– Какая же у тебя причина?
– Очень простая. Стать доктором значит оказаться на стороне жизни. Я против смерти. Я ее отвергаю. Я хочу делать все, чтобы ее побеждать.
А потом он заговорил с какой-то болью в голосе:
– Камилла, я… я должен пойти навестить Стефановских. Я… я был трусом. Я отлынивал, не хотел к ним идти. Но я должен.
– Ну, хорошо, – сказала я.
– Камилла, – продолжал он, – я думаю, ты мне так нравишься, потому что ты решительно не похожа на Луизу. Луиза бы сразу забросала меня кучей вопросов. А ты ждешь. Мы с Джонни Стефановским были настоящими друзьями. Не по-детски. По-настоящему. Его родители держат музыкальный магазин, где Мона покупает пластинки. Я никогда особенно не был знаком с его родителями. Нам с Джонни было чем заняться, мы о старших особенно-то и не думали. В прошлом году, когда Мона и Билл послали меня в школу-пансион, Стефановские решили послать туда и Джонни. Для них это было очень важно. Я не знаю, понятно ли это тебе. Ну, как будто они перед ним открывали дверь. В школе было очень здорово. Ребята хорошо относились к нам обоим. Мы часто играли в футбол и в бейсбол. И вообще мы с ним были заводилами. А иногда мы пробирались в храм, послушать, как мистер Митчелл репетирует на органе. Он играл гимны Иисусу или страсти по Матфею, а мы, растянувшись на скамьях, слушали его. Я думаю, может, от этого я не такой, как Мона, Билл и Луиза. Ну, я имею в виду Бога. Ты знаешь, Кэм, я мог чувствовать вибрацию музыки всем телом, воспринимая ее через вибрацию досок церковной скамьи. Я слушал музыку и ушами и телом. Все казалось таким прекрасным, и Бог, и люди, и все мироздание. И я верил, что все будет хорошо, потому что у меня есть книги, и музыка, и Джонни. Когда я был там, в школе, далеко от Моны и Билла, я забывал, как ужасно они относятся друг к другу, воображал их любящими, как и должно быть у супругов. Как Стефановские, например. Они правда любят друг друга, несмотря на… несмотря на все. Старший брат Джонни – тот, с кем был знаком Дэвид, – погиб на войне. Теперь у них осталось двое детей. Пит и Ванда. Люди не должны бы умирать, Камилла. Несправедливо родиться с необходимостью умереть. Это все равно как родиться, зная, что ты неизлечимо болен. Джонни…
Он надолго замолчал, пристально глядя на белочку, поедавшую брошенные кем-то орешки арахиса. Потом наконец произнес:
– Один из парней нашего класса где-то добыл револьвер. Ясное дело, это запрещено, но он его прятал. Джонни сходил с ума по всякому оружию, и он отправился к тому парню – посмотреть. А револьвер неожиданно выстрелил, когда он как-то неловко его повернул.
Лицо Фрэнка потемнело, и он опять надолго замолчал. Потом заговорил так тихо, что я его почти не слышала, скорее угадывала его слова:
– Он умер не сразу. Все повторял: «Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк». Мне позволили быть с ним до последней минуты. Кэм, я не понимаю, разве человек может видеть, как другой умирает, а потом продолжать жить по-прежнему? Так не может быть!
Он совсем замолк, и молчание его приобрело какую-то законченную форму, как белое безмолвие, когда выпадет снег. Мы сидели на лавочке, белка взобралась на дерево, сизый голубь поклевал крошки, а затем неуклюже пролетел над газонной травой. Точно слова Фрэнка о смерти напугали эту живность, и она бежала от нас под защиту девочек, играющих в классики, и нянюшек, которые вязали на спицах, пока их подопечные спали в колясочках.
Я даже не знаю, сколько времени мы просидели в молчании, но когда Фрэнк снова заговорил, голос его утратил этот пугающий оттенок смерти, и мне захотелось позвать обратно и белочку и голубя, мол, все опять хорошо, возвращайтесь.
– Меня выперли из школы несколько недель спустя, – сказал Фрэнк. – Я когда-нибудь расскажу тебе об этом. Я видел Стефановских, когда они приехали за… за Джонни. Но в Нью-Йорке я долгое время не виделся с ними. Мне не хотелось говорить о Джонни, я боялся, что буду вынужден. Потом Мона послала меня к ним за пластинками, и с тех пор я стал видеться с ними. Я имел глупость думать, что могу им помочь. На самом деле помогли они – мне. Если ты не возражаешь, пойдем сходим к ним сейчас. Джонни умер ровно год назад. В этом году снег задержался. А в тот день шел снег.
Потом он добавил:
– Камилла, ты единственный человек, с кем я в состоянии говорить об этом. Мне стало легче, когда я тебе все рассказал. Так ты пойдешь со мной?
– Да, – сказала я.
Мы медленно пошли в сторону музыкального магазина. Мы молчали, но молчание не казалось тягостным.
Когда мы вошли, в магазине не было покупателей. Седовласые мужчина и женщина сидели за прилавком. Женщина вышла из-за прилавка, обняла Фрэнка и сказала только: «Фрэнки, Фрэнки» – и поцеловала его так, как будто она была его матерью. Фрэнк поцеловал ее в ответ и произнес:
– Здравствуйте, миссис Стефановски.
Потом он поздоровался за руку с мистером Стефановски и сказал:
– Это Камилла. Я привел ее сюда, я хочу, чтобы вы были знакомы.
Они оба посмотрели на меня, и я почувствовала, как это для меня почему-то очень важно, что они обо мне подумают. Я вздохнула с облегчением, когда миссис Стефановски взяла мою руку в свою и улыбнулась мне. Несколько покупателей вошли в магазин, и мистер Стефановски сказал:
– Если хочешь, Фрэнки, отведи Камиллу в одну из будок для прослушивания, устрой для нее музыкальный концерт.
– Спасибо, мистер Стефановски, – сказал Фрэнк.
Он выбрал альбом с пластинками и повел меня в дальнюю будку для прослушивания музыки, усадил на стул и спросил:
– Ты знаешь музыку Холста «Планеты»?
Я покачала головой:
– Нет. А что это за музыка?
– Она, конечно, странная. Но и удивительная. Я подумал, может, она тебя заинтересует. Конечно, в ней нет ничего научного или чего-то в этом роде, но я думаю, может, тебе будет интересно послушать, как музыкант трактует звезды. Там есть такие пассажи, мне всегда кажется, что такие звуки производят планеты в космическом пространстве.
Он поставил пластинку, и эта музыка отличалась от всего, что мне до того доводилось слышать. Я знала Баха и Бетховена, и Брамса, и Шопена, и я любила их, особенно Баха. Но эта музыка – она была как звезды, раньше чем ты поймешь, что это звезды, когда они кажутся дикими, далекими, мистическими существами.
– Почему я не слышала этого раньше?! – воскликнула я.
А Фрэнк улыбнулся мне и перевернул пластинку. Когда он улыбался, его лицо озарялось так, как никогда не озарялось лицо Луизы. И он казался мне очень красивым.
Когда «Планеты» отзвучали, Фрэнк сказал:
– Что теперь, Камилла? Что бы ты хотела послушать?
Но я покачала головой:
– Давай послушаем что-нибудь твое любимое.
– Ладно. Знаешь, я играю в одну игру. Есть музыка, которая, как мне кажется, выражает сущность каждого. Это придумал Джонни – подбирать каждому его музыку. А теперь мы так играем и с Дэвидом. Я поставлю тебе твою музыку.
Он пошел в торговый зал, где толклись несколько покупателей, и вернулся с новым альбомом.
– Что это? – спросила я.
– Третий фортепианный концерт Прокофьева. А именно – «Андантино». Но может, – добавил он с некоторым смущением, – ты подумаешь, что эта музыка на тебя не похожа?
Я стала слушать, и мне показалось, что эта музыка не выражает моей сущности, но она была прекрасна и совсем отличалась от того, как звучали «Планеты». И пока я слушала, я наполнялась восторгом. О, я люблю, я люблю, я люблю – что-то кричало внутри меня. Так много людей, так много всего! Музыка, и звезды, и снег, и ветер! О, если бы всегда ощущать эту любовь, эту радость, бесконечные возможности, которые предоставляет жизнь!
Я все слушала и слушала музыку, и у меня появилось такое чувство, что на свете нет ничего невозможного.
– Я думаю, хватит на первый раз, – сказал Фрэнк.
И мы вернулись в торговый зал. Когда он устанавливал альбомы на полках, миссис Стефановски на минуточку отвлеклась от покупателя.
– Фрэнки, ты придешь сегодня с нами поужинать?
– Конечно, – ответил Фрэнк. – Да. Конечно.
– И ты, Камилла? Ты сможешь прийти? Мы были бы тебе очень рады. Возможно, Фрэнки рассказал тебе о Джонни, но пусть это… Я не хочу сегодня никого приглашать, но очень хочу, чтобы пришли вы оба.
– Спасибо, – сказала я. – Я бы очень хотела. Но я должна спросить у родителей.
Она подвинула ко мне телефонный аппарат. Я набрала номер. К телефону подошла Картер. Я просила ее узнать у мамы, могу ли я остаться на ужин. Какое-то время было тихо, потом Картер вновь взяла трубку и сказала, что мама просит меня вернуться домой.
– Позовите к телефону маму, – сказала я.
Но Картер ответила своим голосом, который был не теплее рыбьей крови:
– Мама неважно себя чувствует, мисс Камилла. Я не хочу снова ее тревожить. Она сказала, чтобы вы возвращались домой, и я думаю, вам так и надо поступить. Пора бы уже научиться немного думать о других.
– Пожалуйста, позовите маму, – снова сказала я, но она повесила трубку.
Миссис Стефановски положила мне руку на плечо.
– Если мама хочет, чтобы ты вернулась домой, так и надо сделать. Ты придешь к нам с Фрэнки в другой раз. Я рада, что он познакомил нас с тобой. Ты хорошая девочка. И хорошенькая. Я рада за него. Приходи с ней снова, Фрэнки.
– Обязательно, – сказал Фрэнк. – Я провожу тебя до дома, Кэм. Я вернусь через час, миссис Стефановски.
Когда мы дошли до нашего дома. Фрэнк спросил:
– Послушай, ты можешь выучить все, что задано, за сегодняшний вечер?
– Могу.
– Тогда давай встретимся завтра у обелиска в десять утра. Идет?
– Идет, – сказала я.
Он торопливо пожал мне руку и ушел, а я вошла в дом. Ни привратник, ни «лифтовый мальчик» ничего не сказали мне, только: «Добрый вечер, мисс Камилла». Но по тому, как они на меня посмотрели, можно было предположить, что Жак там, наверху. Мне тут же захотелось убежать из дома и догнать Фрэнка.
Но когда я поднялась в квартиру, мама лежала в постели и листала какой-то журнал. Она поцеловала меня и послала сказать Картер, чтобы та принесла нам чаю.
– С кем ты была целый день? – спросила она.
– С Луизой и Фрэнком.
– Кто это Фрэнк?
– Луизин брат.
– Ты мне о нем ничего не говорила.
– Я стала видеться с ним совсем недавно.
– Ты пришла домой одна?
– Нет. Фрэнк проводил меня.
– Он тебе… он тебе нравится?
– Больше всех на свете, – сказала я и вообразила, что я иду рядом с Фрэнком по улице, а не стою столбом возле маминой постели.
– Мне надо делать уроки, – сказала я. – А папа придет к ужину?
– Да, – ответила мама и протянула руку к моей руке. – О, Камилла, ты стала такая закрытая, как моллюск в раковине. Ты была такая теплая, такая ласковая девочка. Что это? Что с тобой случилось?
– Ничего, – сказала я.
Я пошла к себе и стала делать уроки. Потом я позвонила Луизе, но она не стала со мной говорить, и я рассердилась на нее за то, что она сердится на меня.
Папа пришел домой, и я посидела рядом с ним, пока он пил свой коктейль. Но мы не разговаривали. Больше всего на свете мне хотелось пойти в парк к обелиску и дождаться там утра.
7
В воскресенье мои родители завтракали поздно. Так что я поела на кухне одна и отправилась в парк к обелиску. Было еще рано. Фрэнк пока еще не должен был прийти. Я смотрела на ребятишек, которые играли в «гигантские шаги», перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Я почувствовала себя ужасно постаревшей. Еще год назад я сама играла в эту игру, а теперь только стояла и наблюдала. Я вдруг поняла, что с прошлой среды прожила такую долгую жизнь, которая была длиннее всей моей предыдущей жизни. Можно складывать количество прожитых дней и получать совершенно разные ответы: два и два не всегда составляют четыре. Законы математики оказывались непостоянными.
Фрэнк тоже появился раньше. Я прождала не так долго, как он подошел ко мне и сказал:
– Привет, Камилла.
– Привет, Фрэнк, – отозвалась я.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
– Сама не знаю.
Наверно, ответ мой прозвучал довольно глупо, но мне казалось, что с Фрэнком я должна быть откровенна всегда.
– Я тоже не знаю, как себя чувствую сегодня, – сказал Фрэнк, – так что мы составляем пару.
Мы пошли по аллее, не дотрагиваясь друг до друга, но совсем рядышком.
Фрэнк спросил:
– Тебе понравились Стефановские?
– Да, – ответила я. – Больше чем кто-нибудь другой, кроме тебя и Луизы.
– Ты им тоже понравилась. Даже очень. А им вовсе не все нравятся.
– Фрэнк, – сказала я, – с ними столько всего ужасного случилось – я имею в виду Джонни и того, старшего, погибшего на войне, а они показались мне такими… такими живыми. Когда со мной что-нибудь ужасное случается, я тут же чувствую себя мертвой. Но они-то живые. Человек может быть счастлив, только когда он жив. А они казались счастливыми.
– Я знаю, – сказал Фрэнк. – Я понимаю, о чем ты говоришь, Кэм. Послушай, если ты поглядишь на людей, которые идут тут в парке мимо нас, я готов спорить, что по крайней мере половина из них пережили какую-нибудь ужасную трагедию в своей жизни. Нельзя прожить достаточно долго, чтобы не потерять кого-нибудь из тех, кого ты любишь. И насколько ты сумеешь остаться живым, говорит о том, какой ты человек. Мне кажется, это чрезвычайно важно – оставаться живым. Вокруг столько ходячих мертвецов, потому что им наплевать на то, что происходит с ними и вокруг них. Мона бывает ужасной, но она живая. Ей не наплевать. А Биллу, как мне кажется, все до лампочки. Когда Мона швыряет в него разные предметы, он швыряет их обратно в нее, мне кажется, просто по привычке. Вот почему я так рассвирепел на тебя там, в кино. Мне думается, если ты не можешь оставаться живым где-то внутри себя, независимо от того, что с тобой случается, то ты предаешь жизнь.
– Да, – согласилась я. – Ты тогда правильно на меня разозлился.
И вдруг я осознала, что солнышко светит на нас, что голые ветки деревьев очень красивы на фоне неба, что Фрэнк идет рядом, что мы вместе.
Мы направились в сторону зоопарка, и Фрэнк рассказал мне, что у Моны есть одна приятельница, которая приехала в отпуск в Нью-Йорк из Африки, из Кении.
И вот этой приятельнице показалось, будто она сходит с ума, потому что каждое утро ее будило рычание львов, точно она и не покидала Африку. Мона даже собиралась отвести ее на консультацию к психиатру.
Как-то они разговорились об этом при Билле, а он рассмеялся и сказал:
– Так ведь ее квартира находится рядом с зоопарком. Это же рычат тамошние львы!
И это так и оказалось на самом деле.
Мы оба громко засмеялись. Ну, правда же забавно, что женщину из Африки каждое утро будили львы в самом центре Нью-Йорка, будто она и не покидала своей Кении!
– Я обещал рассказать тебе, как я вылетел из школы, – сказал Фрэнк. – Тебе интересно? Это, знаешь ли, было нечто.
– Интересно, – ответила я.
– Не наскучит ли тебе мой рассказ?
– Не наскучит, – заверила я.
Мы добрались до львятника. Большинство львов слонялись по вольеру, а один лежал в клетке, и вид у него был пренесчастный.
Потом мы постояли возле клетки с обезьянами, посмотрели на их маленькие, с трагическим выражением личики.
Фрэнк стал рассказывать:
– В школе обычно по утрам и вечером нас водили в церковь. Я, как правило, оставался равнодушным к этим службам. Для меня главным было послушать, как мистер Митчелл играет на органе. Мы с Джонни его слушали, как я тебе уже рассказывал. Или мы с Джонни ходили на прогулки там, в школе, или здесь, в Нью-Йорке. И если нам встречалось что-то красивое, ну, например, зимние звезды, когда они начинают появляться в отступающем свете короткого дня, или деревья, точно нарисованные углем на фоне сине-зеленого неба, – тогда я чувствовал Бога. А когда у тебя появляется это чувство, Камилла?
– Когда работаю со звездами и когда я с тобой. – Я чуть-чуть поколебалась, прежде чем произнесла эту последнюю фразу. – Но я никогда ни с кем, кроме тебя, не говорила о Боге.