Полинка тоже долго всматривалась в темноту, слушала пугающие вздохи и в конце концов беспомощно предложила:
— А может, Симку с Пашкой позовем?
— Волк, — решил Симка.
— Просто ветер, — был непреклонен Пашка.
— Что там у вас? — поинтересовался папа, увидев как мы сидим около крыльца, напряженно всматриваясь в темноту.
Мы замялись.
— Ну это, просто так мы, тут, э… — промямлил Пашка.
Папа подошел к крыльцу, присел на корточки и заглянул в черный провал под домом, из которого тянуло холодом. Черный провал кашлянул и чуть слышно, басом, заурчал.
— Так, — сказал папа.
— Понятно, — сказал папа.
Хотя нам-то ничего и не было понятно.
Он ушел в дом, а мы, затаив дыхание, ждали. Папа поставил у крыльца миску с мясом из бульона, сказал: «Ну иди, иди же сюда».
Сначала из темноты засипело и показались две мохнатые лапы — такие огромные, что мы в испуге отшатнулись. Потом — круглая голова с висящими виновато ушами. А потом, на брюхе, по-пластунски, выползла большая — как десять, или нет, даже пятнадцать Чап. Собака была старая — у хвоста уже виднелись проплешины, а глаза с вывороченными, огромными векам казались заплаканными. Пес полежал сначала — пузом на маминых маргаритках, — затем, медленно встав, нерешительно, будто и не хотел вовсе, а делал папе одолжение, подошел к миске. Деликатно захватил губами кусок мяса, подкинул его во рту и, почти не прожевав, проглотил.
— Я его знаю, — сообщил Симка. — Это Захар — он у дальнего пруда живет.
Захар чуть заметно вильнул хвостом. И дал Симке погладить большую блестящую черную голову.
Родители разрешили пока оставить Захара у нас. Мы с сестрой-Асей радовались: у нас хоть и была Чапа, но для нее мы так и остались сопляками. А она для нас — строгой, высокомерной собакой. Захар — совсем другое дело. Он может стать настоящим другом.
Симка сказал, такой пес называется водолаз, оттого что умеет плавать по воде и под водой. А папа говорит — это ньюфаундленд, есть будто бы где-то на севере такой остров, откуда собак привозят к нам. И вообще — это одно и то же.
Я засыпала, зная, что под крыльцом спит наш новый пес, положив грузную голову на мохнатые лапы, и в полусне виделись мне стада черных Захаров, плывущих от далекого Ньюфаундленда по морю, прямо к нам на дачу.
Мама поставила Захару около дома две миски — с водой и костями, но к еде он почти не притрагивался, и папе приходилось кормить его с руки. Тогда Захар — из вежливости — не смел отказываться и для виду глотал пару кусочков. «Будто голодом себя уморить хочет», — сказал папа маме тихо. А я удивилась — зачем ему морить себя?
Мы представляли, как он совсем к нам привыкнет и станет ходить вместе с нами купаться на пруд. Придет осень, и мы купим ему красивый ошейник и поводок, а еще подстилку, и перевезем в Москву. Будем гулять на площадке около школы и гордиться — какая у нас собака.
В дом Захар идти отказывался. Спал, как и раньше под домом. Днем лежал в тени вишневого дерева — и только по глазам было видно, что Захар не спит: веки, не до конца сойдясь, то и дело двигались, выдавая его. Он флегматично следил за ящерицей, греющейся на большом камне у куста желтых роз, за Чапой, гоняющей ос, и за устроившими прямо у него под носом тропинку муравьями, деловито тянувшими туда и сюда сухие травинки и маленькие кусочки листьев.
Мы решили взять его прогуляться, хотя бы дойти до леса и обратно, — он нехотя поднялся и потрусил за нами, словно говоря: «Раз уж вы так настаиваете». Из калитки вышла соседка Надежда Васильевна с большой корзиной яиц.
— А, Захарушка, — она погладила большую собачью голову, — хороший, хороший.
— Что ж это он? — обратилась она к маме.
— Заблудился, что ли? Хозяйка, поди, ищет, переживает. Я хозяйку знаю, Раю, — милая старушка.
Вечером мама сказала, что завтра мы пойдем к дальнему пруду, отыщем хозяйку Захара и расскажем ей, что он у нас.
— Вдруг там девочки или мальчики, которые тоже любят Захара и плачут, оттого что не могут найти его? — добавил папа.
В девочек и мальчиков нам верить не хотелось.
У дальнего пруда — старые липы в три обхвата, теряющие листья-носики и засохшие желтые пахучие цветки, которые мама заваривает, когда у нас температура и грипп. А еще — березовая роща со светло-зеленой мягкой травой, где можно наткнуться на большие подберезовики с оранжевой шляпкой.
Участок, где жила хозяйка Захара, мы отыскали быстро — мама расспрашивала соседей, мы уныло плелись за ней. Она исчезла за поворотом дорожки, обросшей садовыми ромашками с темно-коричневой сердцевиной.
— Вы из-за Захара? — спросила противная вертлявая девчонка с грязным носом — вместо платка она вытирала его рукавом. — А я тут живу, по соседству, — добавила она, хотя мы ничего и не спрашивали.
Пашка демонстративно отвернулся, Симка не знал, что сказать.
А девчонка все болтала — и выложила все, что знала. Что хозяйка Захара — старая тетя Рая — этой весной умерла. Что дочка ее, та, у которой маленький сынок, собаку невзлюбила — наказывала и не кормила. Что Захар уже много раз убегал — сначала к соседям, потом, чтобы не нашли, подальше.
Мама вышла с чужого участка растерянная.
— Она сказала, Захар ей не нужен.
Ну, а мы-то, конечно, обрадовались. Мы с Полинкой шли до дома, подпрыгивая от радости, сестра-Ася приставала к маме: «Ну большой такой ошейничек, мам, знаешь, который за лапы залезает?» Симка всю дорогу улыбался, а Пашка насвистывал веселенький мотивчик.
Захар, увидев нас, грузно поднялся с земли и завилял хвостом — медленно, охаживая себя по бокам, — словно радуясь, что все вышло так хорошо.
Наутро к нам в калитку постучалась молодая женщина. С маленьким мальчиком на руках. Мальчик вертелся и засовывал в рот пальцы.
Она нам с Полинкой сразу не понравилась.
— Знаете, я передумала, — сказала она маме. — Заберу Захара.
И пошла к крыльцу.
— Ну тетя Ира, — жалобно попросила Полинка, — давайте не отдадим его.
— Да, мам?
— Так нельзя, — строго сказала мама. — Это же не наша собака.
— Как не наша? — удивился Симка. — Он же к нам пришел, сам. Сам нас выбрал. Он хочет у нас жить!
Но мама только грустно покачала головой.
Сестра-Ася сорвалась с места — в дом. Было слышно, как затопало по первому этажу, потом, перебирая ступеньки винтовой лестницы, — наверх.
Женщина вывела с нашего участка Захара — за загривок, как берут щенков.
— Ну иди, иди давай, — и легонько подтолкнула ногой, будто давая пинка.
Захар сделал шаг вперед и обернулся. Глаза с красными вывороченными веками теперь казались по-настоящему заплаканными. Он оборачивался и останавливался — пока они не исчезли за поворотом улицы.
Грибной дождь для героя
Герой — он и есть герой.
— Когда я вырасту, я поженюсь на Костяне, — бормотала чуть слышно сестра-Ася, засыпая.
«Как же, — ревниво думала я и ворочалась с боку на бок, — как же».
Сквозь занавески было видно, как мерцает красным башня за Краснозаводском — одиноким и таинственным маяком.
И снился нам он. Герой. Костян. Похожий на Высоцкого — кажется, дай гитару в руки, и запоет — юркий, смуглый и улыбчивый. Кожа предплечий, покрытая пупырышками от холодной прудовой воды, обрисовывает чуть заметным рельефом маленькие мускулы. Ни у кого такого рельефа не было — а у Костяна был. На него можно было смотреть часами — не отрываясь, подмечая каждую линию аккуратного уха, покрытого нежным пушком, поворот головы, легкое движение плеч. Он мчался на красном велосипеде вниз по главной улице, привстав, уперев ноги в педали, словно это были стремена, наклонялся над рулем — несуществующей гривой, — и железный конь его заставлял дорогу бешено клубиться.
Зыркал глазами-маслинами, неожиданно мудро и насмешливо щурился, если кто-то задирался. Поэтому к нему и не приставали. Герой же.
Как и полагается герою, он всюду лез первым. С берега бросался в холодную воду — первым, входя в темно-зеленую глубину безупречным углом сложенных рук. Отфыркивался долго — как тюлень, закидывал смоляную мокрую челку, налипшую на лоб, насмешливо наблюдал за остальными. А все стайкой топтались у кромки воды, не решаясь окунуться.
Костян появился в поселке внезапно — будто кто его нам наколдовал. В прошлое еще лето его никто не знал, а тут — нате-ка, с размаху оказался в гуще дачных ребят и сразу, без труда, заделался героем. И это признавали все. В тот год, когда он вдруг возник на главной улице на своем велосипеде, ловко подрулил к нам и тормознул лихо, остановившись в миллиметре от Полинки — словно циркач, — стояла жара. Раскаленное солнце вечерами медленно садилось за лес гигантским малиновым шаром, а по утрам вода в прудах была теплой, словно разогретое молоко. Костян позвал всех нас на бугор — за сторожку, — мы сидели на откосе, круто спускавшимся вниз, к шоссе, ели яблоки.
— На меня капнуло, — сказала вдруг сестра-Ася.
— Сейчас вообще смоет, — засмеялся Пашка.
— Дождь, — упрямилась она.
И дождь действительно шел. Ему было все равно, что ярко светило солнце, что на всю бескрайнюю ширь горизонта — над пшеничными полями и ручьем, обозначенным вдали петляющей стежкой деревьев, — не было ни одного облака. Он просто шел — сначала робко, крупными гулкими каплями шлепаясь на наши лица, обращенные к небу, потом все сильнее, превратившись в мелкий теплый душ. Костян запрокидывал голову, слизывал с губ капли и повторял, улыбаясь: «Грибной — это к счастью. Это ж самый лучший».
Накануне на крутую и дырявую лестницу заброшенной сторожки Костян взлетел в один взмах — будто стриж крылом — чуть коснувшись смуглой рукой шатких перил. Пашка и Симка, — чтоб не отставать, — деловито перебирая ногами, осторожно, без Костяновой безрассудной легкости, добрались до верхней площадки, где уже сидел он сам, покачивая ногами в пыльных парусиновых туфлях.
Нам тоже хотелось казаться смелыми — и медленно-медленно, судорожно вцепившись в перила, мы тоже добрались до верха. Пыльные, грубо оструганные доски чердачного пола растворялись в пыли от каждого шага, жидким медом сочился солнечный свет сквозь грязные, мутные оконные стекла, серыми бумажными грушами прилепились к балкам осиные гнезда. Странный, чудесный мир, в котором Костян тоже был своим: по-свойски постукивал по гнездам, не боясь ос, и разгуливал по шатким доскам, готовым провалиться под ногами. Выволок из-под старых, слежавшихся пластов утеплителя, мохнатившихся обломанными уголками, двухлитровую бутылку — как фокусник кролика из чудесного циркового цилиндра.
— Пить хотите?
Бутылка рыжела апельсином. «Фанта», — полувопросительно-полуутвердительно выдохнул Пашка, который знал почти что все. Глаза Костяна загорелись темным золотом, и он зажмурился, словно довольный кот. Фанта!
Доступная только совсем взрослым ребятам, вредная, далекая и такая манящая.
Бабушка как-то пообещала, что сделает фанту сама. Долго отскабливала старым ножиком, у которого осталось только пол-лезвия от частых заточек и стала совсем блестящей ручка, кожуру с апельсинов, варила, процеживала и наливала в большой графин с насечками. Гордилась. Но это было, конечно, все не то — не фанта, а какой-то компот апельсиновый.
Мы запрокидывали бутыль — девочкам Костян помогал, поддерживая дно, — шибало цитрусовой волной, иголочками покалывало в носу, холодным и бурлящим опаляло горло. Фантой невозможно было напиться — бутылка ходила по кругу, и рыжая вода казалась бесконечной.
Когда напились и отдышались, пришлось спускаться вниз — мне было боязно вспомнить крутую лестницу.
— Готова? — глаза Костяна вдруг стали серьезными и бездонными, совсем такими, каким представляешь себе открытый космос. Он протянул руку — опереться — совсем неожиданно и просто, будто не предлагал прикоснуться к загорелой коже.
Легко провел по непрочным ступенькам — быстро, почти по-балетному, — отпустил мою руку, оставив теплый отпечаток своей на ладони.
— Он сильный и ловкий, — неожиданно твердо сказала сестра-Ася после того, как мы вернулись на свою улицу — твердость ей вообще не шла, казалось, что она упрямится, — и все будет для меня делать. Поэтому я на нем поженюсь обязательно.
В ночи, когда скаты крыши, нависшие над постелью, уплывали в упругую и вязкую тьму, а сестра-Ася давно мерно сопела на кровати у другой стенки, мысли про прикосновение смуглой руки и насмешливые глаза превращались в большой теплый шар. Он войлочным облаком окутывал голову — и было будто в детстве в ворохе теплых одеял.
В такую жару только и хочется, что — купаться.
— Едем на Торбеево! — заорал Пашка прямо от дверей, еще до завтрака влетев к нам в дом. Так рано Пашка никогда не вставал — его могло вытащить из постели только чудо. Торбеево озеро и было чудом, которое случалось всего раз за лето.
В саду на седой от росы траве еще лежали длинные тени яблонь, холодные, словно ледяной горный ручей. Мы торопливо кидали в сумку купальники и полотенца. «Купальные шапочки возьмите», — кричала вслед мама, а мы отмахивались. Мы ж не маленькие, в самом деле.
Быстро, чтоб дядя Миша, Пашкин отец, не передумал, набились в старенький «жигуль», устроились на ребристом сиденье, тесно прижавшись друг к другу боками — счастливые донельзя. Пашка генералом ехал на переднем сиденье.
«Далось вам это Торбеево, — говорила бабушка, — все та же грязная вода, что и в дачных прудах». Откуда ей знать каким чудом и счастьем было доехать наконец, минуя строгий милицейский пост, до бескрайней воды. Глядеть на противоположный берег, который только угадывался вдали — будто море, которого мы никогда не видели. Переодеваться в стороне, прячась в зарослях огромных лесных колокольчиков, бежать по холодному утреннему песку. Ежась, решиться и кинуться в тихую еще и прозрачную воду, зажмурив глаза — от всплесков солнечных бликов, — и плыть, разглядывая мир сквозь щелочку меж ресницами: и пауков-водомерок, скользящих катамаранами по блестящей поверхности, и прибрежную осоку, ярко-зеленую, светящуюся, полупрозрачную.
Симка плескался изо всех сил, брызгался в лицо, Пашка уплывал далеко, так, что было видно, что даже дядя Миша волнуется. Сестра-Ася уходила в воду только с резиновым кругом и плыла, старательно задирая голову, как плавают собаки. Полинка степенно окуналась около берега. В воде сидели до посинения, до дрожащих челюстей и белых губ.
На Торбеевом озере мы забывали даже про то, что где-то есть дом и дачи. И про Костяна.
— А теперь домой, обедать, — сказал дядя Миша.
Обычно съезд с шоссе, узкая асфальтовая дорога, ведущая, кажется, в никуда — потому что дачи плотно обступил лес, — становится началом радости. Радость подпрыгивает внутри, словно мячик, — и это радостное предчувствие поселка я люблю даже больше, чем въезжать в него сквозь проржавевшие, покрытые облупившейся краской ворота.
Сегодня все было не так. Предчувствие поселка было на этот раз каким-то другим.
Над лесом поднимался столб дыма, будто кто-то запалил среди дач огромный костер. У сторожки стояли старушки в белых платках, сложив руки на животах, пенсионеры в старых рубашках и пыльных кепках курили, глядя на столб дыма. Пожар. Пожарную команду уже вызвали — но пока-то она до нас доедет. Мужичок в клетчатой перелатанной рубашке махнул рукой — сгорит дом-то уже к тому времени, бревенчатый же.
Было уже не до обеда. Любопытство и предчувствие какой-то необъяснимой беды вело нас на столб дыма. На улице, недалеко от перекрестка с большой вековой елью, стояли люди. Много людей. «Бабушку вытащили», — сказал кто-то. «На скорой сразу — в Краснозаводск». «Проводка загорелась». «Заснула она, что ли?»