— Погоди, что ты, отрок несчастный, мелешь? Никуда Саул не пятился. Что ты несешь несусветину?
— Как же, батюшка?
— Сядь! Я тебя больше и спрашивать не хочу.
— Да нет, батюшка, я до конца расскажу. Вот и позвал Саул пастуха. Пришел это пастух, по имени Давид, да как заиграет на музыке. А Саул — в слезы. Брось, говорит, не могу я твои аккорды слушать.
Давид взял и бросил. Только бросил, а Саул опять говорит: «Поиграй немножко». Давид опять заиграл. Только заиграл, а Саул снова: «Ну тебя с твоей музыкой. Замолчи. Нету возможности».
Так было долго, пока Саул не помер. А царем стал Давид. Вот стал Давид царем и царствует. Царствовал он, царствовал…
— Ну?
— А потом… Я дальше не учил, батюшка. Да, вспомнил! Еще Давид убил этого… Как его… Такого сильного… Давид был маленький, а тот — во! Во какой!
Лобанов поднялся на цыпочки и задрал руку кверху:
— Во какой был. До потолка! Хотел он Давиду голову мечом отсечь, а Давид как трахнул его камешком, и прямо в висок. И убил. С тех пор Давида и прозвали — царь-псалмопевец. И еще он был пророк. Всем ворожил.
— Не ворожил, а пророчил, — поправил отец Афанасий. — А вообще, Лобанов, ты был дурак и есть дурак. Ну кто же по Ветхому завету отвечает: «Камешком трахнул?…» Никакого в тебе боголепия нет. В церковь не ходишь.
— Хожу. Я даже на клиросе пою.
— Ну, значит, во время богослужения о мирских соблазнах думаешь, в грехах погрязываешь. Сядь-ка, выучи снова, да не мудрствуй. Вызубри по книжке. Коль своего разума нет, так хоть чужим живи, чужие слова долби. И вообще не надо никогда на себя полагаться. Умней других не станешь. Есть учебник и учи. И по закону божьему долби, и по всем предметам долби, да не как-нибудь, а добросовестно. Бери пример с Амосова. Оттого он и первый ученик.
Лобанов вздохнул и пошел на место.
Обычно минут за пятнадцать до звонка отец Афанасий переставал спрашивать урок и заводил с гимназистами «душеспасительные» беседы. Это ему полагалось как духовному воспитателю, пастырю.
Зная, что беседа эта вот-вот начнется, Самоха переглянулся с товарищами и поднял руку.
— Батюшка, позвольте спросить?
— Говори.
— Вот вы Амосова хвалите, а мы все так думаем, что Токарев, Мухомор наш, куда лучше Амосова. Токарев башкой ворочает, а Амосов языком. Спросите Токарева, он вам все расскажет, а Амосов как одно слово забыл, так и все у него вверх тормашками. Вот вы спросите Токарева про охотников за черепахами или про сыщика какого-нибудь. Кстати, батюшка, а правда, что сыщик Пинкертон мог все что угодно найти? Вот у одной графини пропала жемчужная брошка. Подъехала ночью черная карета, а оттуда выходит человек в темной маске…
— Самохин!
— Ей-богу, в маске, батюшка. А в руках — револьвер, десятизарядный. Кольт.
— Самохин, замолчи. Сядь!
— Только он сделал шаг, как — бах!..
— Да остановись ты, окаянный!
Отец Афанасий слез с кафедры.
— Заткни ты уста свои.
— А что, разве не интересно, батюшка?
— Ничего интересного. И кто это вам позволяет такую дичь читать? Что у вас, книжек нет хороших? Взяли бы да прочитали про жизнь первых христиан, про святых отцов нашей церкви. И интересно, и поучительно. Или про великие открытия, как, например, про открытие Америки, про то, как дикарей в христианство обращали.
— Про дикарей? Это да, — подтвердил Самохин. — Интересно, как они разным там белокожим скальпы снимали. Одному священнику тоже сняли… Был такой у них, батюшка, вождь — Орлиный Коготь. Уж этот никому спуску не давал. Чик! — и есть скальпчик. Чик! — и есть другой. А томагавком как гакнет!
— Вот гакнуть тебя, дурака, из класса. Что ж тут хорошего, если священнику скальп сняли?
— А что ж тут хорошего, — вдруг сказал Мухомор, — что индейцев с их же родной земли выбивали? По какому праву?
У батюшки даже нижняя челюсть отвисла. Он долго и пристально смотрел на Мухомора и наконец спросил:
— Это кто тебя научил?
— Никто. Сам.
— То-то, вижу, что сам. Дикий народ в христианство обращали, а ты говоришь… Олух ты царя небесного.
— Ну вот, — сказал Самохин. — Как что не по-вашему, так непременно и олух. А по-моему, вот Амосов олух. Вы поглядите на него. Сидит уши развесил.
— Нет, не развесил, — вскочил Амосов. — Нет, не развесил! — И глаза его сверкнули гневом: И я Майн Рида читал… Так индейцам и надо, раз они не хотели нашему богу молиться, по-нашему молитвы читать.
— Как это — по-нашему? — ввязался в спор Корягин. — Что же, по-твоему, индейцы должны «Преблагий господи» наизусть знать?
— Должны, — упрямо сказал Амосов.
А Самохин сейчас же перевел это на свой язык.
— По-индейски это будет вот как, батюшка: «Идопсог йигал-берп».
— Что? — удивился отец Афанасий.
— «Идопсог йигалберп», а наоборот — «Преблагий господи». Уж я-то по-индейски, поверьте, знаю.
— Ну, вот что, — окончательно вышел из себя отец Афанасий. — Иди-ка ты из класса, образина!
— Го-го-го-гооо! Хы-а! Хо-хо! Ох! Ой, не могу! — заорали, загоготали на все лады гимназисты, и неудержимый их смех смешался с заливающимся в коридоре звонком.
Отец Афанасий, видя, что все равно разошедшихся сорванцов ему не перекричать, укоризненно покачал головой, взял с кафедры журнал и медленно поплыл из класса.
ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
На перемене надзиратель Попочка бегал по коридору и кричал:
— Где Токарев Владимир? Позвать Токарева Владимира!
— Мухомор, тебя Попка спрашивает, — сообщил Медведев. — Рыщет по всей гимназии.
— Меня? — удивился Мухомор.
Подойдя к Попочке, он сказал:
— Вот я.
— К директору!
— За что?
— А там узнаешь.
Ребята окружили Мухомора. Знали — к директору зря не вызовут. Либо жди чего-нибудь приятного, либо грянет над тобой гроза. Однако приятное случалось очень редко. В прошлом году, например, директор вызвал к себе восьмиклассника Веретенникова, папаша которого владел в городе двумя магазинами, баней, гостиницей, и назначил распорядителем гимназического бала. В честь такого торжества Веретенникову сшили новый темно-синий мундир на шелковой белой подкладке. На балу Веретенников задирал нос и назло товарищам, все время танцевал с Лилей Хариной — гимназисткой шестого класса. Лиля носилась бабочкой, сияла, надменно посматривала на подруг. Кружась в вальсе, она подарила Веретенникову розочку. Тот сейчас же приколол ее к своей груди. Но в вихре нового танца розочка откололась и бесшумно упала на пол.
Вяхирев Серафим, верзила из того же восьмого класса, воровато схватил цветок, смял и сунул себе в карман. Веретенников увидел и грозно потребовал немедленно возвратить розу. Вяхирев не отдал. Тогда они пошли в раздевалку за вешалки и там подрались.
Дрались молча и долго.
Напрасно Лиля ждала своего кавалера. Кавалер уныло сидел на полу посреди раздевалки и мрачно рассматривал в зеркальце исцарапанный до крови нос. Предстать с таким носом перед Лилей было выше сил Веретенникова. Он встал, медленно надел шинель, злобно сунул ноги в калоши и поплелся домой, поклявшись отомстить обидчику. А на другой день и ему и Вяхиреву директор делал строгое внушение. Вот это и все, что было «приятного» за последний год. Во всех остальных случаях директор вызывал прямо для нахлобучки. Вот почему, узнав, что Мухомора требуют к его превосходительству, ребята спешили пожать ему руку, подбодряли и желали всяких благополучии. А Самоха сказал:
— Иди, Володька, авось как-нибудь жив останешься. Я и то живой вырвался. Помнишь? Мы еще тогда с тобой в первый раз встретились. Только совет тебе: меньше говори, больше молчи и немного дурачком прикидывайся. Это помогает. Иди, не робей.
— Да я и не робею, — сказал Мухомор, почесывая свой золотистый затылок. — Только понять не могу: за что? Может, наябедничал кто? Может, Амосов или Швабра?
Оправив пояс, куртку, отряхнув с себя мел, Мухомор откашлялся и пошел. Дверь в директорский кабинет открыл ему сам Попочка.
Войдя, Мухомор сделал два шага, шаркнул, сдвинул каблуки и замер перед письменным столом Аполлона Августовича. Тот продолжал рассматривать какую-то ведомость и даже не поднял глаз.
Мухомор ждал.
Директор по-прежнему делал вид, что не замечает вошедшего, сосредоточенно перелистывал бумаги и синим карандашом ставил на полях птички. Прошло минут пять, пока он наконец медленно поднял голову, откинулся на спинку кресла, отложил в сторону карандаш и произнес:
— А… Это ты…
— Я…
— Подойди ближе. Так. Еще шаг вперед. Что скажешь?
— Не знаю, — начал Мухомор. — Вы звали.
— Переводясь в нашу гимназию, ты обещал хорошо вести себя. Помнишь?
— Помню. Но я ведь ничего не сделал такого…
— Ты забываешь, где ты учишься, — строго сказал директор. — Вот что плохо. Где ты учишься?
— Здесь.
— Это не ответ. В каком учебном заведении ты учишься?
— В гимназии.
— Вот именно. У тебя на мундире сколько пуговиц? Девять? А на обшлаге сколько? Две? Что это значит?
— Девять и две? Одиннадцать.
— Замолчи. Всякую гадость ты знаешь, а этого не знаешь. Кто учредил гимназию?
— Нашу гимназию? Вы…
— Глупо. Не я, а императрица Екатерина Вторая. В слове «Екатерина» девять букв, потому и на мундире у тебя девять пуговиц. На обшлаге две пуговицы, это значит «Вторая». Екатерина Вторая. А что из этого следует?
Мухомор переступал с ноги на ногу, потрогал ухо, кашлянул и уставился на письменный стол, где в толстом сафьяновом переплете лежал кондуитный журнал.
— Гимназия, — продолжал директор, — это такое учебное заведение, откуда выходят порядочные люди, а не вольнодумцы и фантазеры. Кто это тебя научил сказать батюшке, что насаждение христианства среди диких племен Америки — плохое, нехорошее дело? Это тебе дома такие мысли внушают? Или, может быть, кто-нибудь из старшеклассников? А? Говори честно и откровенно. Не бойся.
«Поп наябедничал», — подумал Мухомор. Посмотрел на директора, на кондуит…
— Я жду ответа, — закуривая папиросу, сказал Аполлон Августович. — Говори.
— Я… — начал растерянно Мухомор. — Я… — И умолк.
— Ну-ну, продолжай.
— Я это сам… Никто меня не учил.
— А отец твой… Ну, как бы тебе сказать… Он читает какие-нибудь книги?
— Отец? Он редко бывает дома. Он больше на паровозе.
— Ну, а когда приезжает, он читает же что-нибудь? — Читает.
— Что же именно он читает?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Евангелие, например, он читает? В церковь ходит?
— В церковь? Ходит, — соврал Мухомор. И вдруг вспомнил все, что делается у них дома. Отец в церковь совсем не ходит, мать ходит редко, да и то, если пойдет, отец посмеивается. Его, Мухомора, отец тоже никогда в церковь не посылает. Привозит отец с собой какие-то книжки, часто дает их читать знакомым машинистам, кочегарам, рабочим из мастерских и всегда говорит при этом:
— На всякий случай, поаккуратнее, товарищи, чтобы не всякий видел, потому как эти книжки… такие книжки, что и в Сибирь с ними угодить недолго. Читай, другому давай, а глазами туда-сюда поглядывай, посматривай, чтобы, неровен час, какой шпик не разнюхал.
Ему, Мухомору, тоже наказывал:
— Обыск у нас был, помнишь? То-то, брат, держи ушки на макушке, да по ошибке вместо арифметики мою книжку в гимназию не затащи, а то будет Тебе арифметика.
И еще вспомнил Мухомор, что про царя отец всегда говорил сердито и непочтительно. И про хозяев на железной дороге, и про полицию.
Все это молнией пронеслось в его голове, и стало понятно, что и зачем хочет выведать у него директор.
— Отец в церковь ходит часто, и мать ходит часто, — твердо сказал он и тут же прикрасил, будто на крещение мать святой водой все комнаты окропила.
— Вот видишь, — поднял палец директор, — родители у тебя хорошие, а ты в кого? Как это можно так сказать, да еще при всем классе, что дикарей не следует обращать в христианство? Откуда у тебя эти фантазии? С кем ты дружишь?
Мухомор чуть-чуть не сказал: «С Самохиным», да вовремя спохватился. Соврал:
— Ни с кем в особенности, а так… Со всеми… — Почему с Амосовым ссоришься?
«Все знает», — не мог скрыть удивления Мухомор и подумал: «Уже кто-то донес». Сказал осторожно:
— С Амосовым я не ссорюсь, а только он сам по себе, а я сам по себе.
— Почему?
— Так… У него отец важный, а у меня простой, а Амосов это всегда показать хочет.
Вдруг Мухомор покраснел, загорячился. Сказал:
— Я такой же гимназист, как и он. Если он нос дерет, так что? Дерет и пусть дерет, а я с ним дружить не хочу. А трогать я его не трогаю. Не дразню и не бью. А что он ябеда, так это вам весь класс скажет. Его отец на рысаках. Пусть. А мой на паровозе… Так что?
— Ах, вот в чем дело? — криво улыбнулся директор. — Понимаю…
Он покачал головой:
— Да, нехорошо это, Токарев, с твоей стороны. Вижу, вижу, что тебе уже успели внушить разные глупые мысли. Такой же гимназист… Ошибаешься, милый друг, ошибаешься. Гимназия — это привилегированное, понимаешь ли, при-ви-ле-ги-ро-ван-ное учебное заведение, а не для всех и каждого. Это надо знать. А тебе это надо знать в особенности, ибо ты не из привилегированного сословия. Ты должен особенно дорожить тем, что тебя приняли в гимназию, дорожить и помнить, что на твое место найдется много желающих здесь учиться. Заруби это на носу. Дурь выбрось из головы, а перед батюшкой извинись. А если что-нибудь подобное повторится — можешь искать себе другую гимназию. Иди.
Мухомор нахмурился, постоял, медленно повернулся и пошел. Директор резко остановил его и сказал желчно:
— Невежа! Уходя, поклониться надо. Ступай!
Мухомор вышел.
— Ну что? — спросил Самохин.
— Поп наябедничал. И все из-за твоих индейцев, чтоб им…
— А еще что?
— Все. Пилил долго. Про девять пуговиц рассказал.
— Какие там еще пуговицы? — удивился Самохин.
— А такие…
Мухомор передал ему объяснение директора, почему у гимназистов девять пуговиц на груди и две на обшлагах.
Самохину понравилось.
— Постой, — сказал он, — но ведь у нас на мундирах еще и сзади, пониже спины, четыре пуговицы. А это какая Екатерина? Четвертая, что ли? Но ведь такой не было.
— Ты не понимаешь, — засмеялся Мухомор. — Позади у нас не четыре пуговицы, а две и две. Две справа, две слева. Две Екатерины сразу.
— Тю! — заорал Самоха. — Две Екатерины сразу? Значит, мы на царицах сидим? И У Швабры тоже сзади царицы… Как же это она, Екатерина-то, сама на себя такую глупую форму выдумала?
— Не знаю, — гоготал Мухомор, — наверное, она что-нибудь да думала, когда такой мундир сочиняла. Ведь мы же учили, что она была мудрой царицей.
— Ну и мудрая, — покачал головой Самоха. — Я такой глупости сроду не выдумал бы. Я бы спереди шесть пуговиц пришил: С-а-м-о-х-а, а сзади — ни за что ни одной.
А когда насмеялись вдоволь, Самоха сказал:
— Слушай, шутки шутками, а я так понимаю: это тебе от директора первое предупреждение. Это, значит, — держись. Теперь не так чхнешь — и крышка.