— А ты сделал бы как? Ведь твой отец и твои дядья хану не родственники… Они всего лишь у хана давние слуги.
— Вот и сделал бы я всё, как должно примерным слугам! Преподнёс бы золото хану, а уж он, глядишь, не обделил бы и меня! — мигом ответил ученик второй, и опять мудрец хмуро-прехмуро отвернулся.
Тут наступила очередь ученика в халате заплатанном.
— Ну, а ты, юноша, что нам скажешь?
— Да что я скажу? — поднялся, пожал плечами этот ученик. Скажу, что близ ханского дворца мне бывать не приходилось никогда. А жил я до тебя, учитель, меж бедного, ничем не знатного люда. Изо дня в день, из года в год трудится этот люд, а счастья-радости почти не видит… Вот для него на золотые-то червонцы я и устроил бы в нашей сухой, голой степи дивный сад! И пускай бы они, бедняки, в этот сад приходили, и пускай бы им там было хоть день, хоть час, да радостно, светло!
— Истинно так! Устами твоими говорит сердечность и справедливость! — воскликнул мудрец, и поднялся, и юношу поцеловал.
Потом спросил Асана и Хасена:
— По нраву ли вам такое решение?
— По нраву! По душе! — ответили Асан и Хасен. — Этот ученик у тебя самый толковый. Он даже толковее наших детей.
— Так позвольте ему червонцы и взять. И пускай он пойдёт в степь, свою мечту исполнит.
— Пусть исполнит! — сказали Асан с Хасеном.
И юноша собрал червонцы в дорожную суму и отправился в путь-дорогу.
Но пошёл он сначала не в степь, а в ханскую столицу. Он хотел там нанять наипервейших садовых мастеров, хотел накупить наилучших семян и саженцев для своего прекрасного сада.
И вот — столица. На всех улицах, в переулках, в закоулках — шум, гам. Особенно шумно на базаре. Торговцы кричат, медники да серебряники стучат, покупатели галдят. Такое на базаре столпотворение — голова кругом! Не может юноша отыскать то, что ему надобно. А тут ещё вдруг слышит: катятся по базару какие-то совсем непонятные звоны-перезвоны и стоны ужасные.
Огляделся в испуге юноша, а через толпу, через площадь шагает враскачку, вздымает пыль верблюжий караван. Звоны-перезвоны — это бубенцы, а стонет — живая кладь на верблюдах. В клетках, в путах, в сетях навьючены на горбы верблюдов живые птицы, и все они полуденным зноем, долгою дорогой измучены, все жалобно гомонят.
Плачут лебеди, курлычут горько журавли, стонут степные дрофы, а кулики, жаворонки, ласточки и голосов уже не подают.
Не стерпел юноша, кинулся к караванщику:
— Чьи это птицы? Для чего их так много наловили? Куда вы их везёте?
Мрачный важный караван-баши отвечает:
— К ханскому столу во дворец… Отойди, не мешай! Мы торопимся. Хан сулил нам пятьсот золотых монет.
И как заслышал это юноша, так сорвал с плеча тяжёлую свою суму, распахнул перед глазами караван-баши:
— Тебе обещали пятьсот, а тут больше! И всё твоё, если птиц освободишь!.. — воскликнул, не помня себя, юноша. И караван-баши, тоже не помня себя, закричал помощникам:
— Освобождай птиц! Режь путы!
Словно могучая буря грянула над базаром, когда ударили по воздуху свободными крыльями лебеди. Словно радостный вихрь зашумел, когда рванулись к небесам красавцы-журавли и пёстрые дрофы. Будто весенний ветер ударил, когда взметнулись к солнышку жаворонки, кулики, ласточки. И все они возносились теперь выше да выше, всё уходили дальше и дальше от городских кровель, от городских стен.
«Летите! Летите!»— махал им юноша. «Спасайтесь!» — подгонял он их, и сам бежал вслед. А караван-баши, всё ещё не веря в свою удачу, обнимал сумку с червонцами и бормотал юноше вдогон:
— Вот так полоумный! Вот так глупец!
А юноша и впрямь бежал за стаями, как весёлый сумасшедший. Но вот когда он оказался далеко в степи, то вдруг опомнился:
— Что же я такое натворил! Пожалел птиц, а о своём обещании забыл совсем!
И он тронул ладонью свой бок, по которому ещё совсем недавно стукала тяжёлая, с червонцами сума, и покачнул горестно головой, и заплакал, и поплёлся, не ведая сам куда.
Плёлся, плёлся — слышит голосок жаворонка. Да не просто жаворонок песенку над степью рассыпает, а ясно выговаривает:
— Не гор-р-юй, не гор-р-юй! Добрый человек, не горюй!
— Ты почему не улетел? Смотри, опять изловят…
А жаворонок отвечает:
— Не улетел, потому что услышал, как плачет твоё горе. Не унывай, не терзайся, подожди меня тут, я соберу к тебе славных помощников!
«Каких он, малыш, может собрать помощников?»— вздохнул юноша, но сел на реденькую траву и стал ждать.
Ждал-ждал, а жаворонка нет. Ещё подождал, солнышко на закат склонилось, а жаворонка и теперь не видно. Притомился юноша ждать, начал задрёмывать, да тут как бы вновь прошумел ветер.
Вскочил юноша, а это — вернулись те самые птицы. Они — малые и большие — опускаются на вечернюю степную землю с алых вечерних небес. И у каждой птицы в клюве: у малой — малое семечко, у большой — большая зелёная ветка. Юноша не успел ахнуть — взрыли птицы лапками степную землю, посадили ветки, посадили семечки.
Юноша не успел крикнуть «спасибо» — исчезли птицы, будто их и не было. Остался лишь висеть в тёплом воздухе тот жаворонок со своими братьями да со своею песенкой: «Не гор-р-юй! Не гор-р-юй!»
И там, где жаворонки дружно и высоко звенели, где они крылышками махали, там безо всякой тучи лился на взрытую землю мелконький, частый дождик.
Под этим дождиком саженцы-ветки прямо на глазах становились тенистыми деревьями, каждое семечко — прекрасным цветком, а сам весь сад вдруг широко и далеко опоясался серебряной стеной с серебряными воротами.
— Вот! А ты гр-р-устил! — пропел на прощание жаворонок, нырнул с братцами-певунами под кустик на ночлег.
А юноша тронул ворота, и они сами перед ним раскрылись.
Всю ночь не спал юноша. Всю ночь он ходил при лунном свете по тропинкам сада и радовался: «Свершилась моя мечта! Утром скажу жаворонкам, пусть скликают сюда весь бедный степной люд!»
Но на утренней заре к садовым воротам примчались не бедняки, а те, у кого есть лучшие, резвые кони. Прискакали первыми ханские прислужники — богатеи, вельможи.
И вот они в ворота стукнули, а ворота — не отворяются! И стали по воротам со всего маху бить, колотить, а ворота, хотя и серебряные, да не гнутся, не ломаются. Обломали об них богатеи только свои кулаки. Обидно стало богатеям, досадно. И тогда они друг другу говорят:
— Никаких ворот здесь не было и нет! И сада за воротами тоже нет! Это всё сон!
И повернули коней домой.
А бедные люди идут пеша, усталые поддерживают усталых, но всё идут, всё не останавливаются.
И вот перед ними серебряная ограда; и через ограду так и ломится прохладная листва. Румяным-румяны в листве крупные яблоки. Наливает сладким соком тяжёлые гроздья виноград; слышно, как в тени за оградой льются по камешкам чистые ручьи.
Ну, а чудесные ворота, не успел бедный люд подойти к ним, пропели, как жаворонок: «Не гор-р-юйте!», да и сами — нараспашку!
Замешкались бедные люди у ворот, робеют, шепчутся:
— Неужто это само небо создало такую радость? Можно ли нам сюда?
А юноша выходит из-за яблоней, улыбается. Всем улыбается и говорит:
— Кое-кто тут с неба, конечно, спускался… Но вы не бойтесь, заходите! Отдыхайте, веселитесь! А я пойду в степь, позову сюда ещё двух наших друзей. Тех друзей, без которых даже и небесные посланники ничего бы тут не сотворили.
— А ты сам-то кто в здешнем саду? — спросили юношу гости.
— Да никто! Такой же, как вы, простой человек… — ответил юноша и пошел разыскивать Асана с Хасеном.
Паренёк, хозяйка и Косматое Чучело
(из латышских сказок)
Ходил-бродил по белу свету один паренёк, искал честного пропитания. Наконец удалось ему наняться в работники к хозяйке богатого хутора.
Утром доит он коров, выгоняет их в поле. До обеда косит сено, сушит, складывает в копны, потом спешит в лес рубить дрова. К вечеру опять обихаживает скотину, а ночью — спит не спит — охраняет богатый дом от воров…
Круглыми сутками трудился этот славный паренёк. Да вот хозяйка-то у него оказалась жадная. А хуже того — скандальная, злая. Что ни сделай — всё не так, всё мало. За всё вместо спасибо паренёк только и слышит:
— Лодырь, бродяга, дармоед!
Изругает хозяйка по-всякому паренька, да ещё и непременно добавит:
— Образина ты неумытая, косматое чучело!
И, конечно, стало пареньку невтерпёж. И не уходил он с этого хутора, от этой хозяйки только потому, что не мог получить заработанные денежки. За руганью-бранью хозяйка про заработок-то даже ни разу и не вспомнила. И вот терпел, терпел паренёк — решил хозяйку как следует проучить.
Собрался он однажды по дрова в лес, взял верёвку, взял топор и говорит хозяйке:
— Мне бы с собой ещё мешок…
— Ах ты, болван! Зачем тебе мешок? Дрова, чучело ты косматое, в мешке не носят!
— Да я — не дрова, я — золото…
— Какое золото?! — так и подпрыгнула хозяйка. — Какое такое золото? Где?!
— В лесу… В старом колодце… Я там клад нашёл. Золото всё дно устилает, так и блестит.
— Что же ты, образина, раньше молчал? Что же ты, чучело, на месте топчешься? Никакого мешка тебе не будет — мешок понесу сама… Давай шагай, показывай дорогу!
Парёнек только этого и дожидался. Он впереди шагает, в ладошку посмеивается, хозяйка за ним семенит трусцой.
А на опушке леса, на заброшенной усадьбе, и в самом деле находился глубокий колодец. Воды там давно не было, блестели на дне только скользкие гнилушки. Но хозяйке от жадности всё теперь кажется золотом, она смотрит в колодец через край сруба.
— Ах, как там отсвечивает! Ах, это и впрямь червонцы! Как бы достать их побыстрей?
Паренёк подсказывает:
— Держи крепко верёвку, я спущусь, всё золото соберу в мешок.
— Нет уж! — Не отдаёт мешок хозяйка. — За таким богатством спущусь сама! Верёвку подержи ты, я тебе за это одну монетку дам.
Ну, а пареньку такое лишь на руку!
Спустил он хозяйку в колодец, верёвку выдернул наверх и пошёл спокойнёхонько дрова рубить. «А хозяйка моя пускай в колодце поостынет, пусть знает, как ругаться, как обзываться».
Только слышит: хозяйка в колодце не утихает. Она ещё пуще там шумит. Такая брань доносится с колодезного дна, что в срубе все брёвнышки шевелятся, подскакивают, скрипят.
«Ничего! — думает паренёк. — Уймётся её злость не сейчас, так к вечеру».
Сам уходит всё дальше, всё работает — рубит хворост на дрова, а к вечеру говорит:
— Пожалуй, хозяйка моя уже раскаялась. Надо её простить и вытащить.
Вернулся к колодцу, распутывает верёвку и впрямь слышит: хозяйка внизу только горестно ойкает. Причём ойкает теперь не визгливым прежним голосом своим, а престранным басом.
«Ну, — пожалел тут совсем хозяйку паренёк, — она не только у меня исправилась, у неё с перепугу даже голос переменился. Самое время её поднимать…»
— Эй, хозяюшка, держись крепче!
Бросил паренёк конец верёвки, верёвка сразу натянулась. Чувствует он, что живой груз там, внизу, стал слишком что-то тяжёл.
«Неужто хозяйка в самом деле нашла золото?»— подумал паренёк.
И вот что есть сил тянет и тянет, перед собой смотрит, а из колодца на верёвке поднимается чудище-косматище небывалое! Всё оно — в шерсти, голова — с бычьими рогами, глаза — по чайному блюдцу. И всё оно, видно, от страха дрожит. За верёвку лапами ухватилось, трясётся, оглядывается вниз.
Паренёк маленько испугался, но сильнее всего удивился: «Ишь, как хозяйку-то в колодце перевернуло! Не только голос другим стал, а и сама превратилась незнамо во что!»
Вслух же спрашивает:
— Ты ли это, хозяйка?
— Не-ет! — басит и вздрагивает чудище. — Хозяйка твоя осталась на дне, да пускай там и остаётся. С ней никому несдобровать! На что уж я, здешний лесной колодезный житель, люблю сам кого-нибудь попугать своим басом да эхом, но с твоей хозяйкой не управился и я… Она сама меня так напугала, так изругала, что мне в моём родном колодце больше и минуточки не пробыть. Пожалуйста, вытаскивай!
— Да вот, — говорит паренёк, — я тебя уже и вытащил. Но и хозяйку надобно поднять… Мне с неё полагается получить заработанные денежки.
— Забудь про денежки! Всё равно не отдаст! — взмолилось чудище. — Я само тебя озолочу! Я тебе пол здешнего государства преподнесу!
— Как так?
— А вот так: проберусь к вашему королю-государю во дворец, проникну в покои к его дочери-королевне. Там напущу на неё такую грусть-тоску, что она день и ночь плакать будет, худеть да бледнеть. И тут, как полагается, король станет искать для дочери лекаря. Станет он обещать тому лекарю полгосударства. Ну вот ты и отзовись! А как к королевне впустят, так кричи на все покои: «Уходи прочь, Косматое Чучело!»
— Ты разве — Чучело? — удивился ещё больше паренёк. — Это ведь меня хозяйка таким прозвищем обзывала.
— Тебя обзывала, а меня в колодце била, колотила. Так что настоящее Чучело теперь я… Но слушай дальше. Когда ты закричишь, тогда я убегу, и девица-королевна тут же улыбнётся, засмеётся, зарумянится — сама тебе скажет: «Будь моим женихом!» Тут ты и получишь пол государства. А я скроюсь в другое королевство. Там тоже королевна есть. На неё я тоже наведу кручину. Но как бы тебя к ней потом ни приглашали, ехать туда не смей! Там у тебя ничего уже не получится. Там я тебя не послушаюсь, и ты лишь опозоришься. Даже потеряешь свои полгосударства, потому что делать всё одни лишь добрые для тебя дела я не в силах… Не тот у меня нрав!
Поглядел на Чучело паренёк, почесал затылок, кивнул:
— Ладно! Хозяйка пускай посидит в колодце, я ей туда сухарей сброшу; а ты, Чучело Косматое, иди выполняй обещанное.
И вот прошёл тот вечер, пролетели ночь и другой день — скачут по пыльным дорогам королевские гонцы, в трубы трубят, криком кричат:
— Занедужила королевская дочь: не ест, не пьёт, худеет на глазах… Кто её вылечит — получит пол государства!
Отозвался паренёк на тот клич, явился во дворец, его сразу ведут в девичьи покои.
Там в серебряном уголку на серебряной скамеечке сидит королевна красоты несказанной. Горючие слёзы льёт, их с бледных щёк даже не утирает, грустного взгляда ни на кого не поднимает.
Остановился паренёк у порога, громко вскричал:
— Уходи отсюда прочь, Чучело Косматое!
И — диво! Шевельнулось, мелькнуло что-то тёмное по-за серебряной скамеечкой, выскочило тенью лохматой в раскрытое окошко, а королевна со скамеечки поднялась, улыбнулась, пошла лёгким шагом через все покои к пареньку.
На ходу зарумянилась, как зорька, и сказала:
— Ты избавил меня, добрый молодец, от горя-кручины, так будь моим женихом!
Король вбегает в покои, тоже радостно говорит:
— Будь, будь! Объявляю тебя своим названым сыном, дарю тебе полгосударства, а наварим пива-мёду — сыграем и свадебку! Станешь королевским зятем!
Но вот, пока мёд-то варили, случилось в соседнем королевстве с их королевной такое же несчастье.
А про паренька-лекаря там уже слышали.
И гонцы ихние мчат, скачут не по сёлам, не по хуторам, а торопятся, правят прямо к этому дворцу. Трубят в медные трубы, громким стуком стучат в дубовые ворота:
— Поехали, лекарь, теперь к нам!
Паренёк вспомнил про свой уговор с Косматым Чучелом, про то, что ехать он во второй раз никуда не должен, и он гонцам отвечает из-за крепко запертых ворот:
— Я теперь не лекарь. Я будущий королевский зять.
— Ах так? — сердятся гонцы. — Ах так? Тогда наш государь на вашего государя — твоего будущего тестя, на всех ваших сельских и городских жителей войной пойдёт! Сейчас же выходи! Поехали!
Делать нечего, хуже войны никакой беды не бывает. Поклонился паренёк невесте, поклонился названому отцу, не сказал им про свою думу-закавыку ни словечка, лишь вздохнул тишком: «Пускай я теперь и невесту милую, и полгосударства потеряю, да уж лучше этак, чем война. Жил я один в бедности и проживу снова один в бедности. Зато ни к кому не придёт военная погибель…»
И отомкнул он сам тяжёлые ворота, поехал с теми гонцами.