— И сейчас не врешь?
— Павлик, я ни-ког-да не вру!!
— С ума сойти…
Павлик явственно увидел, как толстые Жекины конверты, обклеенные марками, цепочкой движутся на север, к городу Норильску. Летят, будто стая гусей. Их сбивает ветром, и они теряются где-то в снегах, пропадают бесследно… Павлик иногда страдал от яркости своего воображения.
— Ну и пентюх… — сказал он.
— Тебе его не жалко?
— Хоть одну-то извилину надо иметь! — сказал Павлик. — Кому нужны эти дурацкие тайны? Мог бы все проверить, мог бы не скрывать обратного адреса.
— У него — чувства! — сказала Лисапета.
— Глупости!
— Нет, Павлик, чувства — это не глупости. Я не могу согласиться, что это — глупости!
— Да сгори он огнем от своих чувств! Но когда посылаешь письмо, возьми и подпишись, чего тут стесняться?! Слава богу, теперь на улицах целуемся!
— Это ты целуешься?
— Я вообще говорю! Происходит массовое явление!
— А ты?
— Надо будет — и я подключусь!
— Когда?
— У тебя одно на уме… Не выставляй свои нездоровые интересы.
— Мне его жалко, Павлик, — сказала Лисапета.
— Он пентюх! Боится выглядеть смешным, а получается все наоборот!
Внутренне Павлик тоже сочувствовал Жеке. И от этого сочувствия испытывал неловкость и злился.
— Завтра мы его прославим! Будет потеха!
— А мне его жалко.
— Давай, Лисапета, спляшем! — Павлик включил магнитофон и отодвинул подальше стулья.
Грянула музыка в обработке Рея Кониффа. Будто надутые ветром, заполоскались занавески, позади которых были спрятаны стереофонические колонки. Задрожали стены и пол. Воздух наполнился почти неосязаемым гулом — хор и оркестр Рея Кониффа взяли нижнюю октаву.
Лисапета вся вытянулась, переступая ногами. Внутри нее завертелся небольшой ураганчик, наращивая обороты.
— И эта Лизка Ракитина тоже хороша! — крикнул Павлик. — Помню, как она собирала этих актеров! Из журнальчиков выстригала! Мещанка!
— Она совсем не мещанка! Просто она подслеповатая!
— Чего, чего?
— Она плохо видит! Сидит в кино, а видит одни пятна! И ей хотелось запомнить актеров!
— Почему же она ходила без очков?!
— Не знаю.
— Тоже стеснялась? Подходящая парочка для Жеки!
Лисапета хотела продолжить спор, но Рей Конифф зазвучал в полную мощь. На фоне басов, заставлявших гудеть весь дом, прозрачно запели женские голоса. Ураганчик внутри Лисапеты окреп, теперь он сгибал деревья, срывал шапки с прохожих — вот-вот он взовьет Лисапету в воздух. И, подчиняясь ему, Лисапета кинулась танцевать…
Ей было горько, что Павлик такой бессердечный. Еще недавно Лисапета пересылала ему записочки — конечно, тоже без подписи. Вот он поиздевался бы, если б узнал!
А еще Лисапета размышляла о том, придется ли ей когда-нибудь целоваться на улице. Ведь это ужасно, ужасно! Вся душа переворачивается, когда представишь это зрелище. Но с другой стороны — действительно, уже многие публично целуются. Массовое явление.
* * *
Мама Павлика заглянула в комнату к сыну. Там все ходило ходуном: современный танец был в разгаре.
— Нравится? — крикнула мама. — Я обожаю Кониффа!.. Угадали, что он исполняет?
— Что-то очень знакомое!! — крикнула Лисапета.
— Правильно!
— Только вспомнить не могу!!
— Это танец маленьких лебедей! Из балета «Лебединое озеро»! Невероятно, правда?..
— Блеск!! — крикнула Лисапета.
8
Анатолий Данилович Савичев ехал в такси и думал о своем сыне.
Вот ездишь по свету, думал Савичев, а твой сынок растет, превращаясь во взрослое и незнакомое существо… Остался дома долговязый парень с хорошеньким личиком, отдаленно напоминающим лицо папы. Затылок заросший. Пальцы длинные, нервные. Взгляд ироничен. И это — Павлик?
Совсем недавно Анатолий Данилович привозил ему погремушки и ползунки. Теперь возит фирменные джинсы, предварительно примеряя их на себя. Хвать — а джинсы коротковаты…
Впрочем, это мелочь, пустое. Незнакомое существо растет не только физически, оно духовно растет. Не ошибиться бы в определении других размеров, скрытых от глаз.
Однажды возвращаешься, и тебе сообщают, что сын напечатал стишок в «Пионерской правде». Потом говорят, что надо купить пианино — у мальчика проявляется музыкальный талант. Не слишком ли много талантов? И шахматы, и поэзия, и музыка? Тебе отвечают, что он — современный ребенок.
Ты ложишься отдохнуть с дороги — и вдруг вскакиваешь от орудийного гула. Оказывается, сын включил проигрыватель, он готовит уроки под такой аккомпанемент.
Пролетает еще годик, ты наклоняешься над сыном, чтобы поцеловать его на сон грядущий. И в упор встречаешь недоуменный, исполненный строгости взгляд. Он говорит, что между мужчинами это не принято.
Теперь ты стараешься следить за собою. Запоминаешь имена хоккеистов, вместе слушаешь орудийный гул. «Джон Браун — это все-таки гениально!» — сообщает тебе жена. Ты согласен. Тебе очень нравятся Джон Браун и Рей Конифф. И сын одобрительно кивает тебе.
Проходит еще год, сын мужает. Приходится и тебе мужать, искореняя остатки сантиментов. Ты немногословен, сдержан, спортивен. Иронизируешь над трудностями.
Иногда, правда, ты даешь себе поблажку. Тайно от всех. Собираясь в дорогу, ты говоришь, что самолет отправляется в семь вечера. А он улетает в восемь. И ты хладнокровно пьешь кофе — с пенкой, черт бы ее подрал.
Ты пьешь кофе, который никогда тебе не нравился; на диване лежит несобранный чемодан — плоский, черный, с алюминиевой окантовкой — модель «дипломат». И ты раздумываешь, что в этот чемодан опять ничего не поместится — ни лишняя пара туфель, ни теплая куртка. Но современный мужчина и за тридевять земель отправляется налегке — таков теперь стиль. Всем неудобно, однако все летают с «дипломатами».
Не только в Австралии люди ходят вверх ногами, думал Савичев, — это везде встречается. Вот живешь-живешь, и вдруг ловишь себя на мысли, что пора бы перевернуться. Стосковался по нормальному положению в пространстве.
9
Анатолий Данилович Савичев никому не говорил, что плохо переносит полеты. Да и зачем говорить? В Канаду или Австралию поездом не отправишься — терпи…
Тем паче он не хотел волновать жену и сына. Вдобавок как-то стыдно признаваться, что в современном лайнере, где сотни людей спят, обедают или смотрят телевизор, ты покрываешься холодной испариной, боясь окочуриться у всех на глазах…
Сегодня Анатолий Данилович предчувствовал, что полет будет особенно тяжелым. В затылке боль, сердце покалывает. Наверное, от скверной погоды.
И мысли одолевают невеселый. Нестерпимо жалко, что как следует не попрощался с женою и Павликом.
* * *
Времени впереди было еще достаточно; Анатолий Данилович попросил шофера свернуть с центральной площади. Сделать небольшой крюк.
На площади, возле памятника, есть знаменитый фонтан. Летом он работает до поздних сумерек, струи освещены электричеством, они похожи на неоновую рекламу. Зимой фонтанная чаша заметена снегом, но все равно к ней протоптаны дорожки.
Когда Анатолий Данилович особенно страшится будущего полета, он останавливает такси на площади, возле сквера, затем медленно идет к фонтанной чаше. И, стыдливо оглянувшись, бросает в нее монетку.
Третья глава. История о разгаданном секретном шифре, о чемодане с глиной, о сварливом старике, справедливом лейтенанте милиции, о любви и трех лотерейных билетах
1
Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек.
Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные.
Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери — вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней — уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом…
— А жаль все-таки… — шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон.
— Чего тебе жаль? — спросила Вера.
— Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы…
Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины — они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились.
А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился.
— Ведро у меня не возьмешь? — невинно предложила Вера. — А то пачкается…
— Я… с удовольствием! — Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами.
— Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик.
— Да п-пустяки. Пожалуйста!
В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи — всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки.
Вера спросила заботливо:
— Тебе удобно?
— Вп-полне!..
— А то я Сережу попрошу нести.
— Зачем же? — Он чуть не всхлипнул. — Не б-беспокойся. Это даже приятно…
Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах.
Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки.
— Помнешь грибы! — прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро.
И что ж вы думаете — лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока — дескать, не дали себя показать. Обидели.
2
В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры — выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора.
Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид — наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску.
Пустынно было и в самом последнем зале — необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт — автоматические камеры хранения.
— Внушительно, братцы? — спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. — Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а?
— Москва — Кассиопея, — сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу.
— Воспоминание о будущем, — сказала Вера.
Алексей Петухов всех вернул на землю, объяснив кратко:
— Прогресс!
На заводе, где Петухов работал, еще не такие сооружения строили. Цех ширпотреба, самый захудалый, и тот производил электрические зубные щетки.
— Нет, вы оглядитесь только!.. — не успокаивался Павлик. Он остановился и незаметно, чтобы легче было стоять, уперся рюкзаком в ближнюю дверцу.
— Здоров ты трепаться, — сказал Сережка. — Весь пар у тебя в гудок уходит.
— В песню уходит! Я прогресс воспеваю!
— Рыдания это, а не песня. Чего встал-то?
Бесхитростный Сережка не догадывался, что можно прислониться к шкафчику и малость отдохнуть.
— Стихи у меня рвутся наружу! — сказал Павлик. — Чеканные! «Посетив ближайший лес, воспеваю я прогресс!»
Услышав рифму — даже такую вот убогонькую, — Алексей Петухов насторожился. Казалось, он сейчас замрет с поднятой ногою, как охотничья собака, делающая стойку.
Вероятно, у Петухова уже выработался рефлекс на поэтические созвучия.
Петухов, глядя в потолок, проговорил медленно и протяжно:
— «Зазвучало пение! В честь камеры хранения!»
Раньше Сережка и Вера считали, что Петухов попросту балагурит, как мальчишка. Что он лишь поддерживает немудреную игру, затеянную Павликом. Но нет — игра уже попахивала заболеванием.
Теперь они подозревали, что двадцатилетний Петухов, окончивший школу и работавший на заводе, взрослый человек, всерьез ушиблен поэзией.
Сегодняшнее путешествие подтвердило опасения. Господи, сколько они выслушали экспромтов! Сколько чеканных строчек! На большую книгу хватило бы. Вдохновенный Павлик высвистывал их без усилия, как певчий дрозд, а Петухов вдруг останавливался, напряженно мысля, и откликался солидно, на профессиональном уровне. Он прямо-таки работал, как на своем заводе.
Вот и сейчас Павлик пустил трель:
— «Мне видней! На фоне леса! Дости-жения! Прогресса!»
— Небогато, — оценил Петухов, поджимая заветренную губу. — Ну, что это: тра-та-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота… Надо следить за размером, приятель.
— При чем тут размер?!
— Он, брат, дисциплинирует!.. — Петухов опять сощурился, глядя в потолок. — М-м-м… «Рождает восхищение! Приводит в умиление! Недавно перестроенная! Камера хранения!»
— Караул, Сережка! — сказала Вера. — Они опять!
— Брысь! — сказал Сережка. — Закуковали! Полночь на дворе!
Разом столкнув с места обоих сочинителей, Сережка и Вера погнали их к выходу. Нет, природа все-таки мудро поступает, наделяя поэтическим даром немногих людей. Жутко себе представить, что вышло бы, наделяй она многих…
Протрусив по лабиринту, задевая своими пухлыми рюкзаками о шкафчики, они выскочили на последнюю железную улочку. И тут заметили единственного живого человека.
В тесном тупике, как в мышеловке, ворочался бородатый старик; он склонялся к нижнему шкафчику, дергал за никелированную рукоять, а дверца не поддавалась.
— Граница на замке, дед! — на бегу сострил Павлик.
Вера опять пожалела, что у Павлика отобрали ведро. Остроумие — неплохая вещь. Но бывает, что за него хочется казнить без снисхождения.
Дед поворотился в тупичке, но, разглядев, что за личности перед ним, только досадливо отмахнулся здоровенной коричневой ладонью.
А они с разгона одолели ступеньки, выводившие из-под земли на вокзальную площадь, и затопали по мокрому тротуару, прямо по лужам. Теперь все равно было — промокнут ноги или нет, дом уже близко, осталось только в метро нырнуть.
— Нет, подождите-ка! — сказала Вера.
Рывком сбросила она рюкзак, плюхнула его на гранитный бортик и побежала обратно к туннелю. Из-под кед взметнулись желтые электрические брызги, кипящий след прочертился в лужах и погас — непонятно, откуда и прыть взялась такая.
— Потеряла что-нибудь? — предположил Петухов.
— Дедушка, — сказал Павлик. — Держу пари, она понеслась к этому гражданину с бородой. Спрашивать, не нужна ли помощь.
— Тимуровские традиции? — уточнил Петухов, опуская к ногам ведро.
— Они самые.
— Не проходи мимо старика и старушки? Натаскай им воды, наколи дров?
— Вот, вот, — сказал Павлик. — Хотя в наше время уместней спросить: какого черта старушка сидит без воды и топлива? Кто в этом безобразии виноват?
Петухов начал расстегивать лямки рюкзака. Стало понятно, что намечается внеочередной привал — здесь вот, на городской площади, под фонарем, в непосредственной близости от метро.
— Было такое кино, — продолжал Павлик настойчиво, — пионерка помогает старушке. А старушка — сквалыга. Ни в чем не нуждается, но эксплуатирует!