Теперь со скамейки поднялась и Эльжбета. Она тоже была растерянна. А у меня в голове замаячила неожиданно мысль: «Только б не стал смеяться, только б не сказал чего такого…» Не говоря ни слова, я вынул письмо из кармана. Но отец поздоровался с Эльжбетой, потом закурил сигарету и лишь после этого взял конверт.
— Что-то, дорогие граждане, вы не разговорчивы. Как в анекдоте: «На какую тему, кавалер, молчите? На ту же самую, что и вы, мадам!»
Эльжбета улыбнулась, а я стал потихоньку приходить в себя.
— Вернешься в Варшаву, передай от меня привет родителям, — сказал отец Эльжбете, подал ей руку на прощание и, не взглянув на меня, зашагал не спеша в сторону кортов.
Но, пройдя немного, обернулся и крикнул:
— Юрек, сегодня на ужин пойдешь к бабушке. До свидания! Только после этого мы оба, точно по команде, опустились на скамейку. Я вздохнул с таким облегчением, что меня самого это рассмешило.
— Я и не знал, что отец может так запросто, по-дружески! — сказал я больше себе, чем ей, и почувствовал, что очень горд своим отцом, будто он совершил бог знает какой поступок.
— Но откуда твой отец знает моих родителей? — тоже вслух принялась рассуждать Эльжбета. — Откуда ему вообще известно, кто я такая?
Я пожал плечами.
— Не имею представления, откуда. Хотя мог узнать, конечно, от Збышека. Да, но что этот болван ему наплел?..
Ответа долго ждать не пришлось. У входа в парк мы наткнулись на них обоих: на Збышека и Толстого. Я не виделся с ними с позавчерашнего дня, с той самой минуты, когда они увели у нас из-под носа велосипеды, и не очень-то представлял себе, как мне теперь разговаривать с ними. Кто, собственно, должен быть в обиде — они или мы?
Толстый вроде бы обрадовался встрече, но не успел и рта раскрыть, как Збышек высокомерно глянул на нас и изрек:
— Советую сменить местопребывание, отец тебя разыскивает. Час назад спрашивал, не знаем ли мы, где вы находитесь…
Эльжбета чуть не подпрыгнула:
— Где находимся мы или где находится Юрек? Откуда ты знаешь, что мы вместе?
Но Збышек не обратил на нее ни малейшего внимания.
— И я сказал, что Юрек ушел на свидание с моей двоюродной сестрой.
Руки у меня сами собой сжались в кулаки, я понял: еще слово, и я ему врежу. Я рванулся, но Эльжбета схватила меня за рукав:
— Пошли, Юрек. Не стоит… Тогда Збышек крикнул ей:
— Заткнись! С тобой не разговаривают! Я подошел к нему вплотную.
— Ты, философ! А со мной поговоришь?..
Замахнулся, но прежде чем успел ударить, Збышек бросился на меня. Эльжбета крикнула что-то, но я не расслышал. Нас разнял Толстый — спокойно, без усилия. Он стал между нами и буркнул Збышеку:
— Отцепись от него, Проблема, не начинай! Ну-ну, не о чем говорить, пошли! Привет, Юрек!
Толстый улыбнулся Эльжбете, подтолкнул Збышека, и они зашагали прочь.
— Хоть один умный среди вас нашелся! — сказала Эльжбета. Прощаясь с Эльжбетой возле ее дома, я уже знал: сейчас я пойду на чердак, к своим голубям. Знал об этом еще и раньше. Тогда, когда мне в голову пришла странная мысль: мне показалось, что я знаком с Эльжбетой давным-давно, что я, собственно, знал ее всегда. И одновременно с этой другая: а ведь я мог никогда ее не встретить…
Я сел на старый сундук и привалился к стене.
Хорошо было здесь, с голубями. Разве где-нибудь на свете есть место спокойнее? А Рыжий, этот подлец Рыжий, который крутил головкой, словно в поисках спутника для нового побега, показался мне самым прекрасным голубем, какого я вообще когда-либо видел. Неожиданно для самого себя я подумал, что из тридцати семи голубей, которых держали мы с отцом, именно Рыжего люблю я больше всего. И страшно удивился, что не понял этого раньше.
Глава 6
У нас в Божехове храмовой праздник бывает в день святой Анны, точней, в ближайшее после него воскресенье. Как себя помню, вместе с мальчишками я с нетерпением ждал этого дня, а нынче и не заметил, как он пришел.
Эльжбета смеялась до упаду, глядя на лотки «с разной дребеденью», как она окрестила все эти странные и забавные, никому не нужные вещи, которые привозят торговцы на нашу ярмарку.
— Знаешь, я думала, храмовые праздники с ярмаркой бывают только где-нибудь в деревушках… Или в городах, куда приезжают туристы из-за границы. Например, в Ловиче или, скажем, на Подгалье… Первый раз вижу такую ярмарку!
— А в Варшаве не бывают? — спросил я и сразу пожалел об этом. Может, вопрос был и глупый. Но почему же все-таки она на меня так посмотрела?
В Варшаве? А ты был в Варшаве? Хотя бы с экскурсией?
Нет… На экскурсию мы ездили в Краков. И в Познань на международную ярмарку. Ага, и потом еще в Щирк, — припомнил я.
В Щирк? А что такое Щирк? Где он находится? Меня разозлил вопрос. Собственно, не сам вопрос, а эта ее улыбка. Но, поглядев на Эльжбету, минуту спустя я подумал: может, это мне только показалось, может, в конце концов, она всегда так улыбается…
Не каждый обязан знать, где находится Щирк. Но решил не отвечать: раз не знает, пусть не знает. Не моя потеря.
— Обиделся? — спросила Эльжбета, но уже без улыбки. — Юрек, не будь ты таким смешным…
Сама подсказала мне слово. Может, я бы не додумался, может, я и понимаю-то его не так. Смешная у нас ярмарка. Смешные эти лотки, смешно, что я не был в Варшаве. И Щирк смешной. А я? А может, и весь Божехов? Значит, смешно и то, что мы стоим тут вместе, а кругом надрываются пищалки, протискиваются, толкая нас, увешанные ярмарочными баранками, оживленные люди… Нет, наверно, она думала иначе. Откуда ж тогда у меня такие мысли?
И вдруг я почувствовал, Эльжбета хватает меня за руку. Посмотрел на нее с удивлением. А она рассмеялась:
— Ну чего так глядишь? Просто я не хочу, чтоб мы с тобой потерялись в этой толпе…
И потянула за собой. Мы стали пробираться к тому месту, где рядом с тиром собралось больше всего народу — к киоскам с ярмарочными лотереями.
— Попытаем счастья? — спросила Эльжбета.
— Нет, я никогда не пробую! Мне не везет, — сказал я и расхохотался.
Вспомнил, как несколько лет назад мама уговорила отца попытать счастья в лотерее. Они велели мне нажать рычажок, круг с номерами закрутился, перышко, служившее указателем, заметалось, задевая о гвозди, и наконец остановилось у самого большого гвоздя. «Главный выигрыш! — объявил хозяин лотереи. — Молодому человеку представляется право выбора». На выбор, однако, были предложены только три вещи: вино за шестнадцать злотых, глиняная вазочка и голова Костюшко.
Я затеял страшный спор с родителями. Мать желала вазочку, отец был за вино, но в конце концов они решили, что им все равно — лишь бы не Костюшко. Однако я уперся. Костюшко был трехцветный: лицо золотое, губы и шапка красные, брови и ворот кафтана черные. Мать заявила, что не пойдет со мной по улице, если я понесу Костюшко. Отец ее поддержал. Я возвращался домой один, но с Костюшко под мышкой.
Пока я рассказывал Эльжбете эту историю, мы ели сахарную вату на палочках, вата была еще теплая и липла к губам, к щекам…
— А что с этой головой? Раскокал?
— Посягнуть на великого человека? Ты что, смеешься? Это он меня мучил… Ровно год допекал!
В самом деле, с головой были связаны ужасные переживания. Мне не разрешили держать ее дома, и Костюшко отправился в сарай, где у нас жило тогда несколько кроликов. Один из них ни с того ни с сего сдох, и отец сказал, что это из-за Костюшко. Я перетащил голову в подвал, а зимой пожертвовал ее на школьную лотерею. Учительница не хотела брать голову, но наше школьное самоуправление объявило, что мой Костюшко для выигрыша годится. К несчастью, голову выиграл Зенек. Ему тоже не разрешили держать ее дома, и она вернулась к нам в подвал. В следующую ярмарку я встал пораньше и продал голову хозяину той самой лотереи, где выиграл ее год назад. За десять злотых. Но и это еще не все.
Случилось так, что в это самое время наша харцерская дружина выбирала своего героя. Когда кто-то предложил Костюшко, я вскочил с места и начал возражать. После очередного родительского собрания директор пригласил отца в канцелярию и заявил ему, что в серьезной дискуссии я вел себя неподобающим образом. Вышла из этого целая история…
Эльжбета так хохотала, что люди начали останавливаться, и мне стало неудобно. В конце концов она выдавила из себя:
— Как же все-таки называется ваша дружина?
— Как? Самым лучшим образом: четырнадцатая харцерская такой-то и такой-то шахты дружина имени Тадеуша Костюшко. Цвет платка — желтый. После этого, надо тебе сказать, я перестал ходить на сборы…
— Весело ж вам! — услыхал я вдруг.
Мимо прошла Ирка, остановилась, посмотрела на меня, потом на Эльжбету…
— Познакомьтесь! — сказал я, сам не зная почему.
— А зачем? — Ирка повернулась на пятке и отплыла к тиру. Только сейчас я заметил, что она не одна. С ней была подруга и двое молоденьких солдат.
— Не огорчайся! — буркнул я Эльжбете, но и сам, надо сказать, огорчился. — Соплячка! Дура! Вот увидит ее мать…
Но Эльжбета и не думала огорчаться. Она только смеялась.
— Видал? А ты говоришь «соседка». Этого я не мог понять.
— В самом деле соседка!
— Ой, Юрек! Ты или притворяешься, или не знаешь девушек… Сколько ей лет?
— Шестой класс кончила. Ну и что? Вот появится Зенек, он ей всыплет. И за дело. Вмиг успокоится… Жаль, ты не знакома с Зенеком!
Мы съели вату, выкинули палочки, пора было отправляться дальше. Возле тира Эльжбета остановилась.
— Посмотрим немного, ладно?
У меня не было ни малейшего желания, но она, как нарочно, задержалась возле Ирки и ее компании. Оба солдатика как раз заряжали, физиономии у обоих были такие, будто они собираются ставить мировой рекорд.
Они стреляли с условием: три попадания из десяти. Дела шли неважно. В мишень попасть нетрудно, но в яблочко угодишь не сразу.
— Юрек, а ты стрелять умеешь? — спросила Эльжбета.
— Так себе, немножко…
Я соврал. Стрельба в цель — целая глава в моей биографии, как говорится в газетах. Отец — отличный стрелок, и мне было пять или шесть лет, когда он начал меня учить. Решил, что я непременно должен стрелять лучше, чем он. Я еще даже в школу не ходил, когда на соревнованиях, устроенных Лигой защиты Польши, он заставил меня стрелять из армейского пистолета. Я трясся, плакал, но отец был неумолим. Когда я стрелял, он поддерживал мне руку. Мама потом рассказывала, что я стоял с закрытыми глазами, белый, как стена. Потом отец учил меня стрелять из винтовки, потом купил духовое ружье. Когда мне стукнуло двенадцать, он решил, что я стреляю не хуже его, и оставил меня в покое. И хотя, признаться, мне до него далеко, стреляю я все же неплохо. А теперь я соврал. Нарочно. Я даже знал, почему…
Я был хорошо знаком с хозяином тира. Приходил к нему вместе с отцом десятки раз. Я втиснулся между солдатами и громко сказал:
— Здравствуйте, пан Зендеровский! Можно попробовать счастья? Я заплачу завтра.
Я знал, что он согласится. Так повелось, если я был не при деньгах. Но тут неожиданно встряла Ирка:
— Могу дать в долг. Сколько тебе надо?
Тогда, в свою очередь, завелся один из солдатиков. Неизвестно почему, но он предложил:
— Стреляй, приятель, я заплачу! Но стреляй по цветочкам!
Я глянул на Эльжбету и понял, что ей это не нравится. Она ждала моего ответа. А меня разбирал смех. Ишь ловчило! Сам по мишеням, а мне по цветочкам. Хочет посадить меня в лужу. Зендеровский следит за разговором, улыбается в усы, а сам заряжает для меня ружье. Отец всегда говорил: «В каждом тире одно ружье лучше других, понимаешь? Все ружья хороши, а одно лучше. Чудес не бывает, Юрек!» Я знал, что старик Зендеровский даст мне именно такое.
— Ну как? Стреляешь, друг? — спросил снова солдатик. — Отстрели два цветочка для дам!
— Три! — с ехидством протянула Ирка. И повернулась к Эльжбете. — Мы просим три, правда?
Хвастаться я не мастер, но сейчас был доволен, что дело приняло такой оборот. В тире стало тихо, люди почувствовали, что за этим что-то кроется. А у меня даже мысли не было, что промажу. Когда стреляешь, думать об этом нельзя.
Я неуверенно взял в руки ружье, будто впервые в жизни. Конечно, я ломал комедию, и Зендеровский это знал. Я испытывал какое-то дикое удовольствие. Повернулся к Эльжбете.
— Ты тоже хочешь цветок?
— Нет, — ответила она сухо. Эльжбета, конечно, рассердилась, что я поддался на провокацию, что выставлю посмешищем и себя и ее.
Я выстрелил три раза, один за другим, не опуская ствола. Так учил отец. И еще потому, что это производит на зрителей сильное впечатление. На землю упали два цветка. Зендеровский их не поднял. Сказал равнодушно:
— Теперь на ходу, а? У тебя еще два выстрела в запасе.
И, не дожидаясь ответа, включил моторчик. Цветочки потихоньку закружились…
— Какой хочешь? — спросил я Эльжбету.
— Я уже сказала — никакого…
— Юрек, а я хочу вон ту красную гвоздичку! — заявила Ирка и улыбнулась.
В первый раз я промазал. Пришлось подождать, пока красная гвоздичка не выйдет снова на выстрел. Трах! Попал. Цветок падает. Я откладываю ружье.
— Браво! — сказал солдатик, но как-то без энтузиазма. И достал из кармана деньги.
Но старик Зендеровский не взял.
— Не надо, сержант! Это была реклама. Фирма организует, фирма платит!
И он подал мне три сбитых цветка. Два из них я отдал солдату. Красную гвоздику Зендеровскому. Тот взял.
— Спасибо, пан Зендеровский! До свидания!
— До свидания…
И мы с Эльжбетой ушли. Только минуту спустя, когда торговые ряды остались позади и мы были уже на площади, Эльжбета остановилась и тихо сказала:
— Ну знаешь ли… Вот не думала! Какого страху ты на меня нагнал! Зачем ты соврал, что не умеешь стрелять?
— Я не говорил, что не умею…
— Слушай, а эта твоя… соседка. Она знала, что умеешь?
— Почему спрашиваешь? Эльжбета покачала головой:
— Она никогда не простит тебе этого… Красная гвоздика… Зачем ты так?
Я не ответил.
Прошло несколько дней. Погода стояла великолепная, отец ни словом не упомянул о той встрече в парке, Збышек больше не попадался на глаза (говорили, что он целыми днями удит рыбу на «итальянском» берегу!), а Рыжий снова куда-то исчез. Жизнь, короче говоря, шла своим чередом. Каждый день мы ходили с Эльжбетой на пруд, а искупавшись, загорали на пляже или в парке.
Иногда к нам присоединялся Толстый, но со временем у него было туго. Ему надо было добывать разные справки, и он то и дело ездил с матерью в Катовицы — все из-за этого техникума. Он стал как-то серьезнее, и в ответ на мои вопросы, не отказались ли они со Збышеком от экспедиции в грот, пренебрежительно махал рукой: сейчас, дескать, не до глупостей. Да и меня разбирал смех, когда я вспоминал, как мы недавно снаряжались за сокровищами. За сокровищами в грот с водопадом — ничего себе дела!
Глава 7
Эльжбета сильно загорела и день ото дня становилась красивее, а может, так мне казалось. Мы целыми днями разговаривали, о чем именно — не объясню. Или, наоборот, не произносили ни слова, но молчать нам было легко. Не странно ли? Иногда мне приходило в голову, что не мы с Эльжбетой смеемся, купаемся, ездим на велосипедах, что все это происходит в кинофильме, который я вижу на экране. Может, и в самом деле я видел что-то похожее в кино?
Вот уж придумал! Но с мыслями бывает по-всякому, иногда самые невероятные лезут в голову, и обычно тогда, когда человек к ним не подготовлен. Все чаще убеждался я в этом.
Однажды я сказал Эльжбете:
— Ты, пожалуй, другая, не такая, как все эти девчонки из нашего класса, ну… и все здесь вообще…
— Почему другая? — удивилась она. — Какая же я?
— Так мне кажется… Знаешь что? Только ты не смейся! Я думаю, это хорошо, что мы не ходили вместе в школу, скажем, с первого класса, а?
Я чувствовал, она меня не понимает, но объяснить не мог. Девчонок из своего класса как-то не замечаешь. Вроде бы они и есть и в то же время… А может, дело не в этом? Не знаю. Получали они пары или пятерки, ссорились ли между собой, мирились ли, опаздывали на уроки или сдували на контрольных — все они делали так же, как мы. Меня раздражало, когда они строили физиономии или хихикали неизвестно над чем. Писали друг другу на уроках записочки… Впрочем, не только девчонки девчонкам. Зенек и другие ребята тоже получали от них послания. Некоторые девчонки были даже очень хорошие. В танцевальном ансамбле и клубе я два года танцевал в одной паре с Ханкой Карбовской. Она приходила иногда к нам домой за тетрадкой или еще за чем. Маме она даже нравилась, мама говорила, что она очень хорошенькая. Может, так оно и было, да что из этого? Потом я ушел из клуба, и она перестала приходить. Зенек сказал, что она втрескалась в нового учителя рисования. Год назад он появился у нас в школе, говорили, что художник… Тоже мне придумала — влюбиться в учителя! Он же с бородой. Совсем, что ли, дуры девчонки, не понимаю…