— Медведев? Нет. Коряга? Нет. Мухомор? Нет. Но кто же?
Самоха собрал всех и, показав записку, резко спросил:
— Кто?
Друзья удивились не меньше его.
— По-моему, никто, — спокойно сказал Мухомор. — Мы, по всей вероятности, говорили, а нас подслушали. Вот и все. А подслушал, должно быть, Лобанов.
— А черт его знает, Лобанов или не Лобанов, — сказал Коряга. — Не пойман — не вор. Во всяком случае, досадно, что секрет наш открыт.
— Видишь, Мухомор, — сказал Самоха, — теперь раз Амоське все известно, теперь хочешь не хочешь, а с места первого ученика его спихнуть надо. Надо, а то Амоська и Швабра вовсе нос задерут, вовсе житья от них не станет. Теперь все дело за тобой. Гляди в оба. Особенно по-гречески долби назубок, чтоб Амоська тебя обогнать не мог. А мы тебе уж вот как помогать будем. И старшеклассников попросим для тебя переводы делать и с греческого на русский, и с русского на греческий, и задачи решать, и сочинения писать. И шпаргалки тебе передавать будем, и подсказывать — и все, что хочешь. А Амоську мы нарочно сбивать станем, неверно подсказывать, условия в задачах путать, и дразнить, и мешать, когда он отвечает, и учебники у него воровать будем. Во! Зададим ему жару.
— Не хочу я так, — покачал головой Мухомор. — Я сам, без вашей помощи, обгоню Амосова. Без всякого жульничества. Да мне его и обгонять нечего, я и так лучше его все знаю. А толку что? Все равно меня первым не сделают.
— Во, опять на попятную, — надулся Самохин. — Ты же обещал. Трусишь, что ли?
— Да я не отказываюсь. Только я по-честному. Это Амоська, свинья, на всякие гадости способен. А я так не хочу.
— Ну, ладно, только ты нам не мешай.
— Он и так лицом в грязь не ударит, — уверенно сказал Коряга. — А за Амоськой будем следить. Если его опять сделают первым учеником только за то, что он Швабрин любимчик, мы такой тарарам подымем, что гимназия ахнет. Согласны?
— Согласны, — подтвердил Медведь.
А Самоха сказал:
— Если Мухомор спихнет Амоську, честное слово, от радости лопну.
ВОЛЧИЙ БИЛЕТ
На другой день, перед первым уроком, из класса в класс быстро пробежала весть:
— Лихов пришел! Лихова освободили!
Самоха и Мухомор обрадовались, выскочили в коридор. Действительно, из раздевалки медленно шел Лихов, окруженный группою одноклассников. Его с любопытством рассматривали и расспрашивали наперебой:
— Ну как?
— Расскажи.
— Давно освободили?
Но не успел Лихов войти в класс, как вслед за ним ворвался Попочка и нервно закричал:
— Сейчас же, сейчас же, сейчас же идите к директору!
Лихов ответил резко:
— Слышу. Не глухой.
Мухомор и Самоха побежали взглянуть в седьмой класс. Хотелось посмотреть на Лихова. Самоха не удержался, позвал:
— Лихов!
Тот оглянулся.
— Ге-ге! — улыбнулся Самоха и застеснялся? — Не зная, что еще сказать, добавил: — Харла-барла, Лихов! Это мы. А вот и Мухомор. Гляди: рыжий, как апельсинчик.
Лихов удивленно посмотрел на Самохина. Семиклассники засмеялись. Самоха покраснел. Мухомор молча кивнул Лихову головой.
— Что вам тут надо? — набросился Попочка. — Идите в свой класс.
И прогнал.
Лихов направился к директору. Но не прошло и пяти минут, как он вышел и сообщил ожидавшим его одноклассникам:
— Исключили… С волчьим…
Лобанов первым услышал об этом. Он испугался, прибежал в класс, сел, но никому не сказал ни слова. Но об исключении Лихова быстро узнали все.
Из каждого класса выглядывали встревоженные, злые лица. Попочка, выбиваясь из сил, шнырял по коридору и упрашивал:
— Да сядьте же, сядьте же, наконец!
Видя, что уговоры не помогают, он повысил голос и стал грозить:
— Запишу! Доложу! Донесу! Немедленно войдите в класс. Закройте за собой двери.
Успокаивал третий — народ вылезал из пятого, успокаивал пятый — горохом сыпали из первого малыши. Трудней всего было справиться с седьмым, где учился Лихов, и с четвертым, где особенно волновались Самоха и Мухомор.
Заметив, что из седьмого группа гимназистов вместе с Лиховым направилась к раздевалке, Мухомор и Самоха проскочили за спиной Попочки и незаметно шмыгнули туда же.
Надевая шинель, Лихов говорил товарищам:
— С волчьим билетом… Это значит — ученью конец. Теперь уже никуда не примут. Из тюрьмы выпустили по несовершеннолетию… Мне не сказали, но я знаю, что буду находиться под тайным надзором полиции… Но мы еще посмотрим…
Он сильно волновался и от волнения не мог найти калоши. Мухомор хотел по-товарищески услужить, подать ему их, но вдруг подумал: «Что же я делаю? Ведь надев калоши, Лихов уйдет… Уйдет навсегда, навсегда из гимназии… Нет. Пусть лучше поищет калоши… Пусть еще побудет здесь, с нами…»
И он сунул калоши в угол, покраснел и растерянно посмотрел на Самоху. А Самоха шепнул ему на ухо:
— А ведь Лихов ничего не знает, как мы для него кружку… в церкви… и как мы ночью к его матери заходили…
— Ну и пусть не знает, — сердито ответил Мухомор. — Не надо говорить, зачем?
Пока Лихов искал калоши, расстроенные товарищи молча смотрели на него.
Вбежал Попочка.
— Господа, господа, как не стыдно? Ведь звонок уже был. Идите в класс, ведь я же просил.
Встретив слишком выразительные взгляды семиклассников (было их здесь человек восемь), Попочка сбавил тон:
— Я понимаю, — сказал он, — конечно, проводить товарища… Мне, Лихов, вас тоже сердечно жаль…
— Вижу, — с досадой огрызнулся Лихов. — Бросьте хоть на прощание врать. Вы бы лучше мои калоши нашли. Это был бы единственный ваш умный поступок.
Попочка так и вспыхнул. Побагровел весь. Однако сдержался. Учел, что в такую минуту лучше не вступать в пререкания. Но все же подумал: «Как быть? Промолчать — свой авторитет подорвешь, зашуметь — как бы чего не вышло. Ведь этот Лихов такой верзила. Ему теперь все нипочем…»
Ответил как-то неопределенно, не то заискивающе, не то сердито:
— Я, конечно, понимаю ваше состояние, но все же так выражаться…
И, обращаясь к семиклассникам, Попочка попросил их притворно-дружеским тоном:
— Ну, что же вы, господа, надо же найти Лихову калоши. Ищите.
Никто ничего не ответил, а Лебедев, репетитор Коли Амосова и лучший друг Лихова, только отвернулся с досадой.
Вдруг Попочка заметил Самоху и Мухомора.
— А вам что здесь надо? — крикнул он. — Кто вам позволил уйти из класса?
Мухомор и Самоха переглянулись.
— Мы сейчас, — сказал Мухомор. — Вот проводим Лихова и пойдем.
— Без вас проводят, — оборвал Попочка. — Подумаешь, какие друзья-приятели. Вам еще до седьмого класса далеко. Идите.
Мухомор и Самоха — ни с места.
— Полюбуйтесь, — сказал Попочка семиклассникам, указывая на Самоху. — Хоть бы вы, старшие, внушили ему.
— А что внушать? — спросил Лебедев. — Разве это плохо, что они товарища хотят проводить?
— Как вам угодно, — наконец вышел из себя Попочка, — но я принужден доложить Аполлону Августовичу.
И он было пошел к дверям, но Лихов преградил ему дорогу.
— Подождите, — сказал он и обратился к Самохе и Мухомору: — Идите-ка лучше в класс, а то, видите, меня выгнали и вас, еще чего доброго, выгонят.
Похлопав Мухомора и Самоху по плечу, Лихов стал деликатно подталкивать их к двери. Мухомор на минутку остановился и сказал:
— Лихов, твои калоши в углу, за щеткой, стоят. До свидания. Матери кланяйся.
— А ты разве ее знаешь? — удивился Лихов.
Мухомор ничего не ответил, и они с Самохой пошли осторожно по коридору. В класс уже войти было нельзя: начались уроки. Решили переждать до звонка в уборной — единственном убежище всех обиженных и оскорбленных гимназистов.
Лихов нашел калоши, надел их и стал прощаться с товарищами. Все молча жали ему руку, ни у кого не находилось слов, а те слова, которые каждому приходили в голову, казались бледными и ничего не выражающими. Только изредка говорили коротко и односложно:
— Увидимся.
— Всего хорошего!
— Попросим директора.
— Не допустим.
А когда Лихов вышел и захлопнувшаяся за ним дверь навсегда отрезала его от гимназии, Лебедев крикнул:
— Господа, к Аполлону Августовичу! Что это, в самом деле! На каком основании Лихова исключили?
— Идем, идем! — раздалось со всех сторон, и семиклассники тронулись по коридору к директорскому кабинету.
Попочка опередил всех и первым заскочил в кабинет.
— Аполлон Августович, — сказал он быстро, — извините, но к вам делегация. Я ничего не мог с ними сделать. Во главе — Лебедев и еще этот, Минаев. Как прикажете поступить?
— Какие там делегации! — нахмурился директор. — Записать всех, кто нарушает порядок. Разгоните их к черту!
Но за дверьми кабинета уже слышался сдавленный гул голосов. Не дав никому опомниться, обрушился:
— Это еще что такое? К чему это? Чья это затея? Лебедева? Минаева? Вы что, хотите подражать Лихову? Не со-ве-тую. Вместо того чтобы учиться, бог знает чем занимаетесь. Сейчас же спокойно идите в класс. Никаких делегаций не принимаю.
— Мы просим выслушать нас, — выйдя вперед, сказал Лебедев.
Аполлон Августович закрыл ладонями уши.
— Ничего, ничего я слушать не желаю, — сказал он и захлопнул за собой дверь.
С минуту, не более, продержалась чего-то ждущая тишина и, не дождавшись, рухнула, опрокинулась, зазвенела:
— У-у! Аполлон без панталон!
— Морда жандармская!
— Скотина!
Самоха выскочил из уборной. Миг — и он уже понял, что надо делать. Заложил в рот два пальца и так свистнул, что звук вылетел за фортку. Стоявший на улице городовой скосил глаза на гимназию и прислушался.
Аполлон Августович снова распахнул дверь и поспешно вышел из кабинета. Из учительской выглянул растерянный батюшка. Из сторожки, застегивая на ходу мундир, спешил Аким. Попочка бросился на гимназистов.
Аполлон Августович остановил его и, сделав еще шаг вперед, уставился на бунтарей.
— Так, — еле слышно сказал он, — хорошо-с…
И, обращаясь к Попочке, приказал:
— Перепишите этих молодых людей. Всех, всех до одного.
Самоху он не заметил, так как Мухомор втащил его за куртку обратно в уборную и пригрозил:
— Тебя ж первого выгонят. Что ты не знаешь, на каком ты счету? Не высовывайся, а то так и тресну!
— Лебедев, — сказал директор, — идите в класс. Да, да, в класс. Минаев, это и к вам относится.
Лебедев посмотрел на товарищей, махнул рукой и пошел. Минаев — за ним.
— И вы расходитесь, — захорохорился Попочка, обрадовавшись, что вожаки первыми сдали позиции. — Ну, ну, живо, господа. Успокойте свои нервы. Ай-ай-ай, какое безобразие!
И все разошлись.
Директор пошел в учительскую, Аким стал подметать коридор. Мел и ворчал:
— Бунтари… Молоко на губах не обсохло, а туда же… Всыпать бы по пятьдесят каждому. Ишь, наследили ножищами. Прибирай тут за ними. Щеток не напасешься.
А вечером был экстренный педагогический совет. Постановили: Лебедеву и Минаеву, как коноводам, по тройке поведения. Остальным — по четыре. Вызвать родителей и предупредить.
А ночью Аполлон Августович, сидя в своем кабинете, курил папиросу за папиросой и писал на казенном бланке:
А утром Швабра, войдя в класс, сказал:
— Сегодня письменная. Пишите, деточки, зарабатывайте себе отметочки… Хе-хе… Надо учиться. Слушаться… Ну, раскройте тетрадочки, мокайте перышки и пишите. «Александр Македонский выступил в поход. В по-ход…» Написали? Пишите дальше: «Стены древнего города Трои были разрушены…» Так-с. Готово? Молодцы… Пишите: «Царь Мидас был награжден ослиными ушами». Хе-хе… Самохин, вот бы тебе такие ушки… Тсс! Не шуметь! «Юлий Цезарь перешел Рубикон… Ру-би-кон… Буцефал был любимый конь Александра Македонского. Ма-ке-дон-ско-го». Готово? Ну, еще две фразы: «Пифия была прорицательницей».
— Это которая? Это та, что, как ведьма, на огне сидела и всем предсказывала? — спросил Самоха.
— Дурачок ты, дурашечка, — ответил Швабра. — Сиди и не мешай. Написали про Пифию? Хорошо. Пишите последнюю: «Диоген спал в бочке. В бочке…» Ну-с, а теперь все это переведите на древнегреческий язычок. Только думайте головками, а не пяточками. И ошибочек не делайте. А я посижу-с.
Швабра уселся за кафедру.
В классе уныло зашуршали перья…
ПРО ЦАРЯ ДАВИДА И ИНДЕЙЦЕВ
Дежурный отскочил от двери и крикнул:
— Вонмем! Прокимен глас седьмой. Господи, услыши нас, плывет, как бочонок, в класс сам отец Афанас.
Отец Афанасий действительно был похож на бочку. Ростом мал, а толщиной — еле в дверь влезал.
Войдя в класс, он остановился перед иконой, поднял вверх глаза и замер в ожидании.
Прошла минута, другая…
— Что же это? Кто дежурный? Почему молитву не читаете? Читайте молитву.
Тишина.
— Ну, начинайте: «Преблагий господи…»
Никто ни звука.
— Да что же это? Дежурного нет, что ли?
— Я дежурный, — осторожно отозвался Корягин, — да у меня горло болит.
— Горло болит, — повторил отец Афанасий. — На переменах козлом орать, так не болит, а как молитву читать, так сейчас же и скарлатина… Ну, не читай… Пусть другой читает. Кто будет читать?
— Я! — выскочил Амосов.
— Не надо! — крикнул Самохин. — Он, батюшка, собьется.
— Ну-ну, Амосов не собьется. Это ты, болван, собьешься. Читай, Амосов.
Амосов начал молитву. Самохин подошел к нему на цыпочках и стал тихонько подсказывать. Подсказывал нарочно неверно. Амосов молитву знал назубок, но из-за Самохина сбился.
— Ну вот, я же говорил, — подмигивая соседям, сказал Самохин. — Куда ему, Амоське, молитвы читать. Давайте начнем сначала.
Амосов обозлился:
— Батюшка, он нарочно мне мешает. Нарочно сбивает.
— Отойди, не стой как бес-искуситель, — погрозил пальцем отец Афанасий, сердито глядя на Самохина. — Амосов, начинай сначала.
Амосов начал.
— Не спеши! — оборвал Самохин. — Отец Афанасий, что он, в самом деле, тарахтит, как шарманка. Даже настроиться божественно нельзя.
— Ты, лукавый, перестанешь или нет? — нахмурился батюшка. — Закрой уста!
Самохин умолк, украдкой посматривал на товарищей, улыбался и строил рожи.
В третий раз Амосов дочитал молитву без помех, и все шумно сели.
Начался урок.
Батюшка вызвал Лобанова:
— Расскажи про царей иудейских.
— Царей иудейских? — переспросил Лобанов. — Царей? Иудейские цари были… были…
— Знаю, что были. Зачем всуе быкать. Говори толком.
— Были цари иудейские такие: был царь Саул, а у него был пастух. Саул был всегда не в духе. Нападала на него черная монополия.
— Не монополия, балбес, а меланхолия. Знаешь, что такое меланхолия?
— Знаю. Это… Ну, как бы вам, батюшка, сказать, скука такая. Сегодня скучно, завтра скучно, а там и с ума спятить можно. Так вот: когда царь Саул стал пятиться…