— А голуби вы мои, у вас же накат слабенек будет.
И стал уговаривать бабушку разобрать наш свинушник и пустить его в дело, а то, мол, как попадет снаряд или мина, так тут нам и крышка.
— Да еще ничего, может, и не будет, — не соглашалась бабушка. — Только зазря свинушник прахом пустим.
Блиндаж получился у нас на славу. Одна беда — бабушка не разрешает на нем гарцевать, боится, как бы настил не провалился. Но в ее отсутствие мы все-таки нарушаем запрет — и ничего, только песок в щелки сыплется.
Над деревней все чаще ревут немецкие самолеты. На восток идут нагруженные, аж небо дрожит, а возвращаются налегке. Где-то в Гомеле бухают зенитки, в небе сперва возникают белые облачка, а потом уже доносятся глухие частые взрывы. Вечерами за колхозным двором густо багровеет небо.
Однажды я проснулся среди ночи от жуткого грохота. Стонет над хатой небо, а по стенам ходят красные сполохи. Мама и бабушка испуганно глядят в окна и по очереди поминают бога.
— А боже мой, боже! — шепчет мама.
— Помилуй, господи, — помогает ей бабушка.
У меня у самого сердце екнуло. Я кубарем скатился с кровати и тоже уставился в окно. Далеко, над Гомелем, полыхали пожары, тревожно метались по небосклону яркие лучи прожекторов. Они то собирались вместе, то разбегались в разные стороны, усердно ощупывая небо. Непонятно отчего, скорее всего с перепугу, я выскочил во двор. И тут небо заверещало громадной недорезанной свиньей. Отчаянный, незнакомый мне звук сверлит уши, пронизывает насквозь. Не успел я сообразить, что это такое, как меня сдуло с крыльца и покатило по двору. Зазвенели разбитые окна, заголосила не своим голосом бабушка.
И вдруг все смолкло. Успокоилось небо, погасли прожекторы, лишь зарево пожаров гуляло над городом.
Утром мы с Санькой пошли смотреть, где упала бомба. А упала она у Скока на огороде, развалила забор, посекла яблони и убила корову в хлеву. Люди приходят к Скоку, как на экскурсию: придут, поглядят яму, покачают головами — ну и ну! Многие говорят, что нашему соседу еще повезло, что его судьба такая.
Сама Поскачиха — так зовут на деревне жену Скока — стоит возле ямы и рассказывает женщинам, как было дело:
— Мой собрался было из блиндажа вылезть, а я ему говорю: куда тебя нелегкая гонит? И тут оно как треснет да как гахнет, так мой назад вверх тормашками…
Потом она принимается плакать и причитать, что, мол, корова была золотая, что пусть им, гадам, так легко дышится, как ей легко будет прокормить свою ораву без коровы. Женщины сочувственно кивают, а мужчины стоят в стороне и с видом бывалых людей спорят, какого калибра была бомба.
— Хвунтов на сто будет, — говорит дед Николай и по привычке пощипывает свои буденновские усы.
А дядя Андрей, который все глотает и никак не может проглотить свой кадык, не соглашается с дедом. Он полагает, что на все двести потянет, да еще и с гаком.
У Скока пятеро детей. Старшему Скочонку — Лешке — лет восемь. Ноги у него потресканные — дальше некуда. Штаны на одной шлейке со здоровенной пуговицей все время сползают, потому что единственный карман набит осколками. Под носом две висюльки играют в прятки. Шмыгнет Лешка носом — висюльки спрячутся, пройдет минута — снова выглянут.
Увидав нас, Лешка обрадовался: есть перед кем похвастаться.
— Ух и яму вырыло у нас! Бомба была осколошная.
А нам с Санькой яма вовсе не понравилась. Мы думали, там целая хата спрячется, а она всего-навсего мне по пояс.
Во дворе тоже толпится народ. Люди заглядывают в хлев. Заглянули и мы. Там убитая корова уже висит на балке вниз головой, и Скок снимает с нее шкуру. По рукам ходит небольшой окровавленный кусочек железа, и все, рассматривая его, вздыхают, качают головами. А кто-то из мужчин сказал:
— Так и человек. Много ли ему нужно?
Корова Скока — первая жертва войны, которую я и Санька увидели своими глазами. И мы отнеслись к ней как должно: постояли, посмотрели, вздохнули и отошли. Правда, мы бы стояли дольше, да нас позвал Лешка.
— Айда, штой-то покажу, — многозначительно пообещал он и шмыгнул носом. Этим «штой-то» оказалась дырка в свинушнике. Ее тоже пробил осколок. Он прошел, может, в какой-нибудь пяди от того места, где стоял кабанчик, а самого его не задел. Мы ткнули носы в закуток. Кабанчик задрал рыло, весело хрюкнул и тут же вернулся к своему прерванному занятию — рыться в подстилке. Будто и не было никакой бомбежки, будто наплевать ему и на дырку, и на осколок. Геройский кабанчик — это мы сразу поняли.
Насмотревшись вдоволь, мы по Лешкиному примеру насобирали по карману осколков и побежали домой к Саньке. Там нас ждала настоящая удача. Оказывается, Санькина мать успела уже сходить в город.
— Ой, люди добрые, шчо там робится! — рассказывала она. — Все разбито, все разрушено, хватают, гребут… Шчоб воны показылися!
Санькина мать — не подлюбичская. Толстые золотистые косы, лицо круглое, как солнце, и ямочки на щеках. Привез ее дядя Иван издалека, из каких-то хохлов, и, люди толковали, на руках носил. Правда, я лично этого не видел и, пока не сообразил, что это только так говорится, долго дивился дядькиной силе. Потому что поднять тетю Марфешку, как называл ее Санькин отец, — дело нешуточное.
Из города тетя Марфешка принесла макитру патоки. Нынче ночью разбомбили конфетную фабрику, и патока эта течет по канавам вдоль дорог, как вода после дождя.
Мы сидим с Санькой подле макитры, макаем в патоку хлеб и едим. Слегка отдает мазутом, слегка трещит песок на зубах, но это не так уж и страшно. Есть можно.
7. МЫ СОБИРАЕМСЯ В ПОХОД
Санькина мать хочет идти в отступление. Не оставаться же здесь под фашистом. Она насыпала в мешки сухарей, напихала разной одежды. Каждый день придумывает, что бы такое взять еще, и мешков становится все больше. Кто их понесет, мы с Санькой ума не приложим.
Моя мама тоже решила было отступать.
— Тю-у! — замахала на нее руками бабка. — Ну, пусть себе эта хохлушка, так ей, может, есть куда идти. А я чего пойду в белый свет из своей хаты? В ту войну, когда с немцем тоже воевали, я не отступала — и теперь не буду. Не доживут они до того дня, чтоб я им все так вот оставила.
Не хотим отступать и мы с Санькой. Теперь каждый день говорят по радио, что нужно идти в партизаны и делать так, чтобы земля горела под ногами у врага. Там, куда пришли фашисты, партизаны уже воюют. Как это происходит, мы приблизительно знаем. До войны кино сто раз видели. «Волочаевские дни». Партизаны ходят по лесу со знаменем. Впереди — командир. Они устраивают на дорогах засады и стреляют. От них так драпали японцы, что смотреть любо-дорого.
Мы с Санькой в случае чего тоже пойдем в партизаны, но пока об этом никому ни слова. Моя бабушка, если узнает, так отпартизанит, что в другой раз не захочешь. Подготовка ведется в глубокой тайне.
У Санькиной матери есть швейная машина. Ока шьет на заказ девчатам рубашки и хлопцам штаны. Санька тоже умеет обращаться с машиной: заправить нитку, поставить на место челнок и даже прогнать шов. К этому его приучает мать. Санька вырастет и будет иметь кусок хлеба.
Когда дома никого не бывает, мы что-нибудь шьем. До последнего времени нам особенно нравилось шить кошельки. Материалом служила клеенка, которой накрывают стол. Мы отрезали от нее небольшие лоскутки, и пока никто этого не заметил. Однако кошельки — мелочь в сравнении с тем, что мы делаем сейчас. А мы сейчас шьем себе красноармейские ранцы.
И в самом деле, как вы пойдете в партизаны, если у вас нет красноармейского мешка с лямками? Куда вы будете класть сухари, бинты и йод? Без бинтов и йода никак нельзя. А если ранят? Чем вы перевяжете тогда свои раны?
И вот, когда Санькина мать пошла к соседям и засиделась там, мы принялись за дело. Я стою у окна и веду наблюдение, чтоб нас не застали врасплох, а Санька перебирает куски материи, что понанесли соседи на пошив. Тут и ситец, и сатин, и бумазея. Но больше всего нам понравился отрез черной чертовой кожи: крепкий, плотный — в самый раз на мешки. Эту чертову кожу принесла вчера Малашиха — мать Митьки-Монгола. Она сказала тете Марфешке:
— Сшей ты моему бандиту штаны.
Сам «бандит» так задавался будущими штанами с кармашком, что на нас с Санькой и глядеть не хотел. Он послушно вертелся на месте, когда с него снимали мерку. Толстые Митькины губы расплывались в добродушной улыбке. Но только придется Митьке побегать пока в старых штанах. Война есть война.
Санька взял большие портняжные ножницы, прикинул на глаз и ловко разрезал чертову кожу на две части. Потом от каждого куска отхватил еще по две длинные полосы. Это на лямки.
И работа закипела. Я стою на посту, а Санька шьет да шьет. На широком, как у утки, Санькином носу выступили капельки пота. Время от времени нитка то рвется, то путается, и Санька зло чертыхается.
К тому времени, когда мать пришла от соседей, у нас было уже все готово: мешки сшиты, наполнены сухарями и спрятаны на чердаке в соломе. Она заметила нас только тогда, когда мы уже спускались по лестнице.
— Чего это вас тут носит? — поинтересовалась тетя Марфешка.
От неожиданности Санька пропустил одну перекладину, полетел на пол и с размаху грохнулся лбом о ступу.
— Чего-чего! — со злостью ответил он. — Просто так!
Тетя Марфешка подозрительно оглядела нас и покачала головой:
— Ой, смотри, бис, шчоб я тебя не оженила…
А мы уже на улице отрясаем с голов костру и паутину. Санька, помимо этого, еще и поглаживает новую шишку.
8. НА СЛУЧАЙ РАНЕНИЯ…
Теперь нам нужны бинты и йод. Их можно купить только у нашего фельдшера Тимофея Ивановича. И сделать это — не раз чихнуть. Нас могут ранить не один раз, потому и бинтов нужно много. Значит, фельдшер или кто иной может догадаться, зачем их нам столько понадобилось, и тогда тайна будет раскрыта. К тому же сам фельдшер знает нас с Санькой как облупленных. Мы не раз удирали из школы, когда он приходил то со своими уколами, то с оспой, то с пилюлями. Оспу и пилюли еще можно было терпеть, а вот уколы нам совсем не нравились.
Никто иной, как я, прошлой зимой катался на железных салазках с горы и врезался в забор. Пришлось сшивать верхнюю губу. И делал это Тимофей Иванович.
Не так давно у Саньки вырос на шее чирей величиной с яблоко. С этим чирьем он нянчился целый месяц. Его несколько раз водили в медпункт. Тимофей Иванович мазал чирей какими-то мазями. Мазал, мазал, а потом взял и разрезал. Санька и ойкнуть не успел.
Уже нынешней весной я наелся зеленых яблок, так Тимофей Иванович, как-то узнав об этом, чуть не по всей деревне гонялся за мной с касторкой. Дудки — не поймал!
И вот к этому человеку мы идем покупать бинты и йод.
В коридоре медпункта пахнет карболкой, спиртом и чем-то еще. На небольшой скамейке сидит красноармеец с забинтованной рукой, а по коридору, не останавливаясь ни на секунду, ходит женщина с грудным ребенком на руках. Ребенок кричит, прямо заходится. Он не хочет ни молока из бутылочки, ни соски-пустышки.
— А горе ж ты мое, горе, — приговаривает мать, не переставая ходить взад-вперед.
Мы с Санькой присмирели, тихонько стали в уголке, держим в потных кулаках свои копейки.
— Скажем, кто-нибудь что-нибудь порезал, — шепнул я Саньке на ухо. Он молча кивнул головой.
Чтобы убить время, мы стали рассматривать плакаты, развешанные в коридорчике на стенах. На одном из них написано: «Мойте руки перед едой», и над буквами рисунок: из-под крана тугой струей свищет вода на намыленные руки мужчины. Мужчина улыбается во весь рот, — наверно, после мытья рук его ожидает вкусный обед.
На другом плакате женщина, выставив напоказ белые, как сахар, зубы, держит в руках порошок и зубную щетку. Ее не касается, что в окнах медпункта ходуном ходят стекла, вздрагивает земля. Стреляют уже совсем недалеко, — верно, под Старосельем, а то и ближе. Слышно, как рвутся зенитные снаряды.
Красноармеец пропустил вперед женщину с ребенком, потом вошел и сам. Когда он вышел от Тимофея Ивановича с новенькой, белоснежной повязкой, на прием подался Санька.
«Муха — разносчик заразы. Уничтожайте мух!» — прочел я, а потом принялся изучать громадного малярийного комара.
— Есть! — радостно доложил в этот момент Санька и торжественно ткнул мне под нос пакетик бинта и пузырек йода.
Я вхожу не без страха: а что, если Тимофей Иванович вспомнит про зеленые яблоки и угостит меня касторкой? Наверно, придется выпить: война есть война.
Но на первых порах все обошлось как нельзя лучше. Тимофей Иванович встретил меня приветливо, как будто даже обрадовался — Давно не видел.
— А-а, молодой человек, это вы?
Лысая голова блестит, как зеркало. На кончике носа очки с одной дужкой. Вместо второй — шнурочек. Седая редкая бородка торчит клином. Оглядев меня с ног до головы поверх очков, Тимофей Иванович спросил:
— Ну-с, на что жалуемся, молодой человек?
— Бабушка ногу порезала, — придумал я на ходу. — Бинт нужен и йод.
Мне показалось, что Тимофей Иванович удивлен. Он подозрительно посмотрел на меня и переспросил, как будто недослышал:
— Бабушка?
— Ага.
— Ногу порезала?
— Ногу, — подтвердил я.
Тимофей Иванович развел руками:
— Что это сегодня все ноги режут?
Должно быть, и Санька то же самое ему сказал.
Ухнуло где-то близко. Задрожали стекла, зазвенели в шкафу с лекарствами банки и склянки.
— Тэк-с, тэк-с, — в раздумье проговорил фельдшер. Затем он встал из-за стола, подошел к шкафчику и подал мне бутылочку и пакетик.
Все бы ладно, если б мы на этом остановились. Однако нам показалось, что бинтов мало, и под вечер мы снова пришли в медпункт. Тимофей Иванович уже собирался домой: спрятал в футляр свои очки, снял халат.
Ну и хитер же Санька! На этот раз он первым не пошел, а послал меня. Он, мол, уже ходил первым.
Фельдшер встретил меня холодно.
— Ну, что еще? — буркнул он.
— Глыжка ногу порезал, — сообщил я, держась на всякий случай поближе к двери.
— Так я вам дал уже и бинт и йод.
— Бабушка все вымазала. Ничего не осталось, — пошел я на хитрость.
— Что? — испугался отчего-то Тимофей Иванович. — Так сильно порезала?
— До самой кости, — выдумал я и пальцами показал, какой ширины и глубины рана у бабушки на ноге.
Фельдшер взорвался.
— Варвары! Темнота! — громыхнул он на весь свой медпункт. — Так искалечили ногу и молчат!
Схватил чемоданчик, с которым он ходил по хатам, взял черную лакированную палку и шагнул к двери.
Я выскочил в коридор, и вместе с Санькой мы пустились наутек. Отбежав за трансформаторную будку, мы из-за угла наблюдали, что будет дальше. А дальше произошло именно то, чего мы боялись. Фельдшер с озабоченным видом вышел из медпункта и резво направился в сторону нашей хаты, опираясь на палку. Спина согнута крюком, борода торчком.
— Пошел лечить твою бабку, — усмехнулся Санька.
А вечером ему было не до смеха. Не до смеха было и мне. Взрослым хотелось знать, куда подевалась чертова кожа и зачем я обманул фельдшера. Мы мужественно перенесли все испытания, выпавшие на нашу долю в этот день.
9. А ЧЕГО ЖЕ Я ХОТЕЛ ОТ НЕМЦЕВ?
Утреннюю тишину нарушил посвист снарядов. Снаряды пролетели над самыми хатами, едва не зацепившись за верхушки верб, и разорвались — один на выгоне, второй на огородах.
Бабушка схватила ведро с водой, залила в печи недогоревшие головешки, выскочила во двор и скомандовала:
— Бегом в блиндаж!
Мы все бросились за ней. Сидим час, второй, пятый. А наверху грохочет война, молотит землю тяжелыми цепами, вытрясает из нее душу. Мама прислонилась к стене и, сжав зубы, стонет: снова у нее расходилось сердце. Глыжка забился в угол на мешок с сухарями, притих, словно и нет его. Бабушка все время бранит себя, что не послушалась Скока и не разобрала свинушник на перекрытие. А я сижу с самого края, почти у выхода, прикрытого корытом. Мне страшно и в то же время любопытно, что делается наверху, как там наши, где немцы. Бой гремит, грохочет, — кажется, по земле катают огромную железную бочку с камнями: с одной стороны наши, с другой немцы. Вот бочка где-то за околицей набирает разгон, фашисты жмут, и она катится по улицам, по хатам, по садам, по нашему огороду, сотрясая землю. Сейчас наедет на блиндаж, раскрошит гнилое ломье над головой, вдавит нас в песок. Но тут наши налегают с другой стороны, и бочка катится назад, гремя камнями по своим железным бокам. На сердце становится легче: наша взяла.