— Надо же: взял и открылся! — приговаривала мать, распахивая дверь. — Он живет самостоятельной жизнью, этот замок! Хочет — откроется, хочет — закапризничает… Заносите в комнату, в комнату! Вот сюда!
— А упаковку где снимем?
— Упаковку, разумеется, на лестнице! Чтоб не мусорить!
В прихожую, пятясь друг за дружкой, протиснулись двое грузчиков, тащивших какие-то разобранные полки, щиты, дверцы.
— Показывай место, хозяйка!
А мать уже торопливо опустошала буфет, снимая с его полок посуду и сваливая на стол.
— Сюда!.. Она здесь встанет, здесь!
— А это? — Грузчик показал на буфет.
— Это теперь на свалку. Я сейчас освобожу… Вам придется его разобрать.
— Зачем?
— Да он не пролезает в двери! Когда втаскивали, все косяки ободрали, такая бандура нескладная! И в лифт не помещается!
Грузчики подошли к буфету. Обозрели с неудовольствием.
— Он, хозяйка, не разбирается.
— Разломайте тогда!
— С ним до ночи прокантуешься. Это блиндаж в три наката, его бомбой не взять…
— Я отдельно заплачу, — сказала мать. — Вы уж помогите. Без вас мы погибнем с этим сооружением.
Грузчики выжидательно молчали, отворачивая лица.
— Я хорошо заплачу, обижаться не будете!
— Ну, Семен? — спросил первый.
— Дак чего, раз обещают по-человечески… Надо выручить.
— Тащи снизу ломик, топор захвати тоже. Ну, хозяйка, только ради любезности, по-свойски…
За спиной у матери, складывавшей посуду, раздался первый тяжкий удар — и затрещало, застонало раздираемое дерево.
3
И вот на том месте, где стоял нескладный буфет, возникла стройная, матово поблескивающая финская «стенка». Ее верхние полки мать заполнила книгами, а на средних и нижних расставила посуду и разные безделушки.
— Ну, каково?
— Замечательно, — сказал Аркадий Антонович.
— Нравится? Только искренне, искренне!
— Конечно, нравится. Еще бы не нравилось. А буфет где?
— Знаешь, сначала я думала — сдам в комиссионку. Но там полно рухляди, и стоит она такие копейки, что нет смысла возить! Я плюнула и решила выбросить. А эти штуки удивительно удобные! Места не занимают, но все помещается!
— Там у Женьки доска была. Для работы.
— Господи, для какой работы? Для баловства!
— Пилил он что-то. Сверлил.
— А что? Ты видел, что именно? Деревянное ружье. Я его тоже выкинула.
— Может, ему надо?
— И пчел надо было разводить, — сказала мать. — Помнишь, на балконе-то?
— Да уж, этого я не забуду.
— До сих пор небось почесываешься? — Мать оглянулась на него, смеясь. — Ему, Аркаша, пора от всего прежнего отвыкать… А тебе пора быть с ним решительнее. Ты к нему относишься, как к грудному. Знаешь — несет папа из родильного дома такой сверток — и уронить боится, и покрепче взять боится…
— Не знаю, — сказал Аркадий Антонович. — Я ведь не носил.
Мать снова оглянулась.
— Прости, я неудачно выразилась. Но все равно — тебе надо привыкнуть, что он взрослый, нормальный парень. Попроще с ним, посмелее. Он поймет.
— У нас с ним не получается, — сказал Аркадий Антонович. — Вроде все благополучно, но я чувствую: не получается. Ты не смейся, но год назад мне было легче.
— Когда он тебя выгонял?
— Да, как ни странно… Он меня выгонял, а мне надо было добиться, чтоб он стал меня уважать, чтоб согласился на нашу с тобой свадьбу… Я знал, чего добиваться! А сейчас я теряюсь, не понимаю его… Он на все согласен. Как-то странно на все соглашается!
— И слава богу, Аркаша. Неужели тебе хочется, чтоб вы ругались?
Аркадий Антонович, сгорбясь, присел на диван, сцепил худые руки на коленях.
— Иногда люди ругаются, — сказал он, — но ощущают близость друг друга.
— Скандалов, Аркаша, было достаточно.
— Конечно. Я помню. Но в те дни Женька не выглядел побежденным. А сейчас он все делает, как побежденный. Ты замечала?
— Господи, тебе это мерещится!
— Вчера ты прогнала его с кресла, а он — ни слова. Ушел как побитый!
— А что он мог сказать, Аркаша?! Я и тебя прогоню, если будешь пачкать обивку. В доме наконец появился порядок, давайте его беречь!
— А тебе не кажется… — Аркадий Антонович еще больше сгорбился, взглянул на нее снизу. — Тебе не кажется, что мы неправильно начали совместную жизнь?
— А как надо было?
— Я не знаю. Может, правильнее начать с другого. А не с этой мебели, например.
Мать обернулась недоуменно:
— Почему? Она же тебе нравится? Или ты боишься сказать правду?
— Нравится, — подтвердил Аркадий Антонович. — Но мы это устраиваем для себя. Для нас двоих. А Женька?
— Думаешь, ему будет хуже в прилично обставленной квартире? Аркаша, не усложняй ситуацию. Если говорить откровенно, Женька привык жить, как на вокзале. Настоящего дома у него никогда не было. И слава богу, что он теперь появился! Научится жить, как люди.
— Разве этим определяется людское житье? — сказал Аркадий Антонович, не меняя своей неудобной, неустойчивой позы.
— А чем?
Он опять глянул снизу, но не ответил.
— Что же ты молчишь? — Мать перестала возиться с посудой и стояла выпрямившись. — Говори!
Аркадий Антонович все молчал.
— Если я зря старалась, почему ты не сказал этого раньше?! Я бы не носилась как сумасшедшая, не бегала после работы по магазинам! Ты считаешь, все это легко достается?
— Нет. — Он качнул головой, поморщился. — Нет. Я представляю, каково тебе. Но, может, ты… чересчур увлеклась?
Мать подвинула к себе стул, оперлась на его спинку. Отвернулась. Аркадий Антонович вдруг сообразил, что она беззвучно плачет.
— Ты что, Зоя?.. — Он вскочил, подбежал. — Ну что ты! Извини, я совершенно не хотел обидеть! Зоя, что ты!..
— Надеюсь, ты не думаешь, — сказала мать, — что я, как голодная на хлеб, накинулась на эти покупки…
— Зоя!
— Я надеюсь, — повторила она упрямо, — ты не считаешь меня стяжательницей!
— Перестань, Зоя!!
Она подняла к нему мокрые глаза:
— Ведь обидно, Аркаша. Я так старалась. Я так хотела, чтоб вам понравилось…
— Милая, ну извини, я сказал глупость.
— Нет, Аркаша. Дело не в словах. Я тоже чувствую, что у нас не ладится… Только мебель здесь ни при чем.
— Ты устала.
— Мы все устали, пока это тянулось — и дурацкий развод, и ссоры с Женькой, и переезд сюда… И ты устал, и Женька устал. А меня одна надежда грела: вот все это кончится, забудется — и пойдет нормальная жизнь.
— Я тоже так думал.
— И вот мы дождались. У нас все есть. У нас все есть для хорошей, нормальной, счастливой жизни… Так почему же?..
— Она не начинается?
— Да. Почему нет и нет этой счастливой жизни? Мы же старались! Мы же все сделали!
В прихожей щелкнул ключ в дверях.
Оба они повернули головы: мать втерла щеки, чтобы Жека не заметил ее слез.
— Сейчас соберу вам поужинать…
Жека — со слежавшимися от шапки волосами, бледный и сумрачный — вошел в комнату, сощурился от яркого света. Хотел кинуть на диван свой портфель, но опомнился, поставил на пол.
А когда он распрямился, то увидел финскую «стенку». Матово лоснились ее протертые полки и дверцы, сияла расставленная посуда. Красиво все было. Как на витрине.
— Занимался английским? — спросил Аркадий Антонович.
— Ага.
— Хоть немножко-то догоняешь?
— Не знаю.
— А у нас перемены. Смотри, что мать раздобыла. Одобряешь? По-моему, очень хорошо — и современно, и удобно.
— Да.
— Все основное теперь куплено, — сказал Аркадий Антонович. — Может, что-нибудь купим тебе? Лично тебе?
— Зачем? — спросил Жека тускло.
— Ну, я не знаю. Наверно, ты мечтаешь о чем-нибудь. Раньше у тебя воспитывались всякие зверюшки. Давай купим аквариум с рыбками?
— Не надо.
— Грязи от него никакой, а впечатлений много. Я в детстве долго мечтал об аквариуме.
— Не надо.
— Ты не отказывайся, Женя. Понимаешь, теперь у нас появилась возможность. И хочется, чтобы ты ни в чем не испытывал недостатка.
— Я не испытываю.
Жека подошел к окну и, чтоб не встречаться глазами с Аркадием Антонычем, стал смотреть сквозь запотевшее стекло. В нем отражались огоньки люстры. Много их было, мелких и одинаковых, как мошкара.
— Женя, а зверюшками ты больше не увлекаешься?
— Нет.
— Мне казалось, у тебя это было серьезным увлечением. Ведь можно и вернуться к нему. Только соблюдай аккуратность.
Аркадий Антонович обнял Жеку за плечо и тоже заглянул в окно. В глубине двора что-то горело — красные отблески трепетали на кирпичной стене.
— Что это жгут?
— Не знаю.
— Жень, а фотографию ты тоже забросил?
— Надоело, — сказал Жека.
— Но надо же чем-то увлекаться! Нельзя, чтоб все время одна учеба! Это замечательно, что она тебя притягивает, но надо и отдыхать!
Мать принесла из кухни поднос с тарелками и чайником, бережно опустила на стол.
— Мужчины, у вас серьезный разговор?
— Да, — сказал Аркадий Антонович. — Говорим о работе и отдыхе. Будущим летом я возьму это дело в свои руки. Мы с Женькой обязательно будем купаться, рыбу ловить. А если еще обзавестись палаткой, о которой я тоже мечтаю с детства…
Мать подошла, взяла их под руки.
— А меня эти планы уже не касаются? Эгоисты вы… Что это жгут на дворе?
— Наверное, ящики из магазина, — сказал Аркадий Антонович.
— Вот безобразие!.. — Мать пригляделась, протирая туманно-розовое стекло. — Погодите-ка… Это наш буфет! Мальчишки жгут останки буфета! Братцы, как бы нам не влетело!
— Ну, мы не виноваты, — сказал Аркадий Антонович. — Мы при чем?
— Представляешь, грузчики поленились оттащить подальше! А я заплатила вдвойне!
— Ничего, — сказал Аркадий Антонович. — Сухое дерево горит быстро.
— Торжественно догорают останки прошлой жизни, — проговорила мать со смешком и подтолкнула мужчин к столу. — Давайте ужинать, пока не остыло. И поговорим о планах на будущее. Ты куда, Жень?!
— Я не хочу, — сказал Жека.
— Не будешь ужинать? Это что-то новенькое.
— Я просто не хочу. Мне еще заниматься надо.
Закрылась дверь. Мать и Аркадий Антонович посмотрели друг на друга.
— Что-то с нм творится, — вполголоса сказал Аркадий Антонович. — Он как побитый.
— Все образуется, — сказала мать неуверенно.
— Надо бы поговорить. Выяснить.
— Завтра поговорим. Пусть занимается.
* * *
В соседней комнате Жека опять стоял у окна. Оно сияло теперь, как раскаленное.
Не разглядеть было людей на дворе, и сам двор не разглядеть — лишь метался там, будто стараясь вырваться, придавленный темнотою огонь.
Седьмая глава. История о маленькой книжке, об искусственно созданной очереди, о чудаках коллекционерах, а также о загадке таланта
1
На машиностроительном заводе кончилась смена.
Вместе с толпой народа вышли из проходной несколько молодых парней. Они держались кучно, плотной стайкой, будто одно дружное семейство.
Это была знаменитая молодежная бригада Алексея Петухова. Ее всегда привыкли видеть в полном составе, даже после работы.
Но в этот день Алексей Петухов сразу откололся от друзей. Отшвырнул недокуренную сигарету, поправил на голове кепочку:
— Ребята, я понесся! Спешу очень.
— На свиданку, что ли?
— Да нет. В общем… ну, в общем, надо! Позарез надо!
— Ты чего это скрытничаешь? — спросил кто-то. — Глаза в сторону, мямлит, мнется. Что с тобой?
Другой приятель усмехнулся:
— Он вообще сегодня неуправляемый. Либо в спортлото выиграл, либо кран на кухне не закрыл.
— Ты чего темнишь, Леха?
— Потом, потом все расскажу! — пообещал Петухов, нервничая. Глаза у него действительно юркали по сторонам. — Просто одно мелкое событие… Разные текущие дела.
Придерживая свою вязаную кепочку, Петухов побежал через площадь, лавируя среди толпы и по-козлиному перескакивая лужи.
— Что-то неладное с Лешкой творится, — проговорил тот приятель, что был постарше всех.
— Может, дома неприятности?
— Я уж интересовался: молчит. Полная засекреченность. Но что-то с ним серьезное, он даже работать стал хуже… Сегодня затачивает резак и не видит, что кожух открыт. Точило — вдребезги, осколки летят, как от гранаты. Вполне покалечить могло.
— Да ну, это как раз случайность. Бывает — и колбаса стреляет.
— Или я не разберусь? — сказал старший. — Если б случайность, он бы хоть испугался. А то стоит и моргает: не понял, что произошло. Нет, ребята, с ним что-то неладное…
А Петухов в эту минуту догнал у остановки автобус, ввинтился в смыкающиеся дверцы. Ему прищемило ногу, она осталась торчать снаружи — и автобус, с этой нелепо дрыгающей ногой, исчез в уличной коловерти.
2
Неподалеку от дома, где живут Вера, Сережка и Павлик, есть большой книжный магазин. Его построили недавно по современному образцу: сплошное стекло и крыша козырьком.
Прямо с улицы видно, что происходит внутри магазина. Если там очередь, если выброшено что-то дефицитное, — беги и пристраивайся. Очень удобно.
Но сейчас в магазине было пустовато, лишь кое-где маячили отдельные покупатели, не спешившие тратить деньги. А в поэтическом отделе находился вообще один-единственный человек — интеллигентный старичок Николай Николаевич.
Он сложил аккуратную стопку книжек и подвинул их к продавщице:
— Вот, Валечка, отобрал. На два с полтиной. Проверьте.
— Что вы, Николай Николаевич, — сказала продавщица. — Платите прямо в кассу.
— Спасибо за доверие.
— Была бы я директором магазина, я бы премию вам начисляла. Как совершенно уникальному покупателю.
Николай Николаевич мигнул подслеповато, улыбнулся.
— Ах, Валечка, я понимаю, что выгляжу… х-гм… чудаком. Нормальные люди не приобретают все сборники подряд.
— Конечно, немножко странно. Есть же библиотеки, можно бесплатно читать.
— Можно, Валечка, можно… Но я, понимаете ли, не просто читаю. Я коллекционирую поэтические сборники.
— Такое у вас хобби?
— Назовем это… гм-гм… хобби.
— Чего только люди не коллекционируют!
— Если вам интересно, Валечка, я расскажу про одного чудака коллекционера. Вот представьте: гражданская война, голод, разруха. Беспризорники. Мешочники на вокзалах… И в это время человек коллекционирует книги. На последние деньги покупает стишки! Конечно, многие считают его сумасшедшим. Г-хм… В том числе и я. Стыдно признаться, но я тоже смеялся над ним… А потом прошли годы, жизнь наладилась. Открывались музеи, университеты, библиотеки. И тут обнаружилось, что коллекция нашего чудака всем нужна! Он собрал издания, которых больше нигде нет! Его причисляли к сумасшедшим, а он совершил подвиг: спас частицу нашей культуры. И его коллекция теперь не имела цены! Была дороже всякого золота!..
— И вы собираете такую же? — спросила продавщица.
— Увы. Такую собрать уже нельзя. Пройдут десятки лет, Валечка, пока эти книжки станут редкостью…
— Но вы все-таки покупаете, — сказала она. — Наверное, и не питаетесь как следует. И вообще себя ограничиваете.
Николай Николаевич улыбнулся простодушно.
— А я люблю поэзию, — сказал он. — Я, как ни странно, получаю от нее большое удовольствие…
Шаркая стариковскими ботами, Николай Николаевич отправился платить деньги. А продавщица сидела задумавшись. Она была очень юная, очень хорошенькая и очень грустная.
Всем людям — и с улицы, и внутри магазина — было видно, что продавщица скучает за своим прилавком. Она томилась, как царевна в опостылевшей светелке.
Продавщица взяла наугад какой-то сборничек, полистала. Не удержалась от гримасы. А когда Николай Николаевич вернулся с чеком, то пожаловалась: