Он с самого начала знал, но решил притворяться, что поверил матери. Ей стало легче с тех пор, как мальчик перестал спрашивать о брате.
Матилде помешала последние угольки, взглянула на сына:
— Спи, малыш, тебе завтра рано вставать…
— Ладно, мама…
Задула лампу.
«Пресвятая Дева, заступница печальных, сделай так, чтоб щенок нашелся! Я знаю, что неладно беспокоить святых по таким пустякам, да ведь ты сама знаешь, как с первым-то было. Как отняли у него этого проклятого — ой, прости, гадкого этого попугая, хотела я сказать, он уж никогда не был таким, как раньше. Грубить стал, говорил, что у него всё отнимают…»
Она уснула.
Жозе услышал, как она похрапывает. Встал тихонько и выглянул за дверь. Не видать Волка. Нету. Грустно поплелся назад. Куда подевался Волчок? На пороге где-нибудь, у чужой двери, продрог, верно. Да и ел ли, кто знает?
«Завтра разыщу, если даже собачники его увезли».
Полный решимости, лег и уснул.
На следующий день вышел пораньше, взвалив на плечи громадный тюк выстиранного белья.
— Осторожнее, сынок, не оброни.
— Не бойся, мама, я аккуратно.
Зашагал быстро, почти бежал. Хотел выкроить время, чтобы пойти поискать Волка. По дороге встретил Сирило.
— Ты не видал моего Волка?
— Увезли его вчера вечером.
Жозе сразу понял:
— Собачники?
— Ну да. Он не давался, бедняга. Петлю набросили.
Слезы брызнули, хоть Жозе очень крепился… Не простившись с товарищем, бросился опрометью бежать. Хозяйка встретила его неприветливо. Было рано.
Жозе вышел подавленный. Что будет с его собакой? Он знал, что животных, которых ловят на улице, отвозят куда-то далеко, за реку. Он не был там никогда.
Он бежал всю дорогу. Когда пришел, пот градом катился с него.
— Вчера щенка моего забрали. У вас он?
Сторож грозно взглянул на маленького негра в лохмотьях. Но все-таки пропустил. Жозе с трудом отыскал своего прыгуна.
— Вон тот. Белый, который ухо чешет. Можно взять?
— Заплати сто тридцать крузейро[2] за увод.
Мальчик не понял.
— Я только за собакой…
Сторож начинал терять терпение.
— Давай отсюда, парень. Денег нет, а пришел надоедать тут… — И подтолкнул мальчика к двери.
— А вы мне разве не можете его отдать, дяденька? Я, как вырасту, пойду работать и заплачу.
Но сторож был неумолим.
— Да у вас дома небось и самим есть нечего, не то что собаку кормить.
Жозе вышел, громко плача. Наткнулся на углу на какую-то старуху. Даже не извинился, как учили в школе. Словно его оглушили.
Дома мама сказала:
— Что так долго, сынок?
— Я ходил искать Волка.
— Нашел?
— Нашел. Собачники увезли.
Матилде притворилась равнодушной. Но сердце у нее заныло. Постаралась подбодрить сына:
— Да мы другого найдем… Еще красивей, а Волк-то твой красотой не отличался…
Она сама не очень верила в то, что говорила. Попугай старшего сына не выходил у нее из головы.
Жозе не слышал ее. Мозг его отказывался понимать происходящее. Он ведь никогда ничего дурного не делал. Так за что ж его наказывать? Он бегло припомнил все свои преступления: ругался иногда, это было; как-то раз уронил в грязь белье соседки, которое мама брала стирать; углем писал на стенах, редко правда; купался в реке, хотя мама не позволила; занавес в балаганчике случайно сдернул, когда цирк приезжал…
Но никогда не брал чужого, не отнимал ничего. Ни у кого. Даже когда перчатки на улице нашел. Не мог себе оставить: не его ведь, правда? Так как же эти люди увели его собаку и не хотят отдавать? Только если он заплатит деньги, тогда отдадут. Но ведь у него денег нет, так, может, эти люди нарочно и требуют, потому что знают, что он не может заплатить? Только потому, что знают, что он бедный? Но он ведь обещал, что когда вырастет, то заплатит, а тот дядька все равно отказался отдать Волка… Почему же ему можно брать чужое, а другим нельзя? Разве воровать не всем воспрещено, не для всех грех? Если бы он мог что-нибудь изменить…
Но он ничего не мог поделать.
Хотелось плакать, ах как хотелось плакать… Но слез не было.
— Ну полно, Жозе. Смотри, опоздаешь.
— Я сейчас.
Переоделся. Взглянул на мать во дворе, согнувшуюся над тазом. Взял тетрадки. Он всегда, как собирается в школу, так обязательно линейкой Волку по спине проведет. Вчера еще он так делал. Теперь больше не сделает. Никогда. Мать появилась в дверях, мыльная пена падала с ее рук наземь.
— Ну чего ты так копаешься, парень?
— Ничего, мама. Иду уже.
— Иди, иди, сынок.
Он вышел медленно, неся в опущенной руке линейку, словно все еще надеялся встретить Волка.
Школа сегодня показалась ему какой-то незнакомой, не такой, как раньше. Его тут учили не мучить животных; священник тут говорил детям, что бедность — не порок; что не в деньгах — счастье; что воровать — грешно…
Неправда. Всё неправда!
ВЕЛИКОБРИТАНИЯ
огда вам только четыре, то семь — это уже сотня, а пять дюймов[3] — целая миля.
Бену было семь лет, а мне четыре года, к тому же он был на пять дюймов выше меня.
Бен носил вельветовые штаны с большой кожаной заплатой на заду, на ногах его уже пробивались темные волосы, и в довершение всего у него был нож с роговой рукояткой, с двумя лезвиями, со штопором и еще с каким-то острым предметом, который он называл «втыкатель».
— Как только пролезем через забор, — сказал Бен, — пойдут кусты терновника, а после мы попадем туда, где много, много ядовитых ягод. Ты смотри не ешь их, ладно? А то умрешь. Я раз проглотил их целую горсть, а потом всю ночь лежал мертвый.
— Правда?
— Правда. Целую ночь.
— А как это быть мертвым? Что ты тогда чувствуешь?
— Сперва у тебя страшная боль в животе, — сказал Бен, — а потом в твоей голове начинает звенеть: дон… дон… дон… бом… динь-бом… динь-бом, дон, не переставая.
— И тебя тошнит?
— Да, все время, — сказал Бен, — а по потолку спальни мелькают старички. Они пляшут и смеются над тобой. Ну прямо как мой дедушка Перси, когда, наклюкавшись, он приходит домой из «Юникорна».
— Я не хочу быть мертвым, — сказал я; нет, мне вовсе не хочется быть мертвым.
— Тогда не ешь ядовитых ягод. Ты знаешь, какие они, знаешь?
— Нет…
— Ну так вот, одни бывают красные, — сказал Бен, — а другие — черные. Но все они вызывают тошноту и боль в животе, а в голове — звон: дон… дон… динь-бом… динь-бом… дон.
Я почувствовал, как у меня стынет кровь, и готов был расплакаться.
Я лежал под живой изгородью из кустов черной смородины, уткнувшись лицом вниз, а надо мной, на фоне августовского неба, словно побелевшие скелеты часовых, стояли стебли пастернака.
— Ну, чего же мы ждем? — спросил я.
Бен достал свой нож и открыл втыкатель.
— Я хочу сперва посмотреть, нет ли там шпионов, — сказал Бен. — Ты лежи здесь.
— А долго?
— Пока я не приползу обратно, — сказал Бен. — А ты лежи и не шевелись, не кричи и не выглядывай да смотри не ешь ядовитых ягод.
— Нет… нет…
Бен сверкнул ножом так, что втыкатель пронзил полумрак смородинника.
— Ты знаешь Оси Тэнера? — спросил он.
— А как же! Конечно, знаю!
У Оси была заячья губа, и ходил он на костылях, волоча одну ногу. Мне всегда было очень жаль его. Бен продолжал:
— А знаешь, почему Оси такой? Потому, что он стал тут спускаться и не посмотрел сперва, нет ли шпионов… Так они его схватили и искалечили.
— Кто схватил?
Бен пополз на коленях, сверкая на солнце втыкателем и оставляя меня одного.
— Ядовитые старухи, — сказал он, — которые живут там, внизу, в том доме, — помнишь, я тебе рассказывал? Ну, те страшные две старухи, на которых мы сейчас идем смотреть.
Бен уполз вперед, коричневая кожаная заплата на его штанах совершенно скрылась из поля моего зрения. Закрыв глаза, я лежал один на опавших листьях и старался услышать жаворонков. Я всегда любил слушать их пение.
Но сейчас был почти сентябрь, и все, что я мог услышать, — так это только яростное стрекотание кузнечиков среди выгоревшей травы там, на солнце.
Прошло ровно пятьдесят лет, прежде чем Бен вернулся. Я точно знаю, что пятьдесят лет, потому что я их все сосчитал.
— Никаких следов, — сказал Бен.
— Я не ел ядовитых ягод, я не ел…
— Ну-ка, дай я посмотрю твой язык.
Мой язык высунулся словно испуганная ящерица. Большими, вытаращенными глазами Бен посмотрел мне в рот и сердито сказал:
— Ладно. Пойдем. Тсс… Не дыши.
— А далеко это отсюда?
— У-у, далеко, далеко… несколько миль, — сказал Бен. — Сначала спустимся вниз по тропинке, пройдем под Акки Дуком…
Я не знал, что это за Акки Дук. «Должно быть, какая-то птица», — подумал я.
— Это что-то вроде моста, — сказал Бен. — Под ним темно… В общем, это там, где наверху течет вода.
— И там живут ядовитые старухи?!
— Нет, они живут чуть подальше, — сказал Бен. — Мы спрячемся под Акки Дуком, и ты можешь украдкой увидеть их в окнах дома.
От страха мне показалось, что сердце вот-вот разорвется, когда я вышел из полумрака кустов смородины, продравшись сквозь них на тропинку, и пошел мимо терновника, сплошь усыпанного темно-синими плодами.
Раз я попытался было сократить расстояние между мной и Беном и пойти рядом с ним — просто так, для компании, но он сразу же направил на меня свой втыкатель и сказал:
— Ты иди за мной. Я командир. Я знаю дорогу, понятно? И я должен идти туда первым, чтобы посмотреть, все ли там в порядке или нет. Вот так. А то, знаешь, они могут с тобой сделать то же самое, что сделали со старым Оси. Ясно?
— Да, Бен, да…
Вскоре мы вышли на берег ручья, в то место, где мыли овец. Бен сказал:
— Посмотри на воду. Видишь, видишь, какая она золотистая? Это потому, что она ядовитая, и ты можешь умереть, даже если просто вымоешь в ней руки.
На другом берегу ручья, в сумрачной тени, на влажной почве с сочной травой, росли гигантские, словно слоновьи, зонты болиголова, и Бен сказал, что они тоже ядовитые.
— Держись сзади… — продолжал он. — Держись сзади… Пригнись. Мы подходим к Акки Дуку!
Вскоре мы, пригнувшись, стояли под потемневшими кирпичными сводами моста. Сразу стало холодно. Капала вода, сочившаяся сквозь кирпичи. Виднелись папоротники, пустившие из расщелин зеленые побеги, а Бен сказал, что здесь водятся улитки больше репы, с рожками длинными-длинными, как велосипедный насос.
— И змеи. И ящерицы. И крысы. И чертова карета с лошадьми…
— И они тоже ядовитые?
— А то как же! Здесь все ядовитое!
Я хотел уцепиться за полы пиджака Бена — поиграть в лошадки, но Бен сказал «нет»: он должен опять пойти вперед и посмотреть, нет ли там шпионов. Мне же приказал стоять и ждать, притаившись в засаде, до тех пор, пока он не свистнет.
Так я и стоял под темными сводами совсем один, пока Бен ходил в дальний конец Акки Дука, туда, где солнце: посмотреть, нет ли шпионов. И никаких улиток и ящериц, или змей, или чертовой кареты с лошадьми я не видел.
Около меня в сумраке с тихим шумом, словно бесконечный дождик, капала вода.
Когда Бен наконец свистнул, я вздрогнул от неожиданности и бросился бежать прямо по черным лужам.
— Не шлепай так! Ты что, пьяный, что ли? — сказал мне Бен. — Они же услышат тебя. У них знаешь какие большие уши, как у старой свиньи, до самых плеч свисают.
Я, должно быть, сильно дрожал, когда выбежал на солнце, потому что Бен спросил:
— Ты ведь не боишься, правда?
— Нет, — сказал я. — Нет. Я не маленький.
Смотри, если боишься, — сказал Бен, — они сразу же узнают. И тогда нас обоих бросят в медный котел.
— Зачем? Зачем?
— Чтобы сварить. Ты что, ничего не соображаешь? — сказал Бен. — Чтобы сварить нас, понял?
— А ты же раньше говорил, что они тебя отравили.
— Ну так что же! Так они и делают: сначала отравят тебя, а потом сварят.
Прежде чем я смог еще что-нибудь сказать, Бен уже вытянул руку вперед:
— Вон… вон где они живут…
Впереди, в пятидесяти ярдах[4] от нас, виднелся красный кирпичный дом с двумя выступающими фонарями, с голубой шиферной крышей и черными колпаками на трубах. Дом был полуразрушенный: на крыше доброй половины шиферных плит недоставало, а в окнах большая часть стекол была выбита.
Когда мы подошли к дому немного ближе, я смог разглядеть, что в саду росли сливовые деревья, отягощенные блестевшими на солнце темно-синими овальными ягодами. Я разглядел пустой загон для кур, весь заросший травой, и большой красный глиняный горшок, из которого торчали, словно перевернутый зонтик, листья ревеня. Здесь после туннеля было тепло и повсюду было слышно стрекотание кузнечиков.
Когда я заикнулся о том, что в доме никого нет, Бен замахал на меня руками:
— Ага! Так вот что ты думаешь! Эти старухи как раз и хотят, чтобы ты так думал. Эх, ты!
— А зачем это им?
— Зачем?.. Да они хотят, чтобы ты залез на забор и стал рвать сливы, и тогда, как только ты начнешь их рвать, старухи выскочат и схватят тебя за шиворот.
Сердце мое сжалось в холодный комочек, когда мы ползли на четвереньках вдоль забора.
— Пригнись!.. — все время шипел Бен. — Пригнись, чтобы они тебя не заметили!..
Наконец мы очутились прямо перед домом. Мне хорошо были видны окна с выбитыми стеклами, голые стропила на крыше и закопченные колпаки на трубах. Солнце светило с нашей стороны, и его лучи играли на острых осколках стекол. Отсюда сливы выглядели большими и сладкими, а вокруг деревьев роями вились осы.
— Все сливы все равно ядовиты, — сказал Бен, — даже если старухи и не поймают тебя за шиворот. А если ты не умрешь тут же от яда, то все равно тебя зажалят насмерть осы.
Во всем доме, начиная от сломанных оконных переплетов и кончая черными колпаками на трубах, не было никаких признаков жизни.
Но вдруг Бен схватил меня за плечи и зашептал хриплым от волнения голосом, указывая куда-то вверх:
— Там они, там. Пока только одна из них. Следит…
— Где? Где?
— Наверху, вон в том окне. Слева!
Ни Бен, ни я не знали, какая рука левая, а какая правая. Но он указывал рукой, в которой держал нож, и я уставился на окно в верхнем этаже с правой стороны: там никого не было.
— Ты не видишь ее? — сказал Бен. — У нее длинные белые косы. Ты даже можешь заметить ее большие уши.
Я оглядел все окна одно за другим сначала на первом, потом на втором этаже, но ничего не увидел, кроме зияющих дыр в стеклах.
— У нее нет ни одного зуба — это раз, — сказал Бен. — А рот совершенно зеленый.
Я не смел сказать Бену, что ничего не вижу. А он опять вцепился в мое плечо.