– Вот это да!
И Трилистник с Белокрыльником подтвердили:
– Что да, то да!
А Белокрыльник даже добавил при этом:
– Лучше, чем у Сабельника, мне цветов не создать, поэтому я придумаю какие-нибудь необыкновенные ягоды.
Он думал всю весну, а к середине лета поднял над собой гроздь красных ягод. Таких ягод больше ни у кого в округе не было, и они были далеко видны.
Колыхнулось Озеро, плеснуло в берег волной:
– Вот это да!
И Сабельник с Трилистником подтвердили:
– Что да, то да!
А Трилистник даже добавил при этом:
– Никогда мне не создать ни лучших, чем у Сабельника, цветов, ни лучших, чем у Белокрыльника, ягод. Поэтому я придумаю для озера что-нибудь другое.
Он думал все лето, а когда пришло время рассеивать семена, воскликнул:
– Я рассею семена по Озеру. Они прорастут, и Озеро станет зеленым.
Так он и сделал: засеял Озеро своими семенами. На следующую осень он опять засеял его, и так засевал его год за годом и засеял от берега до берега. И Озеро стало зеленым. Колыхнулось оно, плеснуло в берег волной:
– Вот это да!
И Сабельник с Белокрыльником подтвердили:
– Что да, то да!
А Белокрыльник добавил при этом:
– Ты здорово придумал, Трилистник: сделать зеленым Озеро. Но надо его сделать еще зеленее. Мы поможем тебе с Сабельником.
И они тоже стали засевать Озеро своими семенами. Они прошли по нему от берега до берега, и следом за ними приползли мхи и укрыли Озеро толстой зеленой кошмой. И не стало на земле Озера: превратилось оно в болото, и начали тонуть в нем звери. Увидел это Трилистник и понял: вместо радости беду принес он Озеру. Сказал товарищам:
– Ошиблись мы немного. Не надо нам было на воду спускаться. Надо было у берега расти. Идемте к берегу.
Но Сабельник с Белокрыльником только посмеялись над ним:
– Чудак ты чудак! Ты же замечательно придумал:
сделать зеленым Озеро. Теперь оно, как лужайка, – сказали они и остались, где были.
И тогда Трилистник один пошел к берегу. Встал возле него и поднял над собой широкую кисть бело-розовых цветов. Закачал ею из стороны в сторону, предупреждая:
– Будьте осторожны: дальше – болото, погиблое место.
И звери перестали сворачивать к Озеру. Не понравилось это Сабельнику с Белокрыльником, и они перебрались жить на соседнее озеро, его превратили в болото. Но следом за ними пришел и встал у берега Трилистник. Поднял над собой, как фонарь, бело-розовую кисть цветов, и все опять услышали его голос:
– Будьте осторожны...
Ему верили и обходили болото стороной.
С той поры, когда случилось это, прошла не одна тысяча лет. Много озер превратили в болото Сабельник с Белокрыльником. И к берегу каждого из них приплел и встал Трилистник. В ненастье и вёдро, днем и ночью стоит он, как часовой, и предупреждает:
– Дальше – болото, погиблое место, будьте осторожны.
И за эту верную службу ему дали еще одно имя – Вахта. И теперь все на земле знают: туда, где стоит Вахта-Трилистник, идти нельзя – там болото.
Иногда, когда было особенно жарко, Уж купался в речке. Лягушка глядела издали, как плавает он среди белых кувшинок. Потом он обычно лежал в тени старой ивы, свернувшись в кольца, и о чем-то думал.
Много раз, когда спал Уж, Лягушка подползала к нему. Затаившись, глядела на его увитую золотой коронкой голову, на щелки закрытых глаз. Силилась понять: почему его надо бояться. Не понимала. Боялась.
Бывало, стоило Ужу только чуть приподнять голову, как она сейчас же кидалась в речку, уплывала на противоположный берег, пряталась под черную корягу. Сидела под ней, слушала, как тревожно колотится сердце.
Но однажды решилась: хоть раз, да посмотреть Ужу в глаза, чтобы знать, почему его надо бояться.
– Я только посмотрю и тут нее брошусь в речку, уплыву от него, и он меня не догонит, – сказала сама себе Лягушка и пошла отыскивать Ужа.
Уж только плотно поел и спал на своем обычном месте, свернувшись в кольца. Лягушка с оглядкой подкралась к нему и стала ждать, когда он проснется. Она все предусмотрела: поднимет он голову, глянет она ему в глаза и кинется к речке. Глянет и кинется.
Она видела, как спокойно дышат его кольца. Видела, как качнулась и приподнялась голова его, увитая золотой коронкой. Видела, как открылись и округлились его дремотные глаза.
Она посмотрела в них и обо всем забыла.
Это были не глаза, а две огромные бездны. От их близости кружилась голова и замирало сердце. Лягушка знала, что ей нужно бежать, но не могла тронуться с места. Она все глядела и глядела Ужу в запретные глаза и слышала шепот:
– Иди ко мне. Не бойся. Обо мне говорят лишнее.
Лягушка знала: о нем говорят правду. Но глаза его! Они притягивали, от них невозможно было оторваться. А шепот, он так и обволакивал ее всю, околдовывал:
– Ну иди же ко мне. Не бойся.
И она пошла. По щекам ее текли слезы. Было страшно до смертной тоски. Она понимала: это все. Больше не купаться ей в речке, не сидеть под любимой корягой. И все-таки ползла к нему.
Больше на речке ее никто не видел, и никто так и не узнал, куда она делась. А лягушки по-прежнему учили лягушат и говорили друг другу:
– Бойтесь Ужа. Бойтесь посмотреть в глаза ему. И не знали, почему его нужно бояться.
ЦВЕТОК НАШЕГО ЛУГА
Приезжали к нам гости заморские и увезли к себе за море цветок с нашего луга. Уж больно понравился он им – цветет красно.
– Посадим, – говорят, – у себя на лугу. Пусть и у нас такие цветы будут.
Привезли, сказывают, посадили. Рос наш цветок напористо, яро. И цвел крупно, размашисто.
– Пусть, – говорит, – все видят за морем, как цветут цветы на моей Родине.
Все лето цвел, а семян не дал.
– Это, – говорит, – чтобы не считали дети мои чужбину своей Родиной.
КРАЙ, ГДЕ ВСЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ
Лето Голубь провел у Лысой горы в дупле осокоря над речкой, а на зиму к Черному морю улетел, среди Крымских гор поселился. С Крымским голубем познакомился. Летает с ним, Крымский край нахваливает:
– Хорошо у тебя: и море под боком, и горы не за горами. У нас тоже гора есть, Лысой мы зовем ее. Но разве ее можно с твоими горами сравнить!
– Низкая?
– Да и низкая и вообще не такая... И речка у нас есть. Чагрой мы зовем ее. Но разве ее можно с твоей речкой сравнить! Твоя вон как резво по камням скачет!
– А у вас что – тихая?
– Да и тихая и вообще не такая... И озеро у нас есть, но разве сравнишь его с твоим озером! Оно вон у тебя в горах, под самыми облаками лежит.
– А ваше что – в долине?
– В долине, да и вообще оно совсем не такое, как у тебя. И небо у тебя высоты неохватной, не то что в нашем краю.
И сказал тогда Крымский голубь:
– Если тебе нравится край мой, оставайся здесь навсегда. Будем жить рядом,
– Что ж, останусь, – сказал ему наш Голубь и всю зиму летал над Крымскими горами и все нахваливал их. А как стало время к весне близиться, стало у нашего Голубя сердце занывать. Томиться он начал, задумываться.
Спросил его как-то Крымский голубь:
– О чем это ты все думаешь?
– О горе, – говорит, – о Лысой, Поглядеть бы теперь, какая она. Вершина-то ее отопрела, поди, обесснежила.
– Попей воды ключевой, остынь. Ты же сам говорил, что твою гору с нашими не сравнить.
– Я и сейчас говорю: разве ее можно с вашими сравнить. Такой горы нет больше нигде. Ты бы посмотрел, какие овраги прорезают ее! Они уже, наверное, водой набрались, заревут, гляди, скоро.
На другой день смотрит Крымский голубь: опять о чем-то думает товарищ его. Спросил:
– Что сидишь сиротиночкой? О чем теперь думаешь?
– Об озере нашем, – ответил наш Голубь. – Теперь уж в нем, гляди, лягушки оттаяли, голоса свои пробуют.
– Брось тоской маяться, – сказал Крымский голубь, – Ты же сам говорил, что твое озеро не сравнить с нашим.
– Я и сейчас говорю: разве можно его сравнить с вашим озером? Да такого озера, как у нас, нигде не найти больше. Ты бы посмотрел, какие над ним ивы плакучие свешиваются, а вода какая в нем! С перезвонами. Эх...
Через день смотрит Крымский голубь, а товарищ его опять сидит на камушке и о чем-то думает.
– Ну, о чем ты теперь убиваешься? – спросил он его. – О чем теперь думаешь?
И услышал в ответ:
– О речке моей. Теперь, гляди, по ней льдины плывут. Вышла теперь, гляди, из берегов она и разлилась по огородам. А по вечерам у ее воды ребята костры жгут, песни поют.
И сказал Крымский голубь.
– Нытик ты хороший. Не о всякой же разлуке грустить надо. Ты же сам говорил, что вашу речку с нашей не сравнить.
– А я и сейчас говорю: куда вашей речке до нашей. Наша вся черемухой заросла. Расцветет – белая, белая. А какие осокори стоят по ее берегам – до самого неба. На одном из них я родился и вырос. Разве можно нашу речку с вашей сравнить.
И добавил, расправляя крылья:
– Нет, здесь у тебя хоть и жарко солнце горит, а не греет, сердцу зябко. Полечу. К себе полечу. Пока доберусь, пора уж будет гнездо строить.
ОТЧЕГО ГРУСТЯТ ИВЫ
На пойменном лугу горбилась и покряхтывала старая Ива. Каждую весну она цвела и давала много семян. А однажды на ней родилось всего три семечка.
В высоком лазоревом небе пел жаворонок. Он пел о большой реке Волге и волжских плесах. Он пел о Жигулевских горах, из-за которых встает по утрам солнце.
Семечки слушали его и вздыхали:
– Нам бы хоть раз увидеть то, о чем поет он.
Старая Ива, поскрипывая темными узловатыми ветвями, гнулась над лугом, говорила:
– Скоро вы станете крылатыми и сможете лететь туда, куда захотите. Но только помните: нам, Ивам, дано летать только раз в жизни.
– Мы будем помнить это, – сказала семечки.
И когда пришло время лететь им, воскликнули:
– Неси нас, Ветер, к реке, о которой пел жаворонок. Неси нас, Ветер, к горам, из-за которых встает по утрам Солнце. К Волге неси нас, Ветер.
И затрепетали крылышками.
Ветер подхватил их и понес. Они летели весь день и прилетели к озеру у Гореловской рощи. Приустали. Сели отдохнуть.
С коряги в озеро прыгали лягушата – купались. По озеру крупными желтыми чашами лежали кувшинки. Семечки засмотрелись на них и не заметили, как уснули.
Ветер, надувая, щеки, кружил над ними. Шевелил их запыленные в полете крылышки. Звал:
– Что же вы? Летите! Я дую.
Но семечки шептали ему в теплой дреме:
– Повремени, не тревожь нас, Ветер. Мы еще полетим, обязательно полетим. Вот только подремлем у озера, совсем немного, чуть-чуть.
Но у красивых летних озер крепко спится. И поэтому проснулись семечки только на следующую весну. Смотрят, а они уж маленькими ивами стали, к земле приросли. И вспомнилась тут им их старенькая мать. Ее слова вспомнились:
– Нам, Ивам, дано летать только раз в жизни.. И загрустили Ивы, что поддались когда-то слабости: прикорнули у тихого берега тихого озера, хотя до большой реки, может, оставалось лететь совсем немного.
Стоят Ивы у степного озерка и роняют в траву крупные слезинки, грустят. А высоко в лазоревом небе плещется над ними жаворонок. Он поет о большой реке с золотистыми плесами. Он поет о горах, из-за которых встает по утрам Солнце.
Слушают его ивы и грустят, что уснули когда-то, поддались слабости, приросли к земле и что теперь им никогда не увидеть тот край, о котором поет жаворонок, – ведь ивам дано летать только раз в жизни.
ПЛЫЛ ПО ОКЕАНУ КОРАБЛЬ
Плыл по океану корабль. На корабельном мостике стоял молодой капитан и смотрел в подзорную трубу. Рядом с кораблем плыла Рыба Сциена, но он не обращал на нее внимания и вдруг услышал: где-то внизу журчит вода. И у него под белой фуражкой зашевелились волосы – в трюме течь.
Капитан крикнул боцману:
– Свистать всех наверх!
И когда его матросы выстроились на палубе, сказал им:
– Где-то в трюме течь. Я слышу журчанье воды. Если мы не примем меры, корабль наш потонет. Приказываю: пробоину найти и задраить.
Матросы бросились исполнять приказание. Они обшарили весь корабль, но никакой пробоины не нашли. В трюме было сухо. Они доложили об этом своему капитану.
– Странно, – сказал он, – я сам слышал, как журчала вода.
Он опять поднялся к себе на мостик, опять смотрел в подзорную трубу и не обращал внимания на Рыбу Сциену, что плыла рядом с кораблем. Вдруг он услышал лай собаки.
«Этого еще не хватало, чтобы у меня по кораблю разгуливали собаки», – подумал он и крикнул боцману:
– Свистать всех наверх!
И когда его матросы выстроились на палубе, сказал им:
– Кто из вас провел на корабль собаку? Признавайтесь!
Но матросам не в чем было признаваться. Хоть и плыли они первый раз по океану, знали: на корабль собак брать нельзя. Однако капитан слышал: собака лаяла, – и приказал:
– Обыскать весь корабль. Собаку найти и выкинуть за борт.
Матросы бросились выполнять приказание. Они обшарили весь корабль, но ни одной собаки на корабле не нашли. Они доложили об этом своему капитану.
– Странно, – сказал он, – я сам слышал, как где-то внизу лаяла собака.
Он опять поднялся к себе на мостик, опять смотрел в подзорную трубу и не обращал внимания на Рыбу Сциену, что плыла рядом с кораблем. Вдруг он услышал: где-то внизу в трюме похрюкивает свинья.
Капитан насторожился:
– Свинья? У меня на корабле свинья? И крикнул боцману:
– Свистать всех наверх!
И когда его матросы построились на палубе, он сказал им:
– На нашем корабле хрюкает свинья. Признавайтесь: кто провел на корабль свинью?
Но матросам не в чем было признаваться. Хоть и плыли они по океану первый раз, знали: на корабль свиней брать не разрешается. Однако капитан слышал: свинья хрюкала – и приказал:
– Обыскать весь корабль. Свинью найти и отдать повару на камбуз. Пусть наделает из нее котлет.
Матросы бросились выполнять приказание. Они обшарили весь корабль, но ни одной свиньи на корабле не нашли. Они доложили об этом своему капитану.
– Странно, – сказал он. – Я сам слышал: где-то внизу хрюкала свинья.
Он опять поднялся к себе на мостик, опять смотрел в подзорную трубу и не обращал внимания на Рыбу Сциену, что плыла рядом с кораблем. А она посмотрела на него снизу и закаркала вороной.
Капитан насторожился. Ворона? Откуда она взялась в этой части океана? Значит, где-то поблизости должна быть земля. Он развернул карту. Никакой земли поблизости не должно быть.
«А что если это еще никому не ведомый остров?» – подумал он и крикнул боцману:
– Свистать всех наверх!
И когда его матросы построились на палубе, он сказал им:
– Всем смотреть в оба. Я слышал крик вороны. Но никакой земли, если верить карте, поблизости не должно быть. Возможно, мы сейчас выплывем к еще не известному никому острову и сделаем географическое открытие.
Матросы бросились выполнять приказание своего капитана. Они вооружились биноклями, подзорными трубами и внимательно оглядывали океан, стараясь не проглядеть среди его волн еще не открытого никем острова. И никто не обращал внимания на Рыбу Сциену, которая плыла рядом с кораблем и каркала вороной.