Данилка, когда слушал эту песню, замирал и прикусывал губу. В нем будто все струнки натягивались. Сережа раньше даже боялся, что Данилка может расплакаться. Но Данилка иногда сам просил шепотом: «Еще».
Над Генкиным столом, рядом с морской картой Канарских островов, рядом со снимком клипера «Флайинг Клауд», Митиным подарком, кнопками были приколоты две фотографии: мальчик, упавший на мостовую в Сантьяго, и хохочущая Данилкина компания с барабанами.
…Сколько легло нас, мальчики,
В травах и узких улицах —
Маленьких барабанщиков,
Рыцарей ярых атак.
Но не могли мы кланяться,
Хмуриться и сутулиться —
Падали, а товарищи
Шли, отбивая такт…
Эту песню Генка и Саша сложили вместе. Генка сочинил только первый куплет, а дальше без Сашиной помощи он бы не справился. И музыку придумал Саша. Но без Генки песни бы не было — он дал ей начало…
Сережа всегда с нетерпением ждал, когда Саша начнет петь последний куплет:
Может быть, все исполнится:
Травы не вытопчет конница
И от ударов пушечных
Больше земля не сгорит.
Но про тревогу помни ты,
Помни про нашу бессонницу,
Когда барабан игрушечный
Сыну решишь подарить…
Сережа слушал песню, и ему казалось, что отряд еще жив, что ждут его впереди хорошие дни.
И Данилка оживал. Выпрыгивал из кресла и начинал рассказывать что-нибудь о своих барабанщиках. Его-то компания держалась прочно и даже не очень скучала. Они жалели только, что барабаны пылятся по углам и негде выступить единым, плотным строем под размеренный и четкий марш-атаку.
Вот и сейчас, как закончилась песня, Данилка прыгнул на пол и потребовал взаймы восемьдесят копеек.
— Мы потом соберем и отдадим. В «Космосе» идет «Юнга Северного флота».
— Не достанете билеты. Сегодня же выходной, все в кино рвутся, — сказал Сережа.
Данилка деловито объяснил:
— Мы же не просто так. Мы наденем форму, пойдем к администратору, скажем: «Тетенька, мы из отряда «Эспада», у нас коллективная заявка на восемь билетов». Мы уже делали так.
Получив у Саши восемь гривенников, Данилка ускакал собирать барабанщиков. И тут же на смену ему возник Андрюшка Гарц. Он сказал фразу, которую говорил всегда:
— Можно я у вас посижу немножко?
— Посиди, моя радость, — разрешил Саша. — А поскольку твое «немножко» — понятие относительное, запомни, что молоко в холодильнике, а булка в шкафу на кухне.
Стоя у окна, Сережа подумал: «Тепло. Если бы ничего не случилось, можно было бы снимать «Мушкетеров» на улице».
Человек привыкает ко многому… За месяц они привыкли, что не надо спешить на вахты и линейки, привыкли жить без боев на дорожке и шумных киносъемок. Но к одному привыкнуть не могли: быть друг без друга.
Они собирались у Кузнечика. Конечно, не все. Но та компания, которая проводила в отряде все вечера, осталась неразлучной. Все так же говорили о Севастополе. Иногда сражались в шахматы. Иногда на стареньком кинопроекторе крутили отснятые сцены «Трех мушкетеров». Павильонные эпизоды были закончены, в фильме не хватало совсем немногих кадров. Но Олег сдал казенную кинокамеру, и снимать было нечем.
Восемь рапир — свое собственное имущество — Олег оставил капитанам. Но защитных масок не было, и рапиры без дела висели на стенах.
Лежал у Кузнечика в книжном шкафу снятый с древка и свернутый флаг «Эспады». Дремали на гвоздях в квартирах барабанщиков краснобокие барабаны.
Остались только песни, которые принес в отряд Генка Кузнечик, отрядные песни. Когда Генка или Саша брали гитару, словно оживала «Эспада».
Саша вошел в жизнь ребячьей компании незаметно и прочно. Невысокий, худой, остроносый, даже нескладный какой-то, он совсем не походил на самбиста, боксера и инженера-химика. Он был похож на стеснительного десятиклассника, особенно если не забывал брить щетину на подбородке. Впрочем, забывал он часто.
И совсем не похож он был на Олега, напрасно Генка их сравнивал. И не мог он стать в «Эспаде» командиром, потому что своей работой был занят выше головы.
Но несколько раз Сережа замечал: то Митя, то Данилка обращались к Саше:
— Олег, скажи…
— Олег, можно…
Генка уговаривал Сашу летом пойти с ребятами в поход. Саша не отвечал ни да ни нет.
— Работа… — говорил он.
— Не каждый день работа, — спорил Генка. — Бывают же выходные.
— На Север придется ехать, в командировку…
— Не на все же лето.
— Кто его знает…
— Мы бы сами пошли, да без взрослых никого не пустят, — говорил Генка. — Ты какой-то несознательный, честное слово.
— Я очень сознательный. Только обещать боюсь. Вдруг не получится.
— А если получится, обещаешь?
Саша брал гитару, смущенно улыбался и запевал:
Долой, долой туристов —
“Бродяг, авантюристов…
— Да ну тебя, — говорил Генка. — Все равно пойдешь. Не имеешь ты права не пойти.
В этот день они засиделись у Кузнечика до сумерек. Данилка со своими барабанщиками посмотрел «Юнгу Северного флота», потом они всей компанией прикатили к Генке, оглушили родителей, слопали весь хлеб и конфеты и умчались играть в футбол.
Андрюшка Гарц взял с полки «Пятнадцатилетнего капитана», полистал и неосторожно спросил, что такое шхуна-бриг. Митя тут же утащил его к себе домой рассказывать о парусниках.
Наташа, как всегда, спохватилась, что уже вечер, а у нее уйма домашних дел. И только она собралась идти, как в комнату ворвался Нок и за ним Стасик Грачев.
Нок хромал, ухо у него было в крови. У Стаськи припухла расцарапанная щека и рукав трикотажной рубашки прилип к локтю. И Стаська и пес шумно дышали. Нок запрыгал вокруг Сережи, Стасик молча встал у дверей и стал осторожно поднимать рукав.
— Горе мое… — начала Наташа.
— Лежать, — сказал Сережа Ноку. И спросил у Стасика:
— Что опять?
— Был бой, — сказал Саша.
— Ага, — сообщил. Стаська и попытался лизнуть разбитый локоть.
Генка открыл тумбочку, деловито зазвенел аптечными склянками.
— Рассказывай, — велел Сережа.
— Ну чего рассказывать? — отозвался Стасик. — Ну, иду я по улице, а навстречу идут ваша Маринка с Ноком. Я попросил, чтобы она дала нам с ним побегать, вот она и дала. Она не виновата… И ушла домой. Сказала, чтоб я сам привел. Мы стали бегать, а Нок застрял.
— Горюшко мое, где застрял? — не выдержала Наташа. — Говори толком.
Стаська безбоязненно подставил Генке локоть под тампон с йодом и объяснил:
— Под забором застрял, где еще… Мы в догонялки играли, он от меня побежал, полез под забор и засел. Там дырка только для мелких собак и для кошек, а он во какой! Застрял — ни туда ни сюда. Я через забор перелез, чтобы доску отодвинуть, а там два пьяных на лавочке сидят. Увидали Нока и давай бутылками в него кидать. А он же не может вылезти, только рычит… Ну, потише ты, щиплет ведь…
— Это что же за бандиты! — сказал Саша и торопливо встал. — Они там еще?
— Да нет… Они кидаться стали, а я как заору им: «Что делаете!» И упал на Нока, чтоб ему не попало. В меня-то, думаю, они кидать не будут. А один все равно кинул. Осколки — как от гранаты.
— Где они? — повторил Саша.
— Да какие-то дядьки подскочили, со скамейки их выгнали. А я доску отодвинул.
— Ну? — нетерпеливо спросил Сережа.
Стасик глянул на него виновато.
— Я же разозлился. А Нок тоже. Я говорю: «Взять!»
— Зря! — заметил Саша. — Еще неприятности получатся. Но с другой стороны…
— Может, не получатся, — неуверенно сказал Стасик. — Они же первые полезли… А он их даже тронуть не успел, они на тополь запрыгнули. Может, все еще там сидят… Ну, я сюда пошел, а то тетя Галя заругается, когда увидит, что Нока поцарапали… Чего смеетесь?
— Дурень, — сказал сквозь смех Сережа. — Хулиганов пьяных не испугался, а тетю Галю боится. Она тебя хоть раз в жизни ругала?
Стасик слегка огрызнулся на Генку:
— Хватит меня мазать. Лучше Ноку лапу забинтуй.
— За своего милого Нока он в пекло полезет, — сказала Наташа ревниво. — Вот послушайте. Отпросится дома, чтобы у нас ночевать, и первым делом бежит к телефону — Нока у Сергея выпрашивать. Тоже на ночевку. Представляете компанию? Вечером всегда такая картина: Стаськина раскладушка пустая, подстилка у Нока тоже пустая. Оба дрыхнут на ковре, рядышком. Возьму я тапку, разгоню их по местам, а через полчаса — опять вместе.
— А тебе что, жалко? — сказал Стасик.
Шепотом Саша спросил у Сережи:
— Это тот самый Стаська Грачев, который боится всего на свете?
— Вроде уже и не тот, — отозвался Сережа.
А Стасик покосился на Сережу и сказал:
— Шел бы домой. Марина говорила, что к вам какой-то дядюшка приехал.
Тетя Галя сказала виновато:
— Я Виталия пока на твою постель положила, он устал с дороги. Ты уж не обижайся, пусть он там переночует, а завтра я у соседей кресло-кровать попрошу.
— Я ужасно обижаюсь, — отозвался Сережа. — Я просто не в себе от обиды… Ну, честное слово, ты такие вещи говоришь. Что я, не могу на раскладушке поспать?
В доме ощущалась радостная суета, какая бывает, когда неожиданно приедет хороший человек. Папа, сам только накануне вернувшийся из командировки, надел галстук. Маринка нянчилась с новым плюшевым котом— дядюшкиным подарком. Тетя Галя стучала на кухне ножом — готовила к ужину праздничный салат. Нок обнюхивал у дверей необъятный желтый чемодан и одобрительно фыркал.
Виновник радости негромко посапывал на Сережином диване. Сережа на цыпочках вошел в комнату при свете, падавшем из двери, увидел торчавшую из-под клетчатого пледа лысину. Лысина была симпатичная — коричневая, как печеное яблоко.
Сережа осторожно расставлял дребезжащую раскладушку. Виталий Александрович не пошевелился. Он не встал и к ужину, добросовестно проспал до утра.
Когда Сережа проснулся, Виталий Александрович делал зарядку. Сережа из-под прикрытых век наблюдал за ним. Смотреть на дядюшку было приятно и весело. Он оказался невысоким, но крепким. Коричневый. Плечи и грудь поросли курчавым черным волосом. А лицо — круглое, добродушное и в то же время энергичное. Виталий Александрович напоминал заряженный до отказа аккумулятор.
Трусы на нем были роскошные — желтые, с узором из разноцветных иностранных марок. Словно дядюшку отправляли бандеролью вокруг света. На любом пляже все пижоны утопились бы от нестерпимой зависти при виде таких трусов.
Дядюшка сдержанно мурлыкал нехитрую песенку, ритмично приседал и посматривал по сторонам. Сережа не выдержал, открыл глаза и встретился с дядюшкой взглядом.
Не переставая приседать, Виталий Александрович улыбнулся и произнес:
— Приветствую вас, сэр. Ты не в обиде, что я оккупировал твое лежбище?
— Не в обиде, — отозвался Сережа. — Спите здесь всегда. Мне на раскладушке даже больше нравится.
— Крайне признателен, — сказал Виталий Александрович. — Мы этот вопрос потом рассмотрим фундаментально. Я намерен вам надоедать не меньше месяца. — И он перешел от приседаний к наклонам туловища.
— Виталий Александрович… — начал Сережа.
Дядюшка перебил:
— Меня можно называть просто дядя Витя. — Мы как-никак родственники, хотя и дальние… Кроме того, у нас, кажется, общие интересы. Мне Галина писала, что ты увлекаешься археологией. Так?
— Ну… кажется, так, — смущенно сказал Сережа. — Только я мало знаю…
— Все мы мало знаем, — самокритично заметил дядюшка. — Я тут кое-что привез тебе.
Он упруго выскочил за дверь и приволок чемодан, похожий на детеныша гиппопотама. У чемодана распахнулась пасть, и дядя Витя вынул толстую блестящую книгу.
— Вот, держи.
Книга весила килограмма три. Называлась она «Путешествие по древним городам Греции и Рима».
— Ух ты… Спасибо, дядя Витя! Вот это да!.. — сказал Сережа.
Тут же он перевернулся на живот и открыл книгу на середине.
— Нет, дружище! — запротестовал дядя Витя. — Людям науки не свойственны суета и беспорядочность. Все должно идти своим чередом. Сначала встань… Да, кстати, зарядку делаешь?
Сережа поднялся.
— Вообще-то делаю. Но сегодня не надо. Я с клинком занимаюсь, вас могу зацепить.
— Чепуха! Я сяду в угол.
Сережа расставил по комнате спичечные коробки. Взял со стены шпагу.
Когда хорошее настроение, все получается ловко. Он не промахнулся ни разу. От свистящих ударов коробки разлетались по комнате. Один ударился о стену над головой дяди Вити.
Дядя Витя присел.
— Извините. Я же говорил… — начал было Сережа.
Дядя Витя заулыбался.
— Рука мастера! Честное слово, впервые вижу.
— Да ну… — смутился Сережа. — Дядя Витя, а вы давно были в Херсонесе?
Дядя Витя не торопясь одевался.
— Недавно… О Херсонесе, дорогой коллега, мы поговорим особо и подробно. Время у нас будет.
Они и в самом деле говорили много и подробно. О Херсонесе и о других древних городах, которые время и войны почти сровняли с землей. Дядя Витя руководил группами московских студентов, которые ездили на раскопки каждое лето. В Херсонесе он работал пять лет подряд.
— Херсонес неиссякаем. Каждый год такие открытия, что на пять докторских диссертаций потянет, — говорил дядя Витя. — Не исследована еще колоссальная территория. На твой век, Сергей, хватит.
Потом дядя Витя рассказывал, как жили в древнем Херсонесе люди: гончары и виноделы, моряки и торговцы, воины и художники. И Сережа представлял себе не серые заросшие развалины, а белый город, мраморные колоннады на площадях, толчею пестрых кораблей в Карантинной гавани. Солдат в шлемах с гребнями, хмурых рабов и веселых смуглых мальчишек, пускающих с прибрежных камней игрушечные лодки. И все это — в окаймлении синих шипучих волн, под блеском безоблачного неба…
Однажды Сережа услышал обрывок разговора дяди Вити и тети Гали.
Тетя Галя говорила:
— …Он ведь и добрый ко мне и любит, наверное, а за мать все равно не считает. С отцом они редко видятся. Тот все ездит и ездит. Мальчишке кто-то ласковый нужен, ему всего двенадцать. Много ли? Вот он и пригрелся рядом с тобой…
Дядя Витя возразил:
— Дело не в ласке. У нас нашлись общие интересы.
— Интересы интересами, а…
Сережа не стал дальше слушать. Подслушивать все равно, что читать чужие письма.
Вечером, перед сном, они с дядей Витей лежали в Сережиной комнате. Дядя Витя на диване, Сережа на раскладушке.
Дядя Витя спросил:
— А все-таки почему тебя так тянет история? И не просто история, а раскопки? Потому что загадки, клады и приключения?
— Конечно. А что плохого? — отозвался Сережа.
— Ничего плохого. Но этого мало для научного интереса. Археология, друг мой, не только путешествия и открытия. Это еще и ежедневная работа. Иногда очень кропотливая, очень скучная. А чтобы скучной она не была, надо ее очень любить.
— Я… наверно, полюблю, — сказал Сережа. — Знаете, дядя Витя… Дело не в приключениях. Мне трудно объяснить. Вот мы живем на свете… Сегодня живем. Ну вчера, завтра. А когда я думаю, как люди раньше жили, когда я это будто вижу, мне кажется, что я тысячи лет живу. Ну вместе с теми, про кого узнал. Будто все это со мной случалось. Будто все на свете, что было, — это мое… Ну я не знаю, как сказать.