялись — я искал в кармане сдачу. Нашёл. И тогда протянул ей деньги.
— Вот, — сказал я маме. — А на две копейки мы ещё сможем поговорить по телефону…
Я снял поводок с Мотьки и стал раздеваться, но тут в коридор снова вошла мама. В руке её была пятёрка.
— Придётся тебе сходить в седьмую квартиру, — сказала мама. — Отдать долг.
Я спрятал деньги в боковой карман.
— Знаешь, Саня, — сказала мама. — В другой раз ты сам не принимай решений. Лучше посоветуйся с нами…
Она проводила меня до лифта, а когда я нажал кнопку, крикнула мне вдогонку:
— Не забудь этому гражданину сказать «большое спасибо»!
…С утра в воскресенье мама бодро ходила по комнатам и распевала песни.
Иногда мама поглядывала на молчащий телефон.
— Пора бы ему позвонить, — сказал я, понимая, какого звонка она ждёт.
— Позвонит!
И она ещё резвее бралась за уборку, но каждый раз, проходя мимо телефона, косилась в его сторону.
И тут зазвонило так длинно, что к трубке бросились не только мы с мамой, но и Мотька. И так как мама бежала из ванной, а я оказался ближе, то трубку, конечно же, первым схватил я.
— Папа? Это ты?!
— Я! — гудел папа. — А где мама?
Было обидно, что он не хочет говорить со мной. Я так мечтал рассказать ему про записку Галины Ивановны, про чемодан из крокодиловой кожи и про то, как я успешно держу власть в своих руках. Но пришлось уступить трубку. Я понёсся в другую комнату, где у нас был ещё один параллельный аппарат.
— Как ты доехал? — спрашивала мама и отчего-то смеялась звонким, счастливым смехом.
— Отлично! Я, Оля, уже собираюсь возвращаться! Здесь все заняты делом. Времени свободного у людей немного.
— Побудь с друзьями. Не спеши, — говорила мама. — Мы с Санечкой в полном порядке. Он отличник! А вчера купил чемодан из крокодиловой кожи!
— Молодец, Саня! — кричал папа, хотя про чемодан он не понял. — А знаешь, почему я хочу вернуться?
— Не знаю, не знаю!
— Оттого что на аэродроме я видел собственную машину. Я, Оля, гладил её крылья!
Мы молчали.
— Но пока я её гладил, — продолжал папа, — она, машина, подсказывала мне выход…
— Какой?
— Иди, будто бы сказала машина, в гражданский флот, стань гражданским лётчиком. Как ты на это смотришь, Оля?
— Хорошо смотрю, Боря. Хорошо!
И тут в разговор вмешалась телефонистка.
— Время кончилось, — объявила она. — Разъединяю.
— Стойте! — закричал папа. — Я доплачу! Ты поняла, Оля: я собираюсь летать! Я возвращаюсь!
— Мы ждём тебя, — тихо сказала мама, будто бы никто не сможет разъединить её с папой. — Возвращайся. Мы тебя крепко целуем.
— И я вас…
— Какие счастливые! — неожиданно вздохнула телефонистка. — Как приятно вас слушать.
И телефонная трубка загудела.
…А мама сидела у письменного стола и смотрела на чёрную телефонную коробку. Потом она подняла глаза, увидела меня, слегка пододвинулась в кресле.
Я спросил:
— Знаешь, однажды мне папа рассказал, что он тебя полюбил с первого взгляда. А с какого взгляда ты его полюбила?
Мама прикрыла глаза, вспоминая. Слегка дрогнул уголок рта — она улыбнулась.
— Ладно, — согласилась мама. — Раз тебе рассказал папа, то и я расскажу, как это было…
История про большую мамину любовь
…Жить в блокадном Ленинграде становилось всё тяжелее. Мы с сестрой топили мебелью «буржуйки» — так назывались самодельные печки. На улицу почти не выходили — не было сил.
И вот в один прекрасный день к нам в комнату вошёл лётчик, бывший директор нашей школы. Он прилетел с фронта и теперь разыскивал своих учеников, приглашал к себе на ёлку.
…Ах, что это был за праздник, Саня! Какое веселье! Нам дали по куску хлеба, по стакану сладкого чая! Мы танцевали. Помню, у меня были бабушкины валенки, ноги в них совсем не сгибались, но всё же казалось, что я танцую… Потом я уснула.
А когда открыла глаза, около меня сидели бывший директор школы и какой-то мальчик.
— Все разошлись по домам, — сказал директор. — Но тебя, Оля, проводит Борис. Мне же пора возвращаться в часть, продолжать бить фашистов.
Был обстрел. Мы прятались в парадной. После каждого взрыва мальчик сжимал зубы и говорил, что хочет сам бить фашистов.
Около нашего дома мальчик сунул за пазуху руку, достал ломоть хлеба и протянул мне. Тогда, Саня, ничего не было дороже хлеба.
…Прошло много лет. И вот, представь, в Новый год мне пришлось дежурить. Прихожу в квартиру одного лётчика — у него дети заболели гриппом, и вдруг входит сосед, тоже лётчик из их эскадрильи.
Я увидела его и встала. Кажется, я сразу поняла, что в квартиру вошёл тот самый блокадный мальчик.
Днем мы с мамой решили съездить в больницу к Майке.
— Я встретила Марию Петровну, — рассказывала мне мама. — Маечка поправляется и передаёт тебе привет. Её очень интересует, что нового в школе.
Я обрадовался, что мы поедем. Когда-то я злился на Майку, а теперь, как ни старался, не мог вспомнить — за что?
Больница оказалась недалеко. Мама посадила меня в вестибюле, а сама пошла в отделение, где её, конечно же, хорошо знали. Рядом сидели бабушки с кульками и авоськами. Говорили только о том, чего можно нести в больницу, а чего — нельзя.
— У меня внучка суп обожает, — говорила какая-то бабушка-старушка. И она тут же вынула кастрюльку, стала расхаживать по вестибюлю с супом, предлагая понюхать. Когда все подтвердили, что суп хорошо пахнет, она вернулась на место и стала ждать, когда её с этим супом пустят к внучке.
Тут меня позвали:
— Дырочкин? К Шистиковой Майе. — Сестричка держала в руках халат. — Кажется, длинноват будет…
Так и оказалось. Сестричка походила вокруг, завернула рукава повыше, подвязала бинтом, стало лучше.
Идти было трудно, я наступал на полу халата.
Пока мы двигались по длинному коридору, мимо нас в мягких тапочках скользили сёстры, торопились врачи; а из-за стеклянных дверей за нами следили дети.
Мы шли и шли. Сестричка свернула направо, и мы остановились перед тяжёлой дверью.
— Комната для свиданий, — весело сказала сестричка. — Входи, не бойся. Там и Ольга Алексеевна, твоя мама.
Мы вошли. Мама сидела в кресле, а рядом на стуле, спиной ко мне, болтала ногами старушка. Платочек домиком был надет на её голову, завязан узлом под подбородком.
— Здрасьте, — сказал я старушке.
И вдруг старушка соскочила со стула, — я даже удивился, что она такая живая и быстрая, — и радостно закричала:
— Саня!
Я слегка испугался.
— Майка?
— Ага, это я, — согласилась Майка, — а ты чего так на меня смотришь?
— Как ты постарела!
Она огорчилась, поправила платок.
Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.
Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.
— Садись, — Майка показала на соседнюю табуретку. — Чего в школе?
Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.
— Шистикова. В палату. Укол.
Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.
— Какие вы неуклюжие, дети! — поругала сестричка.
А Майка уже прошла в палату.
Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.
— Знаешь, — сказал я, когда мы снова уселись рядом. — Про твою больницу есть стихи.
— Ха-ха! — не поверила Майка. — Может, и не про мою больницу, а про другую?
— Про твою.
— И ты знаешь?
Я кивнул и стал читать:
В палате тепло.
Не слышно ни звука.
Сестра проходит по палате
В мягких тапочках.
С красным крестом на кармане.
Проходит она по палате
Тихо, тихо…
— Это кто написал? — удивилась Майка. — Ну и стихи!
Я понял, что ей не понравились.
— Мишка Фешин.
— Твой Мишка хорошего не напишет.
— Почему же — мой? — сказал я. — Может, теперь ты будешь сидеть с ним за партой, потому что со мной будет сидеть Удалова Люська.
Я сам удивился, отчего сказал такую жуткую неправду.
— А я с ним не сяду.
— А Галина Ивановна тебя посадит.
И тут я увидел, как опять расширяются Майкины глаза, какими становятся они огромными, как тогда ночью, когда её увозили на скорой. Честное слово, я не хотел Майку обидеть, это само получилось.
— Чего ты?
— Ничего. Зачем пришёл?
— Уроки принёс.
— Не нужно мне твоих уроков!
И тут с докторами из кабинета вышла мама. Она подошла к Майке, прижала её к себе и тихонечко у неё спросила:
— Наверное, скучаешь? Тебя выпишут через недельку.
Майка уткнулась в мамин халат и заплакала, а мама гладила и гладила её по голове.
— Неделька пройдёт очень скоро…
— Нет, — Майка поглядела в мою сторону. — Мне тут весело и хорошо. А в школу я вообще ходить не буду. Пусть туда ходит ваш Саня…
…Зима! За окном первый снег. Как быстро кончилась осень!
С улицы доносится шарканье лопаты — дворники скребут асфальт. За стеной голоса: мама тихо о чём-то говорит с папой.
— Зачем брать на аэродром ребёнка?
— Нет, нет, он будет огорчён, если мы его не разбудим.
Я одеваюсь. Оба носка оказываются на одной ноге, свитер задом наперёд.
— Мы тебя ждём, — успокаивает мама. — Вылет в десять тридцать.
Пока ем, Мотька усаживается у моих ног и внимательно смотрит. Я её понимаю: она боится, как бы про неё не забыли.
— Зачем брать собаку? — говорит мама.
Мы с папой настаиваем.
— Что значит — собака? Какая же будет семья — без Мотьки?
— Ладно, — соглашается мама, — берите.
Такси мчится на аэродром Пулково. Искрится снег. Торопятся по своим делам люди. Мы всё время обгоняем машины, троллейбусы и трамваи.
Да, нам некогда — мы торопимся на работу. С сегодняшнего дня мой папа — самый мирный гражданский лётчик!
Водитель включает приёмник.
Радио поёт марши.
Мотька урчит, она очень довольна, что едет.
Дорогу! Дорогу! Дорогу! Папин самолёт — ТУ-134 — в десять часов тридцать минут должен подняться в воздух!
…Потом на аэровокзале, полном зимнего яркого света, мы по очереди прощаемся с папой. Он в синей лётной форме, с нашивками на рукаве и непривычными погонами гражданского Аэрофлота.
Мы всё смотрим на папу и думаем о том, что он удивительно красивый. Самый красивый на свете!
А папа последний раз козыряет и идёт к своему самолёту.
И тут я вижу, как по аэровокзалу, перегоняя друг друга, бегут майор Решетилов и тётя Таля, на их плечах вся фото- и киноаппаратура. Не добежав до нас, они устанавливают треногу и начинают снимать все пассажирские самолёты: они уверены, что среди них — один папин.
…А между тем папин небесный лайнер разворачивается на взлётной полосе и, мне кажется, распрямляет крылья.
Через окно аэровокзала я вижу, как самолёт несётся по прямой бетонной дороге, поднимая могучий нос, увеличивая и увеличивая скорость.
Потом отрывается от взлётной полосы, неподвижно повисает в воздухе, расстояние между ним и землёй нарастает, тёмный хвост тянется сзади, становится всё длиннее.
— Вот и улетел, — вздыхает мама.
А самолёт кажется всё меньше, превращается в штришок на небе, в чёрную растворяющуюся точку.
— Скоро назад, — утешаю я. — Долетит до Камчатки, возьмёт новых пассажиров и вернётся.
— Для такой прекрасной машины половина земного шара не расстояние, — соглашается Решетилов. — А жаль, что я не с Борисом.
Мы молчим, Мотька машет хвостом, соглашаясь, наверно, с майором.
Какие мысли были у мамы в ту минуту — не знаю. Но я думал о разном. Кем стать — лётчиком, учителем или врачом? — всё было прекрасно.
Потом я думал, что теперь, как и раньше, мы с мамой будем ждать папиных возвращений. Станем собираться вместе и рассказывать друг другу: я — о школе, мама — о делах на участке, папа — о тех городах, а может, и странах, которые он увидел.
И ещё я подумал, что эти часы, когда мы окажемся вместе, будут для меня самыми дорогими, потому что я — это всем известно — человек семейный.