— Сволочь ты, Лешка... Какая низкая сволочь...
— Не обижайся! — жестко ответил он. — Это жизнь!.. Моя мать тоже ворует! И надо видеть все, как есть, мы не дети, Алена!
— Какой ты негодяй... — чуть слышно проговорила Алена.
— Брось прикидываться, Алена! Все такие! До одного! — повторил Лешка, а у самого вдруг задрожали в голосе слезы. — Ты только пойми меня! А я молиться на тебя буду! Слышишь?!
Алену откуда-то изнутри медленно охватывала дрожь.
— Не надо, Лешка, молиться на меня, я не икона... Все должно быть по-честному... Я много в эти дни пережила из-за тебя... — Она запуталась руками в волосах, будто хотела сорвать их. Алена!.. Перестань, Алена! — Лешка привстал опять, словно хотел дотянуться до нее, но теперь она была далеко. — Не сердись на меня! Я умоляю тебя! — Он заговорил словами Галины. — Умоляю, слышишь?! Я готов на руках тебя носить всю жизнь! Только скажи Сереге, чтобы он отошел: он послушается тебя, Алена!
— И этим ты спекулируешь... — ровным голосом, но грустно-грустно сказала она. — И этим ты торгуешь...
— Мне теперь все равно — говори, как хочешь! — заторопился Лешка. — Только обещай, что скажешь ему! Одно твое слово, Алена!..
Ответить она не успела. Шурхнули акации под окном, потом нарочито громко заскрипела щебенка.
Лешка откинулся на подушки, кое-как запахнул ворот. Алена прижалась к стене. Она выглядела почти спокойной. И ни Сергей, ни Лешка не поняли, что она имела в виду, когда сказала:
— Нельзя притворяться в жизни... Дура я...
Сергей подобрал свой халат и отошел на прежнее место к двери. Замолкал или не замолкал сверчок, пока его не было? Но теперь он стрекотал снова.
— Ты нарочно приходишь не вовремя? — спросил Лешка.
Сергей набросил халат на плечи.
— Уже темно, мне надо уходить... — Он обернулся к Алене. — Подожди меня на улице.
Она автоматически направилась к выходу. Лешка задержал ее:
— Алена! Ты помнишь, о чем мы договаривались?! — Боль в его голосе была искренней.
Алена остановилась в дверях и кивнула, смутно соображая, что он требует от нее.
Сергей медлил, пока Лешка оправлял сбитые простыни, одеяло. Оба не глядели друг на друга.
— Чего ты хотел? — наконец спросил Лешка.
— Зачем ты выпендриваешься перед матерью? Зачем капаешь ей на нас? Ты мог не вмешивать сюда Алену?
— А вы могли никуда не вмешиваться? — вопросом на вопрос ответил Лешка.
— Но мы вмешались не по своей воле. Из-за тебя. Ради тебя.
— И меня же топите! Меня, а не кого-нибудь! Я плевал на остальных!
— Я, мне, меня, мое... Здорово ты научился склонять это местоимение. Но пусть тебя. Пусть я не буду тебя топить: значит, не топить никого?.. И пусть одним человеком больше на земле, одним меньше, так?! Лишь бы тебя не трогали! — Сергей зло усмехнулся. — Много хоть платили тебе, когда шел дележ?
Лешка повернулся к нему всем корпусом.
— Я не продаюсь!
— Врешь, — сказал Сергей. — Врешь, Леха! Где медальон?.. Спрятал? Правильно. Ребенок определит: червонное золото. Но все равно дешево тебя купили! За рублевый медальон и рублевую девку в придачу.
Лешка дернулся, чтобы сказать в ответ что-нибудь злое, обидное... Сдержался. Посмотрел в потолок над собой.
— Ты сейчас в выгодном положении, тебе можно строить из себя праведника. Хотя ты всегда был таким, не в этом дело! Но веришь ты мне теперь или не веришь: я — клянусь тебе! — только передавал из рук в руки, что мне дают. Больше ты ни в чем обвинить меня не можешь. Я не знаю, кто был в усадьбе! Я не знаю, кто кого убивал! Ты выдашь меня, и пострадают те, кто виноват меньше, а кто действительно виноват — останется в стороне!
—! Я знаю, кто был в усадьбе, — сказал Сергей. — Я затем и вернулся, чтобы сказать тебе, что знаю теперь, кто убил Ваньшу.
Лешка посмотрел на него переполненными страхом глазами. Слегка отодвинулся на подушках и потянул на себя одеяло.
— Кто?.. — спросил шепотом.
— Тебе от этого все равно не выпутаться, — предупредил Сергей. — Убивали не за красивые глаза, а за тот песок, который ты прятал в усадьбе! Который переправлял потом на каникулах в Сосновск! — Сергей уже не скрывал ярости. — За это убивали — не за другое что-нибудь! И я скажу тебе — кто, если ты пойдешь признаешься, что впутался в это дело! Пойдешь?!
— Серега!.. — просительно остановил его Лешка. — Не надо, ты слышишь?! — Его снова начало лихорадить, как это уже было днем. — Можешь ты один раз войти в мое положение?! — Он старался приподняться на локтях, а руки его не слушались. — Мне ничего не надо: кто, что! Не топи ты меня! И мать не топи. У тебя у самого мать! Слышишь?! Я все тебе тогда, что могу, мне ничего не надо! Я не виноват, что оказался у тебя на дороге!
— Замолчи! — крикнул Сергей так громко, что сам в испуге посмотрел на дверь. Под кожей, на скулах его опять растекался непривычный холод. — Что ты подлец, Лешка, я уже понял. Но ты еще и трус. Какой же ты трус! — Он сорвал с себя ненужный больше халат и скомкал его в руках. — Я думал всегда, что ты отчаянный, если говорить о храбрости! Завидовал тебе — не скрою, завидовал! Я и теперь, когда влез в эту вашу историю, — только из-за тебя влез: я боялся, что ты все возьмешь на себя! Других прикроешь! А ведь я зря боялся! Ты не возьмешь! Даже своего не возьмешь! — Он шагнул ближе к Лешке и яростно повторил: — Возьмешь?!
— Серега... — невнятно проговорил Лешка, еще дальше отодвигаясь от него. — Зачем мне чужое?.. За кого я должен брать?! Они на себя не возьмут, ты тоже!..
— Дрянь ты, — сказал Сергей, отходя к двери. — Если бы мне теперь выбирать друга— я выбрал бы такого, кто разговаривать с тобой не станет... — Он толкнул дверь.
— Серега! — испуганно воскликнул Лешка. — Ты же обещал мне!..
Сергей остановился в дверях.
— Я не отказываюсь от того, что обещал: я никуда не пойду, не бойся... — Он помедлил. — Один совет тебе, последний: закрой на всякий случай окно и никому не открывай сегодня... — В коридоре он оглянулся еще раз. — Понял?
Лешка молчал, белый среди белого белья и бинтов.
* *
*
Дома их ждали. На столе в тесноте изобилия мерцали то голубым, то желтым светом фарфоровые чашки, золоченые ложечки в розетках для варенья. А надо всем этим возвышался электрический самовар.
Анастасия Владимировна и Лешкина мать сидели друг против друга у стола. Тетка Наталья резала и с каждым куском наращивала египетскую пирамиду в плетеной бронзовой хлебнице.
До самого дома Сергей и Алена шли молча, замкнутые, отчужденные: Алена по тропинке вдоль оград, Сергей — по обочине дороги, в двух-трех шагах от нее. Алена ни о чем не спрашивала, а ему не хотелось ни о чем говорить...
Тетка Валентина Макаровна покосилась на них выжидающе, но с холодком во взгляде, что значило: она лишь снисходит к ним, но не прощает, не оправдывает.
— Сходили?.. — Для их большей осведомленности Аленина мать поспешила заговорить первой. — Кинулись вас искать, а я и забыла, что вы к Леше собрались. Как он там?
— Ничего... — сказала Алена. Сказала не Валентине Макаровне и не матери, а тетке Наталье почему-то.
— Врач сказал: завтра будет в порядке... — соврал Сергей, потому что сообщить матерям было нечего.
Тетка Валентина Макаровна отвернулась от них и, разыскав какую-то крошку на скатерти, стала потерянно двигать ее пальцем: от розетки к сахарнице, от сахарницы к розетке.
— Давайте разговоры потом, — вмешалась тетка Наталья. —Алексей завтра будет дома, нос подними, Валюша! Садитесь все к столу, утро вечера мудренее!
Сергей отступил к двери.
— Спасибо, я не хочу. Я еду в Никодимовку.
— Кто тебе там ужин приготовил? — неприветливо спросила тетка Валентина Макаровна.
А Анастасия Владимировна сразу поднялась, отодвинув стул, ухватила ёго за руку.
— Что значит не хочу? Целый день без еды!
— Может, все здесь расположимся! — некстати поддержала ее тетка Наталья. — В даль такую переться!
Поддаваясь больше не уговорам, а требовательному, откровенно сердитому взгляду Алены, которая уже заняла стул рядом с матерью, Сергей сел. И без аппетита прихлебывал чай, жевал сыр, маленькой золоченой ложечкой остервенело ковырял варенье в розетке. И всякий раз, когда ему хотелось бросить ее, натыкался на холодные, вездесущие глаза Алены, которая пила чай и ела с гораздо большим мужеством, хотя тоже имела все основания капризничать. А когда мать заговаривала с ней про Лешку, она даже нудно мямлила что-то, перескакивая с одной лжи на другую.
Сергей не выдержал наконец и встал.
— Спасибо, тетя Наталья! — Кивнул другим женщинам. — Спасибо. — И, пока его снова не усадили, торопливо шагнул к выходу. — Я пойду, уже темнеет...
Хозяйка опять сунулась было со своим гостеприимством. Алена тоже поднялась.
— Спасибо, тетя Ната! Мы правда сыты.
— А ты-то куда? — удивилась тетка Валентина Макаровна.
Алена оглянулась на нее от двери.
— Я сейчас! — И, выпроваживая Сергея, вышла следом за ним во двор, потом на улицу.
За калиткой оба остановились. Хотелось ненадолго задержаться перед дорогой. На две минуты, на одну... И Сергей прислонился к воротному столбу. Алена зашла напротив и стала близко-близко, лицом к лицу. Виновато переплела пальцы. Сергей невольно смешался, глядя на ее руки, так как отступить ему было некуда.
— Чего ты, Алена?..
Она тихонько хрустнула пальцами.
— Я, Сережка, с тобой пойду.
— Вот еще! — Он посмотрел на нее с удивлением. — Сейчас уже ни одной машины не поймать! Зачем тебе в такую даль топать?..
Глаза ее, напряженные, медленно, исподволь завлажнели, потом так же медленно высохли.
Сергей посмотрел через ее плечо на Южный.
По дальнему горизонту теплилась ровная полоска зари. Пахло гвоздикой и уютным печным дымком. В центре, возле кинотеатра или над клубом, звучал динамик: «Этот веер черный, веер драгоценный...» Сергей смотрел на дымы из труб, снизу вверх перечеркнувшие полоску зари то там, то здесь. А Алена смотрела на него.
— Иди, Алена, ложись...
Она расцепила руки и тронула его брючный карман, где лежала золотинка.
— Чего ты? — спросил Сергей.
— Я думала, ты что-нибудь взял... — Он сделал вид, будто не понял. — Тяжелое что-нибудь, — уточнила Алена.
— Ну вот! Какие глупости. — Он сунул руку в карман и потрогал пальцами золотинку. — Что я, драться собираюсь?
— Зачем ты идешь, Сережка?
— Устал и хочу поспать. Ты же сама знаешь, что я почти не спал сегодня.
— Нет, ты что-то затеял, — возразила она.
— Глупости, Алена. Я тебе обещаю, что никуда- не пойду сегодня: ни на заимку, никуда. Буду дома.
Алена опять нервно переплела пальцы.
— Сережка, я была сегодня ведьмой, ты прости меня.
— Я уже давно забыл, что там такое было, Алена!
— А я помню, — сказала она. — Мне очень стыдно и потому плохо...
Прижатый к столбу, Сергей неловко переступил с ноги на ногу.
— Иди ложись, Алена, мне пора... — Она смотрела на него и не двигалась. Тогда он шагнул в сторону, чтобы не задеть ее, и сделал два или три шага от калитки. Алена позвала его:
— Сережка!..
Он остановился. И хотел спросить раздраженно, нетерпеливо, но голос, как иногда случается, пропал, и вышло невразумительно:
— Что?..
— Ничего... Мне надо тебе сказать... Не ходи, Сережка. А?!
— Ну что ты, Алена! — Он даже засмеялся. — Придумываешь всякую ерунду!
— Хочешь, я на коленки стану?.. — жалобно предложила она и, судя по ее настроению, могла стать.
— Брось, Алена. Что ты выдумываешь? —повторил Сергей.
— Я, Сережка, чего-то боюсь... — сказала она. И голос ее дрогнул.
Тогда он вернулся, взял ее за плечи и легонько подтолкнул к калитке.
— Иди, Алена, ладно?.. Я буду сидеть дома. Ты тоже ложись и никуда не выходи сегодня, хорошо? — Она не шелохнулась. — Иди... — повторил Сергей.
А у нее вдруг снова блеснули слезы, и, приподняв плечо, она потерлась мокрыми глазами о его руку.
— Извини... Нечаянно...
— Я знаю, что тебе тут плохо... — сказал Сергей. — Но побудь, не ходи никуда. Я завтра рано приеду. Что тебе в голову пришло?
— Я побуду... — сказала Алена. — Вечерами мне теперь всегда плохо, Сережка...
— Ну не расстраивайся. Иди, а то они уже гадают, наверно...
Она кивнула. Сергей снова легонько подтолкнул ее к дому..
— До завтра!..
Когда калитка за ней закрылась, он еще постоял немного, чтобы удостовериться, что она ушла. Потом тяжело, всей грудью вздохнул.
Вечерний воздух был полон хмельной ароматной свежести. Раньше такими вечерами глупо верилось, что все-все впереди будет хорошо — как надо... Теперь иные думы отягощали голову Сергея.
Проходя мимо домов Николая, Галины, он замедлил шаг и оглядел темные окна.
* *
*
В кедровник Сергей вошел, сойдя с дороги, близ двух кряжистых широколапых кедров на опушке. Углубился настолько, чтобы видеть крайние домики Южного, зарю над поселком, дорогу и пустырь близ улицы Космонавтов. Остановился в зарослях молодого вереска, под кедрами, и, прислонясь к одному из них, стал ждать ночи...
Тишина сначала загустела возле него, под кедрами, а уж потом легко, неслышно стала растекаться кругом: по лесу, через поляны близ опушки, на дорогу, на поселок за ней.
Процокала и боязливо умолкла невидимая пичуга в кустах вереска. Запоздалая сорока выпорхнула с чьих- то огородов, исчезла за деревьями, потом коротко мимоходом отстрекотала над головой и улетела невесть куда, протрещав шальными сорочьими крыльями.
Тайга, безмолвная, оцепенелая, жила своей тайной вечерней жизнью, и кто-то поглубже зарывался в дупло, кто-то сникал, чтобы раствориться на черном фоне кедровых лап, кто-то уползал под валежник, под опавшую хвою в надежде уснуть, смирив до утра биение сердца, дыхание... Но кто-то другой тем временем осторожно напрягал мускулы, пробуя гибкий хребет и сильные лапы, чтобы не сомкнуть глаз, пока обволакивает землю благодатная летняя ночь. Безмолвная тайга одинаково укрывает всех. Для друзей и врагов, для жертвы и хищника — она каждому заготовила уголок.
Полоска зари быстро темнела у основания, блекла, пока не стала едва уловимой ниточкой — далеким мерцанием чьих-то нездешних закатов и рассветов. Дымы растворились в грязно-сером, темнеющем небе. Давно умолк репродуктор в центре поселка, ошеломив на прощанье веселой свадебной песенкой после грустных вальсов и танго: «Еще пожелать вам немного осталось, чтоб в год по ребенку у вас нарождалось!..» Где-то надсадно взревел тракторный мотор и сразу умолк, будто умер на исходе напряжения. Темнота наползала из глубины кедровника и со стороны домов. Когда стали различимы лишь ближайшие стволы в нескольких шагах вокруг, Сергей углубился еще несколько вправо от дороги на Никодимовку и двинулся вдоль нее по направлению к деревне.
Он шел довольно быстро, но неслышно, ступая пружинистыми ногами, как ступает на охоте волк. Чутко улавливал любой признак движения за собой или по сторонам и долго вглядывался в темноту, чтобы удостовериться в ошибке. А когда щелкнула сухая ветка в кедровой гущине, замер на полушаге и несколько минут вслушивался в глухую, ватную тишину.
Со стороны урмана едва уловимо тянуло сыростью. Чем дальше от Южного, тем реже попадались под ногами валежник, сухие травянистые взгорки, все чаще мягко проминался под кедами густой, податливый мох, в котором даже прошлогодняя шишка ощущалась, как булыжник: можно было прибавить шаг.
Над головой смыкались черные кроны. И редкие звезды казались затерянными, в безлунном небе: они появлялись из черноты и пропадали в ней, мелькнув недолговечной голубоватой искрой. Мрак по сторонам, если Долго вглядываться в него, имеет смутные очертания и тяжело ворочается, как живой. Ходьба согревала, но иногда от напряжения по телу пробегала зябкая судорога.
Раз, шурхнув почти у самого лица, метнулась перед носом какая-то птица, и он едва не прыгнул в сторону от нее. Эти тревожные ночные птицы всегда появляются бесшумно и исчезают, почти задев тебя незримым сильным крылом. Он посмеялся в душе этой непредугаданной встрече и опять, настороженный, молчаливый, шел, высматривая у подножия кедров неподвижные сгустки темноты. За все время лишь дважды неуверенно шелестнул в кронах ветер, чтобы тут же угаснуть. И снова давила уши мертвая тишина, снова от напряжения вдруг начинали мельтешить перед глазами прыгучие шарики. Приходилось ослаблять зрение, чтобы избавиться от них.