– Камилла, о чем задумалась? – спросила Луиза, проглотив последний кусочек сандвича и облизав пальцы. – Ты вчера разговаривала с Жаком?
– Да. Он подарил мне куклу.
– Куклу? Тебе? «Бойтесь данайцев, дары приносящих». За кого он тебя принимает! Это же оскорбительно! Надеюсь, ты швырнула ее ему в рожу.
Луиза пришла в страшное возбуждение. Она так хватила кулаком о прилавок, что рукав ее желтого свитера задрался, обнажив тоненькое запястье. В эту минуту она показалась мне гораздо моложе меня. Луиза на год старше и обычно выглядит не на год, а намного старше. Но время от времени я чувствую себя выжженным лунным кратером, а Луиза при этом точно стремительно проносящаяся по небу комета.
– Я принесла эту куклу тебе, – сказала я. – Она лежит в школьной раздевалке.
– Ой, Камилла, правда? Ты – чудо! Ты наверно думаешь, что я совершеннейшая кретинка, раз до сих пор люблю кукол? Ты только в школе никому не говори, ладно? Представляешь, что бы устроила Альма Поттер? Кукла в коробке? Да? И коробка без картинки?
– Да, без картинки.
– Фрэнк считает меня кретинкой, – сказала она. – Как же я хотела бы, чтобы его и на эту зиму послали в пансион! Но думается, если бы даже его в прошлом году оттуда не выперли, Мона и Билл не смогли бы его туда послать на этот год. Ты не знаешь, Камилла, Он невозможный, ну просто невозможный. Какое проклятье быть бедными! Ну, совершеннейшее проклятье. Не знаю, почему Мона и Билл держат меня в платной школе. Глупое самолюбие, при том, что нам иногда нечего есть. Послушай, Камилла, ты-то хоть никогда не будешь считать меня кретинкой?
– Конечно, нет, – подтвердила я. Луиза допила свой кофе, а я – шоколадный коктейль, осторожненько пососав соломину, чтобы не оставить ничего на дне стакана и вместе с тем, чтобы под конец не раздалось неприлично громкого хлюпа.
– Пошли, – сказала Луиза. – Нам пора в школу.
На другой день после того, как я встретила Луизу в римском дворике, я из школы пошла сразу же домой. Мамы не было дома, она ходила по магазинам. Я зашла на кухню, налила себе в стакан молока, отрезала кусок хлеба, посыпав его сахаром, и направилась в свою комнату делать уроки. Через несколько минут зазвонил дверной звонок. Это оказалась Луиза.
– Привет, Луиза, – сказала я. – Заходи, пошли в мою комнату, помоги мне с латынью, а то я что-то совсем запуталась.
Луиза стояла в дверях, нервно скручивая свои желтые нитяные перчатки.
– Ты уверена, что твоя мама не будет против, что я пришла?
– Конечно же, не будет, – сказала я. – Но, во всяком случае, ее нет дома.
– Жаль, – разочарованно отозвалась Луиза. – Мне хотелось ее увидеть.
– Она, наверно, скоро вернется, – сказала я. – Тебе она зачем-нибудь нужна?
Луиза покачала головой, обводя глазами наш холл. Взгляд ее остановился на столике черного дерева, на котором лежал серебряный поднос для визитных карточек, на стульях возле него, тоже из черного дерева с красивыми парчовыми сиденьями, и на висевшей на стене старинной карте Америки, когда большая часть континента была еще неизученной территорией.
– Я просто хотела посмотреть, какая у тебя мама, – сказала Луиза.
– Ну, проходи же, идем в мою комнату, – повторила я.
Она вошла за мной следом и снова стала оглядываться по сторонам, все еще вертя перчатки в своих длинных тонких пальцах. Луиза очень худая, еще худее, чем я.
– Камилла, у тебя замечательная мама, да?
– Да.
– Она понимает тебя? Ты можешь с ней разговаривать?
– Да.
Тогда я с ней могла разговаривать о чем угодно. Правда, когда я была маленькая, именно папа давал мне чувство надежности и защищенности. Как будто мы с мамой были сестрами и играли вместе во всякие игры. А папа был как будто наш общий папа, и он мог сделать так, чтобы все было хорошо.
Луиза швырнула перчатки на мою кровать.
– Я не хочу идти домой, – сказала она. – Я не хочу туда возвращаться.
– Хочешь, переночуй у меня, – предложила я.
– Не будь дурочкой, – отозвалась Луиза. – Это не выход. Я не хочу возвращаться туда никогда, никогда, никогда!
Каждое свое «никогда» она выкрикивала все громче и громче. Потом сорвала с себя шляпу и швырнула ее на пол.
– Мне так плохо! – воскликнула она. – Ничем хорошим для тебя не обернется, Камилла Дикинсон, что ты согласилась со мной дружить. Я не доставлю тебе радости. Вся наша семья такая. Мы – ужас для наших друзей. Но мы их любим. Очень любим. Поверь мне.
Губы ее дрогнули, и она отвернулась, чтоб я не могла видеть ее лица.
– Они сейчас очень вежливые, – сказала Луиза. – Мона и Билл. Мои папа и мама. Это хуже всего на свете, если они делаются вежливыми. Когда они орут и кидают друг в друга разные предметы, это как раз неплохо, потому что когда они дерутся и визжат, мне кажется, что они это делают любя. Ты так не думаешь? Мы с Фрэнком тоже ссоримся и деремся, но если бы он умер, я бы тоже умерла. Но когда они становятся вежливыми, тогда я пугаюсь. Я так боюсь, что они разведутся! И что тогда будет со мной и с Фрэнком? Билл, наверно, заберет Фрэнка, а я останусь с Моной. Но я Билла люблю больше, хоть он с ней и плохо обращается. Все равно, как бы там ни было, лучше оставаться всем вместе, чем разъехаться. Ну, что ты молчишь?
Я сидела в ногах своей кровати и не знала, что сказать. Я боялась, что Луиза решит, будто я полная дура, и перестанет со мной водиться. Мне так хотелось сказать ей что-нибудь умное и ободряющее, но я решительно ничего не могла придумать.
Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь, и мама устремилась через холл в мою комнату.
– Камилла, дорогая, ты дома?
Она ворвалась в комнату и застыла на пороге, увидев Луизу. Потом улыбнулась ей ободряющей улыбкой и сказала:
– А, привет!
Мама снова улыбнулась Луизе и шлепнула на кровать огромную коробку.
– Дорогая, я купила тебе две новые юбочки и два новых… Я проходила мимо магазина и увидела их на витрине, так что вошла в магазин и… Свитерочки такие симпатичные, мягкая шерсть и цвет такой приятный. Примерь.
Мне пришлось раскрыть коробку и примерить обновки. Луиза сидела и молча смотрела на меня, и голубые ее глаза сделались темными, не знаю от чего, то ли от зависти, то ли просто от тоски.
– Солнышко, мы с Реффом обедаем не дома, а потом идем в театр с друзьями. Может быть, твоя подруга… Может, ты пообедаешь с Камиллой за компанию, Луиза?
– Да, спасибо, – спокойно отозвалась Луиза. – Я с удовольствием.
Луиза была спокойна весь остаток вечера. Она больше ничего не говорила резкого. И вдруг я почувствовала, что ей у нас хорошо и уютно, как котенку.
На следующий день во время переменки в школе, когда мы пили молоко с печеньем, Луиза спросила меня:
– Камилла, кем ты хочешь стать?
– Когда? Когда я буду взрослой?
– Ну, вот ты какая. Ты уже взрослая. Достаточно, чтобы осознать свои цели и намерения. Я имею в виду, когда ты станешь самостоятельной, чем бы ты хотела заниматься?
– Астрономией, – сказала я.
Я кинула в нее это слово, как кидают камень. Я боялась, что она начнет надо мной смеяться.
Так и получилось.
– Ну, знаешь, Камилла, люди в наше время обращаются к психиатрам, а не к астрономам. Астрономы вышли из моды. Ты все равно не сможешь никому ничего предсказать, потому что ты не знаешь людей.
Теперь настала моя очередь посмеяться. Впервые мне довелось смеяться над Луизой, а не вместе с ней.
– Ты же говоришь про астрологов, – сказала я. – А я – об астрономах, ученых, о тех, что работают в обсерватории.
– Ox! – сказала Луиза и дотянула свое шоколадное молоко через соломинку до самого дна. – Но почему вдруг?
В первый раз за все время я уловила в ее голосе уважительные нотки.
– Не могу тебе точно сказать почему. Только мне всегда этого хотелось. Моя бабушка много рассказывала мне о звездах. Она очень много о них знала. Она даже встречалась и беседовала с Марией Митчелл.
– Кто такая Мария Митчелл?
– Одна из первых женщин-астрономов. Скажи, Луиза, тебя не пробирает мороз по коже, когда ты видишь звезды на небе и знаешь, что половина из них уже не существует? Они умерли много тысяч лет назад. Их свет доходит до земли через эти тысячи лет. Послушай, тебе о чем-нибудь говорит имя Шиапарелли?
Я, конечно же, здорово выхвалялась. Но не могла остановиться.
– Шиапарелли? Знаменитый модельер. Это каждый дурак знает. А почему ты спрашиваешь?
– А для меня это имя обозначает Джиованни Вирджинио Шиапарелли, итальянского астронома из Милана, если хочешь знать, он жил в девятнадцатом веке.
– Ну ладно, ладно, – сказала Луиза. – Так что этот мужик такое сделал?
– Он был первым из астрономов, кто сумел увидеть каналы на Марсе. И он первым установил, что период обращения Меркурия – восемьдесят дней.
– Хорошо, хорошо, ты меня убедила. Будешь астрономом.
– Да, буду.
Луиза улыбнулась.
– Ох, Луиза, это все так интересно! Знаешь, некоторые ученые думают, что весь мир, и солнце, и разные планеты, и звезды – результат взрыва. Огромнейших размеров звезда когда-то взорвалась где-то там, в мировом пространстве, и все это сейчас только фрагменты той звезды, и расстояние между ними все увеличивается и увеличивается в космосе.
– Замолчи, – сказала Луиза. – Ты меня пугаешь.
– А кем ты решила стать, Луиза?
– Доктором, – отозвалась Луиза. – Психиатром или хирургом. Мне бы хотелось стать психиатром, чтобы понять, что заставляет людей кидать друг в друга тяжелые предметы и ненавидеть друг друга и любить в одно и то же время. А хирургом я бы хотела стать, потому что при этом пришлось бы решать множество сложных задач, посложнее, чем алгебра с геометрией, и потом, я не боюсь крови. Было бы очень здорово сделаться хирургом, ты не думаешь, Камилла?
– Думаю, что так, – согласилась я с ней.
И тут же в своем воображении как бы услышала, будто о Луизе говорят как о блестящей женщине-хирурге. И я мысленно увидела, как она входит в операционную, натягивает резиновые перчатки и приступает к операции, а затем выходит из операционной усталая, бледная и счастливая!
– Это здорово, что мы обе хотим стать учеными, – заметила Луиза. – Давай будем с тобой всегда дружить, Камилла, даже тогда, когда ты станешь знаменитым астрономом, а я – знаменитым хирургом. Может, мы с тобой никогда не выйдем замуж и тогда будем особенно нужны друг другу. Я не люблю мужчин. Да и женщин тоже недолюбливаю. Может, я мисогинист. Или, кажется, это называется мизантроп. Во всяком случае, я думаю, что никогда не захочу выйти замуж, разве что найдется такой доктор, который тоже окажется мизантропом. А тебе надо будет думать о своей карьере. Ученые должны оставаться одинокими. У тебя наверняка будут всякие любовные истории, но замуж выходить не надо. Я согласна с Моной и Биллом, когда они говорят, что браки вышли из моды.
– Да, но мне хотелось бы… – начала было я, но она меня не слушала.
– Так что мы будем с тобой друзьями всегда-всегда. И если ты когда-нибудь заболеешь или с тобой что-нибудь случится, я тебя спасу. Или займусь психоанализом, чтобы тебе помочь. Хочешь, Камилла, я устрою тебе сеанс психоанализа прямо сейчас?
Но тут, к счастью, зазвенел звонок, переменка кончилась, и мы, запихнув в рот остатки печенья, направились в класс.
Не знаю, что бы я делала без Луизы, когда Жак стал приходить к моей маме. Мое знакомство с Луизой, с Моной и Биллом несколько притупили шок от происходящего, но в общем-то ничто не могло примирить меня с тем, что произошло в моей семье. Это как происшествия, о которых печатают в газетах, они всегда случаются с кем-нибудь другим, и вдруг этим другим оказываешься ты сам.
В четверг – на следующий день после того, когда я увидела, как мама и Жак целовались, я уже не могла скрывать от самой себя, что Жак – это что-то мучительно-серьезное. Я прямо из школы пошла домой. Луиза собиралась с Фрэнком в кино. Они звали меня с собой, но я отказалась. В кинотеатре на Сорок второй улице шел фильм ужасов, а меня такие фильмы всегда пугают.
Когда я вошла в дом, то по лицам привратника и «лифтового мальчика» я поняла, что Жака наверху нет.
В квартире было тихо. Может быть, мама где-нибудь с Жаком в городе. Плохо. Но не так плохо, когда он приходит к нам. Я пошла в кухню налить себе стаканчик молока. Картер и новая кухарка тут же прекратили разговор.
– Мамы нет дома? – спросила я.
– Дома, мисс Камилла, – отозвалась Картер. – Она наверно в своей комнате.
Странно. Обычно, когда мама дома и не в гостиной с Жаком, она спешит мне навстречу, и мы тогда садимся с ней попить чайку и потолковать о том о сем.
Я быстро проглотила молоко, подошла к маминой комнате и постучалась. Ответа не последовало. Я подняла руку, чтобы постучать еще раз, но тут раздался мамин голос, и звучал он как-то простуженно:
– Кто там?
– Это я, мам.
– Ой, входи же, дорогая. Ты знаешь, я, кажется, простудилась. По-моему, я заболеваю.
Но, взглянув на нее, я тут же поняла, что это не простуда. Она лежала на кровати одетая и даже в туфлях, и лицо у нее было такое, точно она перед тем очень долго плакала.
– Камилла, дорогая, – сказала она, – будь ангелом, накинь на меня одеяло, меня знобит. Зима настает, а я терпеть не могу зиму. Как дела в школе? Ваш завтрак с Луизой удался?
– Да, спасибо, – сказала я.
– Камилла, поди ко мне, – попросила она, протягивая руки.
Я подошла к кровати, она обняла меня, прижала к себе, и ее слезы брызнули мне на щеки.
– О, Камилла, не ненавидь меня, не ненавидь меня уж слишком-то, – рыдала она.
– Да что ты, мамочка, – сказала я и стала целовать ее, утешая, точно она была ребенком, а матерью – я. Но когда я поглядела на нее пристально, то увидела, что она сегодня выглядит совсем не молодо. Так, как мать и должна выглядеть.
Она всегда очень радуется, когда нас принимают за сестер. Но сегодня у нее были глубокие синие круги под глазами и лицо слегка опухло, так что мне захотелось обнять ее и загородить, чтобы она себя не увидела в зеркале.
– Мамочка, я люблю тебя, я тебя очень люблю, – все повторяла я. Мы обнялись и так сидели, покачиваясь, обнявшись, пока мама не перестала плакать и не откинулась на подушки, всхлипывая тихонько, как уставшее дитя.
Я сходила в ее ванную, намочила маленькое полотенечко холодной водой, вытерла ей глаза, потом взяла одеколон с ее туалетного столика и протерла лоб… Она лежала с закрытыми глазами, приговаривая:
– О, как хорошо, Камилла, как замечательно.
А я чувствовала себя какой-то постаревшей.
А потом она сказала:
– Я знаю, дорогая, я совсем, совсем не взрослая, незрелая. Но как, как можно, чтобы человек был доволен, если в тебе все не такое, как ему хотелось бы? Я не обладаю блестящим умом, как он. Все, что я могу предложить ему, – это мою любовь. Но когда он говорит: «Поздравляю тебя с тем, что ты такая невзрослая», то он как бы пронзает ножом мое… Однажды он даже сказал: «Поздравляю тебя с тем, что ты ко мне так холодна». Это к нему-то я холодна? Он причинил мне боль, более чем… Но я люблю его. Я даже попыталась быть менее навязчивой со своей любовью, но я не могу задушить в себе эту жажду тепла.
Она на мгновение замолчала, прикрыв рот рукой каким-то совершенно детским жестом, а потом добавила шепотом:
– Если бы только мама была жива, если бы я могла с ней поговорить! Я не в силах побороть эту необходимость с кем-то поговорить. О, если бы человек мог не взрослеть, Камилла! Если бы можно было навсегда остаться ребенком! Я слишком слабая, чтобы… О, Господи, помоги мне!
И она снова заплакала, говоря:
– Он бы убил меня, если бы наконец понял… Он бы убил меня… Рефферти бешеный человек, Камилла, ты не знаешь, какой он бешеный.
– Зачем бы это папе понадобилось убивать тебя, мама? – спросила я, и неожиданно мой голос оказался холодным, как мрамор.