— Берегись, Миккель! — закричала бабушка сквозь передник. — Глаза прикрой! Бедный пес…
Сокол сильно забил крыльями, оторвался от земли, бросился, как стрела, на Миккеля и сшиб его с ног.
Мгновение спустя он уже был высоко над сараем. Выше… выше… и наконец совсем исчез по направлению к Фальке Флугу.
Миккель сидел на земле и чесал ухо.
— Миккель, ты жив? — жалобно произнесла бабушка и опустила передник.
— Жив, — ответил он. — Вот только слышу плохо.
Боббе скулил, лежа на боку, из одного глаза сочилась кровь. Птенец не шевелился, словно мертвый.
— Ой, беда, беда!.. — причитала бабушка, поднимая белый комочек. — Ты бери собаку, я птенца понесу.
Обоих внесли в дом. И бабушка полезла в буфет за вонючей мазью в зеленой баночке, напевая себе под нос:
Мыши и мошки
Собирают крошки,
А сокол ищет
Кровавой пищи.
Миккелю она велела принести золы и паутины.
— Кровь останавливать, — объяснила бабушка. — Если попадется паутина с росой, бери побольше.
Миккель выполнил поручение. И бабушка привычными руками принялась лечить Боббе. Она остановила кровь, а птенца положила в корзину с опилками возле плиты.
— Коли до завтра доживет, то и поправится, — сказала бабушка.
На следующий день птенец съел селедочную голову. На третий день он вылез из корзины и прошелся, шатаясь, по кухне. Одно крыло волочилось, но перелома не было.
— Как думаешь, бабушка, останется? — спросил Миккель шепотом.
Бабушка покачала головой. Боббе лежал у плиты и зализывал свои раны. Царапины заживали, но глаз пропал.
На четвертый день бабушка отворила дверь, и птенец вышел на крыльцо.
— Вот бы остался, — сказал Миккель.
У него только и было друзей на свете, что бабушка и* Боббе. Но бабушка старая, а Боббе окривел… В деревне за Бранте Клевом и вовсе дружить не с кем, только дразнят.
— Поди удержи чайку в доме, — отозвалась бабушка. — Ей в море надо. Гляди, как рвется.
Птенец махал крыльями, но взлететь не мог. Тогда он вернулся на кухню набираться сил.
На шестой день бабушка жарила скумбрию. Миккель ел, останавливался передохнуть и снова ел и все время не спускал глаз с чайки.
— Мы тебя назовем Белогрудкой, — сказал он. — Нравится тебе жареная рыба? Нет? А то угощу.
Чайка смотрела на Миккеля круглыми глазами и даже съела у него из рук еще одну селедочную голову. Немного погодя она выбралась из корзины и зашагала, переваливаясь, на крыльцо. Здесь она подняла клюв кверху, хрипло закричала, подпрыгнула, расправила крылья и взмыла над домом.
Боббе тоже подпрыгнул, но шлепнулся на землю, как блин. Миккель Миккельсон сидел на ступеньке и даже не пробовал взлететь.
А птенец кружил над крышей — три раза возвращался, точно хотел сказать спасибо за кров и еду. Потом поднялся совсем высоко и улетел в море.
И снова Миккель остался один с кривым Боббе и бабушкой Тювесон. Петрус Миккельсон не появлялся. Море было пусто. Сельдь и та пропала — на север ушла, говорили сведущие люди. Теперь в доме только и оставалось запасов, что картошка да соль. В животе частенько пищало от голода.
В ту зиму Миккель лежал по ночам и слушал, как тявкают лисы на Бранте Клеве. Знать, есть на свете твари поголоднее его… А ближе к весне они с бабушкой увидели как-то утром много лисьих следов на снегу вокруг дома, и все четыре курицы в сарае оказались загрызенными.
Бабушка села на колоду и заплакала, точно маленькая.
— Будь я мужиком да будь у меня ружье, — всхлипывала она, — а то сижу, старая, и всего-то у меня оружия, что черенок от лопаты, да и тот с трещиной…
Она погрозила кулаком в сторону горы и плюнула. Потом сварила суп из курицы, которую лиса не успела сожрать.
Вечером Миккель Миккельсон лег спать сытый — в первый раз за три недели.
На дворе светила луна. Миккель сложил руки и стал читать молитву, как его учили.
Он благодарил
За дом, за свет
И за обед.
Тут Миккель икнул, потому что живот его не привык к такому количеству еды.
— И за куриный суп, конечно… — пробормотал он в полусне, — …Лису благодарю сердечно.
Так Миккель в первый раз в жизни сам сложил стихи и даже не заметил, как это получилось.
Глава третья
ЧТО МОЖЕТ НАТВОРИТЬ РЫСЬ
Трудно в хозяйстве без скотины. Правда, у них оставался Боббе, но от него не было ни шерсти, ни молока. Как бабушка говорила: от собачьего лая жиру не прибудет.
На чердаке стоял футляр от часов, а в нем хранились все бабушкины сбережения — около десяти крон. И не успел выветриться запах курятины на кухне, как копилка опустела.
Бабушка надела праздничные башмаки, повязала голову платком и зашагала через Бранте Клев.
Близилась весна, стояла та пора, когда мерлан мечется в водорослях и хватает крючок, как очумелый. Миккель сидел на крыльце и обгладывал куриную косточку. С утра прошло уже много времени, и курица совсем остыла. Вернее — то, что от нее осталось… В сарае было пусто.
— Бэ-э-э-э! — раздалось вдруг на Бранте Клеве.
Миккель выронил кость.
— Бэ-э-э-э! — донеслось опять сверху.
Понятно: не лось, не лиса — просто овца.
А вон и бабушка показалась. Она несла овечку на плечах, так что ноги свисали впереди — по две црги с каждой стороны. Овечку недавно остригли, она зябла и жевала бабушкино ухо.
— Ну-ка, пойди наведи порядок в сарае! — крикнула бабушка еще издали. — Первую неделю придется ее взаперти держать, не то убежит в лес!
Уже вечерело. В сарае закипела работа. Из курятника выметали перья и щепки. Мусор вон, солому в дом. Подумать только — овечка! Но как же назвать бедняжку? Овца блеяла и дергала веревку, все на волю рвалась.
«Ульрика, — решил Миккель, — вот как мы ее назовем. А по фамилии — Прекрасношерстая».
В этот самый миг овечка вбежала в сарай, подгоняемая бабушкиным башмаком.
— Бэ-э-э-э!
На шее овцы висела веревка. Миккель схватил ее и запрыгал вместе с Ульрикой. Наконец ему удалось привязать ее за крюк в стене.
Так у них завелась скотина. Правда, у богача Синтора было сорок восемь овец, но зато ни одной Ульрики.
Вот только беда, что вокруг постоялого двора трава больно жидкая. Конечно, овечке много не надо, но с одного воздуха да воды не разжиреешь, и овца до того отощала, что все ребра выступили. Она глодала деревья, грызла жестянки и вообще все, до чего могла добраться, а жиру все не прибывало.
— Ничего не поделаешь, придется везти ее на Островок, сказала бабушка. — Завтра и повезем.
Островок находился посередине залива и принадлежал богатею Синтору, а жили на нем одни чайки да сороки.
— Только-только пообвыкла и с Боббе подружилась! вздохнул Миккель.
— Придумай что-нибудь ты, — ответила бабушка.
Боббе начал знакомство с того, что попробовал съесть Ульрику. Теперь он лежал на полу и храпел, зарывшись мордой в ее теплую шерсть. Овечка тоже храпела. Мерзнуть ей не приходилось, но и досыта наедаться — тоже.
Другого выхода не было. Бабушка пошла к Симону Тукингу просить лодку. Он, правда, только что спустил ее на воду, но сказал, что протекать вроде не должна. Миккель сел на весла, а бабушка устроилась на корме, крепко держа Ульрику, которая кричала так, словно ее кололи шилом.
— Не хочется ей туда, — сказал Миккель.
— По-твоему, пусть околеет с голоду у нас на глазах? отозвалась бабушка. — Оттолкнись посильнее правым веслом, так никогда не отчалим.
Миккель оттолкнулся. Боббе стоял на берегу и скулил, овечка вторила ему. Миккель стал грести.
— Ульрика, — приговаривал он с каждым взмахом весла, ты не горюй, Ульрика. Я тебя каждый день навещать буду. И Боббе тоже. Ты разжиреешь, как богатей Синтор. А по воскресеньям буду тебе морковку привозить.
На полпути к острову в лодке появилась вода.
— Протекает! — завопила бабушка. — Греби, Миккель, греби, пока жизни не решились!
— Я и так гребу, — ответил Миккель. — Сидите тихо, не качайте лодку! Лучше вычерпывайте!
Но черпак лежал под скамейкой, а на скамейке сидела бабушка. К тому же бабушка боялась выпустить овечку.
Вода все прибывала. Ульрика попробовала ее — невкусно, соленая… Бабушка обещала, если доберется живая до берега, каждое воскресенье ходить в церковь, не глядя, что туда десять километров с лишком. Когда будет сухо, конечно, — ведь башмаки-то дырявые! Миккель греб так, что пальцы ныли.
— Неужели вы не знаете стиха, чтобы вода в лодке не прибывала?! — крикнул он.
Бабушка обняла овечку, которая собралась уже прыгать за борт, и етала бормотать все стихи, какие помнила, — и от грома, и от пожара. Потом прочла их шиворот-навыворот.
Так уж было заведено у здешних людей: как что случится читать стишок.
— Не могу припомнить подходящего, — пожаловалась бабушка. — А от засухи стих не сгодится?
Миккель не знал, но считал, что попытка не повредит.
Так и так — тонуть.
Тем временем Ульрика твердо решила, что лучше тонуть в море, чем в лодке. Бабушка Тювесон стояла на коленях в воде и держала ее за зддние ноги — передние уже болтались за бортом. И надумала бабушка испытать стишок от засухи; его часто читали в этих краях лет шестьдесят назад:
Дождик, дождик,
Хлынь скорей
И картошку
Нам полей!
Казалось бы, какой толк от такого стиха, когда тонешь?
Но, так или иначе, овечка угомонилась и решила, что лучше погибать в лодке с друзьями вместе. А в следующий миг они уже подошли к острову.
— Кому суждено с голоду помереть — тот не утонет! вздохнула бабушка и взялась за веревку. — Кончай грести, Миккель, дальше я сама управлюсь.
Она вылезла за борт и пошла вброд к берегу, таща за собой лодку.
Островок насчитывал двести шагов в длину и половину того в ширину. Зато вереска тут было вдоволь, а овцы едят вереск, когда нет ничего лучшего. И трава росла в расщелинках. И родник журчал под скалой.
Все лето жила овечка Миккеля Миккельсона на острове и стала круглая, как богатей Синтор.
Пролив между берегом и островом был всего двадцать шагов в ширину; в засушливые годы его ничего не стоило перейти вброд либо по камням.
В ту весну сильный северо-восточный ветер принес засуху, и от пролива остался бурый проток глубиной полтора метра.
Шестого июня, в тот самый день, когда бабушке Тювесон исполнилось семьдесят четыре года, Миккель попросил у Симона Тукинга лодку и отправился на Островок. Он вез с собой морковку — любимую овечью еду. Стояла духота, собиралась гроза, и он издалека услышал блеяние овечки.
Она прыгала и скакала по каменным плитам так, будто за ней гнался волк. Странно… Раньше она не боялась грозы.
— Ульрика! — окликнул ее Миккель. — Что с тобой, Ульрика?
Овца все блеяла. Тогда Миккель показал ей морковку опять не помогло. Наконец, он причалил, привязал лодку и пошел на бугор. Ульрика затрусила следом.
Миккель любил смотреть вдаль сверху. Если покажется бриг «Три лилии», он первым увидит его! Позор тому, кто теряет надежду.
— Ну, ну, Ульрика, славная, вот тебе морковка, — успокаивал он овечку.
Но она мотнула головой, отскочила в сторону и опять заблеяла. Гроза не шла, только громыхала где-то вдалеке.
Миккель лег на вереск и стал смотреть в море. Хоть бы один парус!..
Он вздохнул и повернулся лицом к проливу. Овечка легла рядом с ним; слышно было, как колотится ее сердечко.
Вдруг Миккель заметил тень. «Кошка, — подумал он и удивился. — Чья? Кто станет держать здесь свою кошку?»
Он присмотрелся. Нет… эта будет побольше кошки…
Настоящий зверь стоял по ту сторону пролива и нюхая воздух… Вот он присел и прыгнул на первый камень. Холод пробежал по спине Миккеля до самых пяток.
Рысь! Ну конечно, рысь!
Слышно было, как царапают о камень когти. Овечка притихла и тоже смотрела.
«А еще в деревне говорят, будто рыси все перевелись», подумал Миккель и пожалел, что он не старше на десять лет и что у него нет ружья.
Тогда бы он…
Рысь выскочила на берег, принюхалась и фыркнула.
Она была больше дикой кошки, мех блестел, когти скребли землю. «Когда рысь злая, она и на человека кинется», — сказал однажды Симон Тукинг.
— Господи, сбрось ее в море, — шептал Миккель, — пришиби ее камнем, чем хочешь, только спаси Ульрику!
Камнем?..
Он лежал на животе, и рука его скользнула по твердым, холодным камням. Овечка не двигалась.
— Не шевелись, Ульрика, — шепнул Миккель. — Может, не заметит…
Но рысь уже заметила. И тут он понял, что напугало Ульрику: овцы издали чуют хищников. «У одной овцы чутья больше, чем в десяти человечьих носах», — говаривал Симон Тукинг.
Всего пятьдесят шагов отделяло их от рыси. Миккель прикинул глазом. Прямо перед ним скала обрывалась вниз на три метра. Здесь рысь не пройдет. Она будет красться в обход: рысь — хитрая тварь. И оба, Миккель Хромой Заяц и Ульрика Прекрасношерстая, окажутся в западне. Этому надо помешать. Но как?
Он осторожно обернулся. Камни, что поблизости, слишком малы — ими не пришибить рысь. Большие ему не под силу поднять. А если катить?
Миккеля бросало то в жар, то в холод. Катить… потом три метра… еще как полетит! Только нужно изловчиться, чтобы попасть прямо в рысь. Но сначала — подкатить камень к краю.
Он отполз назад и попробовал сдвинуть валун. Подался… Но поднять его невозможно, только катить.
А внизу громко скребли когти: рраз, рраз. Длинные острые рысьи когти… Голодное рысье брюхо… Горящие рысьи глаза… Овечка дрожала всем телом, но не двигалась с места.
— Тихо, тихо! — шепнул он. — Потерпи еще, Ульрика, еще чуть-чуть. Сейчас мы…
До чего же тяжелый валун! Неужели не справиться?..
Пошел… медленно-медленно… пошел!
Когти перестали скрести.
— Ага, стоишь, слушаешь, — шептал Миккель. — Знаю я тебя! А теперь к скале идешь. Иди, иди!
Еще несколько метров, и валун будет у края. Хоть бы успеть вовремя…
— Ну-ка, Ульрика, подвинься немного, самую малость.
Снова заскребли когти. Только бы не свернула в сторону, не то…
— Встань, Ульрика, — шептал Миккель, подталкивая овечку. — Ну, поднимись же.
Овечка не хотела подниматься.
— Не то она обойдет нас, понимаешь? А если увидит тебя сейчас, то забудется и прыгнет, попробует сразу достать. Вставай!
Ульрика встала на дрожащие ноги и заблеяла. Что-то зашуршало, потом шлепнулось. Ага, прыгнула! И не дотянулась…
«Ну, Миккель, поднатужься…»
Ему нельзя показываться рыси, не то она свернет и обойдет их с тыла, хитрая тварь. Вереск трещал под валуном.
Еще пять сантиметров…
Снова шум: рысь прыгнула второй раз — каких-нибудь полметра не достала. Шлепнулась обратно и на мгновение замерла.
Пора!
Камень полетел с обрыва. Снизу донесся вой и шипение.
Потом глухой рокот — валун катился дальше, в море.
И… тишина.
Миккель зажмурился и притиснул Ульрику к себе.
— Милая, славная Ульрика, — прошептал он, — погляди ты, я боюсь.
Ульрика храбро заблеяла. Миккель встал на колени и поглядел вниз. Рысь распласталась на камнях и не шевелилась.
Когда Миккель греб домой, рысь лежала на носу лодки, рядом с якорем. Глаза ее были закрыты, когти выпущены, кисточки на ушах торчали вверх.
А Ульрика Прекрасношерстая грызла морковку на пригорке.