Солнце скрылось, в кухне сгустился сумрак.
— Добро пожаловать домой, Петрус Миккельсон, — сказала бабушка. — А только нет у меня добрых вестей для тебя… Послезавтра придет Синтор. Дом снесут, а лес пойдет на овчарню.
Миккельсон-старший уронил сигару на пол:
— Что-о-о?
— Так что придется вещи на двор выносить, — заключила бабушка.
Петрус Миккельсон наклонился, спрятал лицо в ладонях и пробормотал:
— Два дня, живоглот проклятый!.. На овчарню…
Но вот он поднял сигару, прищурился на потолок и оживился.
— Так, плотник Грилле дома, — сказал он. — Дома, и проснулся, слыхать. А поднимусь-ка я к нему. Ум хорошо, два лучше. Восемь лет не видались. Не мешает и потолковать немного.
— О чем же это, Петрус Юханнес? Уж не озорство ли какое затеваешь? — встревожилась бабушка, заметив хитроватый огонек в глазах Миккельсона-старшего.
А он достал из кармана зовутку, мигнул Миккелю и дунул в дырочку:
— О Юакиме потолкуем, вот о чем.
Глава двадцать третья
«ПЛАВАЕТ В ВОЗДУХЕ, А НЕ В ВОДЕ»
Грустное занятие — сидеть и глядеть на пустую собачью корзину. Особенно, коли знаешь, что в ней уже никогда не будет лежать собака.
Постой: а ружье-то? Миккель даже обрадовался, что надо скорей бежать на гору. Пальщики уже ушли домой, но ружье лежало там, где он его бросил.
Вечернее солнце окрасило море в багровый цвет. Миккель поднял ружье и пошел вниз, к лодочному сараю. Дверь была не заперта, но он все равно пролез через дыру в полу.
Окна были по-прежнему завешены мешками; на полке над кроватью отсвечивали красные «фонари» незаконченных корабликов.
Миккель сел на кровать и задумался. Симон Тукинг лежит на дне залива. Некого спросить: «Куда дел отцовский ларчик с американскими деньгами? Они нам нужны — дом сносят! Через два дня затрещат стены постоялого двора…» Миккель сунул ружье под кровать, положил на колени судовой журнал и стал его листать. Как это отец оставил книгу здесь?.Восемь лет клал под голову!
— «Судовой журнал брига „Три лилии“, содержит 95 листов», — прочел он на первой странице.
Миккель посчитал по пальцам: только двадцать четыре листа заполнено. А осталось? Шестьдесят восемь. Не получается: трех листов не хватает. Он пролистал еще раз.
Последние три листа были вырваны.
«Видно, Симон взял на растопку», — решил Миккель и сунул книгу на место.
В тот же миг его осенило. Ну конечно: Симон спрятал ларчик здесь, в сарае! Как они раньше не догадались?
Миккель стал на четвереньки и выгреб из-под кровати весь хлам. Помимо ракушек всевозможной величины, ржавых крючков и поломанных пуговиц, он нашел старую гармошку, псалтырь без корок и ходики.
Неудача… Что ж, будем искать дальше! Миккель раскрыл перочинный нож и трижды прополз по всему полу: мало что может найтись в щелях между досками! Но и тут ничего не нашел, только пыли наглотался.
На очереди был стол. Тарелка… погнутая вилка… шкурки от колбасы… все. Он развернул лежащий на полу парус.
Пусто.
Оставался только буфет. Здесь Миккель обнаружил кружку соли и очки без дужек.
Он вздохнул. Лопнула последняя надежда. Чего зря стараться? Видно, ларчик тоже на дне морском.
Погоди, а полка? Миккель поставил на кровать табуретку и взобрался на нее. Красные фонарики на корабликах блестели один другого ярче. Но, кроме корабликов, на полке лежала лишь ржавая крышка со старыми пуговицами.
Вдруг табуретка качнулась. Миккель вцепился в полку, чтобы не полететь вниз, стена затрещала. В следующий миг он лежал на полу вместе с корабликами и обломками полки.
Миккель сел и выплюнул брючную пуговицу. Один кораблик переломился пополам, задний парус весь испачкался. Испачкался?..
Он схватил кораблик. Парус был не матерчатый, а бумажный. Из той же бумаги, какую он только что видел в судовом журнале.
Но больше всего Миккеля поразило другое. Кто говорил, что Симон Тукинг не умеет писать? Через весь грот наискось было написано углем:
Эта шхуна крива, красный фонарик на ней,
Но она останется здесь до скончания дней.
Кто, кроме Симона Тукинга, мог это сочинить? Миккель взял второй кораблик, повернулся к свету и прочитал:
Эта шхуна уродлива, как сатана,
Красный фонарик на ней, но останется дома она.
О третьем кораблике было написано, что он
…Скрючен, как старый сапог,
С красным фонариком, но не попал в мешок…
Бедняга Симон. Никто не знал, что он умеет стихи складывать. Все звали его Симон-Блоха. Теперь он умер. Три неудавшихся кораблика — вот и все, что от него осталось.
Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту — мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:
Эта шхуна светит подобно звезде,
Плавает в воздухе, а не в воде.
Это как же понимать: плавает в воздухе, а не в воде?
И почему одна мачта с парусом?
Миккель еще раз перерыл весь сарай, однако не нашел ни ларчика, ни корабля, для которого была сделана последняя мачта. А ведь корабль должен быть немалый — мачта-то вон какая длинная!
Полчаса Миккель просидел на полу, размышляя. Солнце спряталось за островами, в сарае стало темно. В маленькое окошко, обращенное к морю, он видел, как гребни гор стали красными, потом синими, потом черными.
Миккель отправил остатки флота Симона Тукинга под кровать. Откуда-то потянуло холодом, скрипнула дверь. Миккель вытащил ружье из-под кровати. «Плавает в воздухе, а не в воде, — твердил он про себя. — Где же сам корабль?»
Он поднял голову и прислушался. Как странно скрипит дверь… Да это, похоже, и не скрип вовсе, а…
Одним прыжком он очутился у двери и распахнул ее. Миккель вдохнул прохладный воздух и… обомлел.
Боббе!
Собаки не могут говорить, но случается, что и люди тоже не могут вымолвить ни слова.
Они молча смотрели друг на друга — мальчик и пес. Боббе стоял на трех лапах, а четвертой болтал в воздухе, словно хотел сказать: «Видишь, Миккель Миккельсон, только одна сломалась, но ты мне все-таки подсоби, если можешь…»
Миккель упал на колени и крепко обнял Боббе. Какое ему дело до всех денег в мире!
Глава двадцать четвертая
ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ ПОРОХ, А МИККЕЛЬ ЗАПАЛИВАЕТ
После, когда Миккель рассказывал про этот день, он никогда не говорил: «Это было в тот день, когда Мандюс Утот взорвал Бранте Клев». Он не говорил: «В тот день, когда вернулся отец». А говорил он так: «В тот день, когда я принес домой Боббе». И уже потом добавлял: «Когда мы положили ему лапу в лубки и достали с чердака мешок с шерстью. Сами понимаете — тому, кто сломал ногу, нужна мягкая постель».
В общем, Боббе нашелся.
Спустившись от плотника, Петрус Миккельсон почему-то стал усиленно моргать. На мешке лежал Боббе, вымазанный с головы до ног целебной мазью, и смотрел на него влажными глазами. Они восемь лет не виделись.
— Боббе!.. — сказал Миккельсон-старший.
Потом лег на пол и прижал горячий собачий нос к своей щеке.
— Подумать только, восемь лет!.. — шептал он. — Боббе, старина. Но теперь я уж никуда не уеду, клянусь!
Боббе чихнул от едкого дыма.
— Хочешь, брошу сигару?
О Юакиме отец не сказал ни слова.
На следующий день богатей Синтор взорвал остаток тура на Бранте Клеве, но не нашел и крупинки золота. А так как порох еще оставался и шнур тоже, то Синтор заорал:
— Бурите дальше! Всю гору взорвем!
Мандюс Утот бил кувалдой о бур так, что осколки летели. Богатей Синтор ходил кругом и пинал ногами кочки.
Ух и бахнуло! Земля и камни до деревни долетели. А что было на постоялом дворе!
Здоровенный камень, с кулак, влетел в окно и исчез во мраке. Хорошо еще, что в чулан попал. Дверь чулана была заперта, и никто не знал, где ключ. Да и кто станет среди хлама искать какой-то камень?
Так нашелся же такой человек — Петрус Миккельсон.
Он стоял в это время во дворе, дрова колол. Никто и глазом моргнуть не успел, как он просунул руку в дыру, отцепил крючок, открыл раму и влез внутрь.
Назад он вылез с камнем. Камень был черно-серый, блестящий на изломе. Петрус Миккельсон поплевал на него, потер рукавом, поглядел на свет, потом кликнул Миккеля.
— Видишь, что это такое? — спросил он.
— Камень, что же еще? — ответил Миккель.
— А ты думал — золото? — спросил отец.
— Не-е-ет, — ответил Миккель.
Петрус Миккельсон завернул камень в носовой платок и послал Миккеля отнести его на чердак.
— Я так и думал… — пробурчал он. — Положи его в сундук пока. Я сейчас приду.
Миккель взял камень и побежал вверх по лестнице.
Я еще не рассказывал вам про этот чердак?
Висячий замок на чердачной двери весь проржавел; чтобы открыть, надо было вынуть кольцо из притолоки.
Войдешь, и дверь затворяется со скрипом бама — вверху была приделана пружина.
Прежде чем идти дальше, остановись и посчитай до ста, пока глаза привыкнут к темноте. Во мраке шуршало и пищало: это крысы разбегались по норам. На счете «пятьдесят» уже можно было различить старый бабушкин американский сундук с большими бронзовыми бляхами снаружи и картинками на крышке внутри. На счете «семьдесят пять» появлялся сломанный ткацкий станок, сани и бабушкина «копилка» — высокие часы без гирь и механизма. На полу валялись доски и всевозможное тряпье. Окошко в потолке заросло грязью и паутиной и почти не пропускало света. «Сто!» Теперь видно воскресный костюм Петруса Миккельсона. Он висел на гвозде: пиджак, жилет, брюки, а под ним стояли выходные башмаки, точно ждали хозяина. В темноте можно было вообразить, что у стены стоит сам Петрус Миккельсон.
Сюда-то и пришел с камнем Миккель. Немного погодя поднялся и отец — в носках и без брюк. Раз, два — и он уже в воскресном костюме. Так, башмаки… Все впору!
— Вот так, — сказал он. — Положил камень в сундук?
— На самое дно, — ответил Миккель.
— Вдруг пригодится, — объяснил Миккельсон-старший. — А теперь и взрывать можно.
— Взрывать? — Миккель разинул рот.
— Тш-ш-ш! — Отец поднес палец к губам. — Спички есть?
Спичек у Миккеля не было, но он мог за ними сбегать.
— Очень хорошо. Понимаешь, когда свадьба или еще какой праздник, часто устраивают салют. Чтобы весело было. Господин Синтор, наверное, расстроится, если мы не устроим небольшой салют завтра, когда он придет сносить дом. Садись и слушай.
Миккель сел на американский сундук. Глаза Миккельсона-старшего лукаво поблескивали в полумраке.
— Завтра, — проговорил отец, — как только господин Синтор зайдет на двор, ты вот что сделаешь: прямым ходом дуешь сюда. Но только — молчок!
— Есть, молчок, — ответил Миккель.
— Даже бабушке не говори, не то шуметь начнет. И захватишь спички.
Отец вынул из кармана нечто вроде бумажного фунтика. Посередине фунтик был перевязан толстой ниткой, с одного конца висел запальный шнур.
— Ничего опасного, — объяснил он. — Стрельнет немно го, и дым пойдет. Нельзя же, чтобы господин Синтор расстроился. Понятно?
Миккель посмотрел на шнур, потом подумал о спичках.
— Это что же, я поджечь должен? — спросил он.
— Как только услышишь, что чихают, — ответил Миккельсон-старший. — Не раньше. Мы поставим под окошечком сундук, чтобы ты дотянулся. Окошечко приоткроем, на всякий случай. А вот этот пакетик с порохом, который доставит Синтору столько радости, сунем под черепицу. Как услышишь чих, подпаливай шнур. Понятно?
Миккель все понял, не мог только понять, какая радость Синтору от того, что на крыше бабахнет. Уж лучше бы отец придумал, как сделать, чтобы их не вышвырнули на улицу.
Бабушка сидела на кухне и плакала. В руках она держала платок, все лицо исчертили морщинки. Их было много — не меньше, чем на столе царапин от ножа.
— Чай, пора вещи выносить понемногу! — всхлипывала она. — Господи помилуй, и куда мы теперь подадимся?..
— Спешить некуда, — сказал Миккельсон-старший. — Я только что ходил толковать с Юакимом. Он говорит, все уладится.
— Да кто же он такой, Юаким этот? — спросила бабушка сквозь слезы.
Петрус Миккельсон достал зовутку и задумчиво дунул в дырочку.
— Вот именно, — сказал он.
Следующий день выдался ясный. Редкие пушистые облачка плыли высоко над морем. У самого берега качался на воде выводок малышей — потомство гордой гаги. Отец сидел на крыльце в выходном костюме.
— Что же вещи, Петрус Юханнес? — причитала бабушка в окошке. — Ведь придут вот-вот.
— Спешить некуда, — ответил он.
Плотник спал, хотя был уже одиннадцатый час. Вещи оставались в доме. Когда солнце оказалось над Бранте Клевом, пришла Туа-Туа.
Она вежливо поздоровалась с Миккелевым отцом и сообщила:
— Они кончили взрывать. Кроме камня, ничего не нашли.
— Так всегда бывает, когда взрывают чужие участки, сказал Миккельсон-старший. — А только и от камня может польза быть… Ага, пластырь на месте… Вижу, вижу. Через четырнадцать дней, считая сегодняшний, можешь снять его.
Туа-Туа тихо ахнула.
Петрус Миккельсон поглядел на свои часы.
— Скоро придут, — сказал он. — Если ты хорошая девочка, возьмем тебя в лодку.
— Какую лодку? — спросила Туа-Туа.
— Которая на остров пойдет. — Миккелев отец понизил голос. — Понимаешь, дом будет взорван. Но только никому ни слова. А все Юаким виноват.
Туа-Туа разинула рот.
— Взо-взо-взо?.. — бормотала она.
Петрус Миккельсон прижал палец к губам.
— Слово — серебро, молчание — золото, так записано в старательском уставе. Разуйся и иди на цыпочках на чердак, там найдешь Миккеля. Если услышишь крик здесь, на дворе, хватай бабушкин кувшин — он в кладовке стоит — и беги со всех ног к пристани. Не с пустыми же руками бежать!
Веснушки Туа-Туа стали алыми, как клюква в сметане, но она понимала: спрашивать бесполезно. Может, Миккель знает? Она поздоровалась с бабушкой и юркнула вверх по лестнице, держа башмаки в руке.
И вот появился богатей Синтор.
Солнце припекало — у-уф, жарко! Синтор ехал верхом на своей Черной Розе. За ним трусили одиннадцать батраков с ломами и топорами. Они несли длинную лестницу.
Бабушка пригорюнилась в углу возле печки. «Хоть бы мне ослепнуть и оглохнуть», — подумала она.
Вот уже копыта Черной Розы стучат во дворе.
Петрус Миккельсон нагнулся и тихонько постучал по водосточной трубе. В тот же миг сверху донесся шум: Грилле встал с кровати.
— Кого я вижу — господин Синтор! — сказал Петрус Миккельсон и даже сигару изо рта вынул. — В такую рань! И то больно уж погодка хороша! Уж не на рыбалку ли?
Богатей Синтор побагровел, глаза его превратились в щелочки.
— Это что такое! — завопил он. — Где вещи?
— В доме, — ответил Миккельсон-старший. — Когда ветер западный, нехорошо дом сносить — дурная примета. Я и подумал — отложим до завтра.
— Кто тебе этакий вздор в голову вбил?! — прорычал богатей Синтор.
— Юаким, — сказал Миккельсон-старший.
Но богатей Синтор был не из тех, кто тратит время на пустые разговоры. Он соскочил с коня и крикнул батракам:
— Начнем с крыши! Черепица старая — прямо бросайте вниз! Потом окна. Да поосторожнее: стекла пригодятся для курятника!
Петрус Миккельсон опять постучал по трубе. Мгновение спустя на двор выскочил плотник Грилле. Он успел надеть лишь один башмак; брюки натянул прямо на ночную рубаху. Зато голос у него был зычный и сердитый, так что только держись!
Батраки приставили лестницу к стене, один уже карабкался вверх. Плотник нахмурился.
— Что тут творится?! — заорал он.