— Так ведь она пропала!
— Почему это пропала? — сначала удивляется, потом даже смеётся Абду. — Она лежит чистенькая, гладенькая, славно заштопанная рядышком со мной! Ты, мама, что? Опять про собственное старание позабыла?
И тут мать говорит:
— Нет! На этот раз не забыла! А думаю: у нас, в нашем доме завелась какая-то добрая волшебница.
Абду всё же опять смеётся, опять он матери не верит. Так на том история с рубахой и закончилась.
Но вот случилась у Абду совсем настоящая, горькая-прегорькая беда.
Здешний правитель послал всех здешних парней камни в горах ломать, для своей крепости камни с гор в долину свозить. И с тяжёлою такой поклажей ослик Абду со скользкой, высокой тропки сорвался, и — убился…
Пришёл Абду домой только с уздечкой, повесил её на гвоздь, сам весь в слезах:
— Как, мама, жить теперь будем? Ведь без ослика мне — ни на работу, ни на рынок…
Мать пуще сына расстроилась. Даже заболела. Она и раньше была некрепкая, а тут совсем слегла. Сыну говорит:
— Теперь тебе ещё и стряпать самому себе придётся…
А пока пойди на кухню, кипяточку хоть нам обоим скипяти.
Вздохнул Абду, поплёлся на кухню.
Но только туда зашёл, только наклонился, чтобы взять с пола хворосту, а там лежит — фарфоровый кувшин, в нём большой-пребольшой серебряный слиток! Так весь внутри кувшина и светится, будто после весеннего дождика месяц!
Остолбенел Абду, ничего не может понять. Потом схватил слиток, бежит с ним к матери.
Мать ему шепчет:
— Вот! Мои слова про волшебницу в нашем доме — справедливы! Надо как-то её увидеть, надо отблагодарить…
И Абду задумался, потом тоже говорит шепотком:
— Мы сделаем вот как… Мы будто бы из дома друг с дружкой выйдем, но ты тут оставайся, лежи… Лежи, посматривай и, возможно, кого и увидишь…
И он обулся в рабочие башмаки с твёрдой, толстой подошвой, сказал громко, на весь домик:
— Ну, мама, собирайся! Пошагали!
Затопал грубыми башмаками по полу, хлопнул посильнее дверями, затопал по крыльцу, прохрустел камешками по дворовой дорожке. А за оградой, за двором разулся, да и стал на цыпочках возвращаться к дому.
Девушка в шубке, Айша, на эту хитрость-то здесь и поддалась! Она и впрямь решила: в домике никого нет. Вылезла из норки, скинула шубку, держит её под мышкой, идёт из кухни в комнату. По пути веник с собой прихватила, хотела уборкой заняться.
Но старушка за шубку да за руку Айшу — хвать! — и кричит сыну:
— Абду! Абду! Вот она — волшебница! Вот! Да посмотри, какая она красавица! Такие красавицы приходят, наверное, только с неба!
Абду — дверь нараспашку. И так в двери и застыл. Потом даже поклонился и говорит ей благодарно, негромко:
— Спасибо тебе, прекрасная волшебница… Спасибо за всё…
А девушка Айша отвечает:
— Ну что вы, добрые люди! Ну что вы! Какая я волшебница! Я самый обыкновенный человек. Волшебная у меня только шубка, вы отдайте мне её…
И рассказала Айша старушке и её молодому сыну про свою беду-историю, и старушка сказала:
— Не надо тебе, милая Айша, эту шубку снова надевать. Возвращаться к мачехе тоже не надо. Я, если ты не против, сватаю тебя за своего сыночка Абду! Видишь, с какой любовью он на тебя смотрит? Видишь, он на тебя насмотреться не может! Да и тебе он, кажется, по нраву…
И Айша так вся и зарумянилась, согласно опустила голову.
И стала она женой хорошего, работящего парня Абду. А чтобы ему в трудах его стало полегче, они купили на тот серебряный слиток сразу трёх новых осликов.
Норка заячья, подземная пригодилась тоже. Родник на той стороне горы мало-помалу промыл узкую перемычку, и половина чистых струй потекла под горой по норке туда, где и живут теперь Абду с Айшой. Рядом с новоявленным родником обосновались и ещё хорошие люди, и стало тут, близ уютного домика, целое доброе поселение.
Ну, а мачеха искала, искала в темнице-дворике Айшу и решила, что её тот кудлатый, бородатый в рай забрал. Забрать забрал, да только вот, поскольку он был обманщиком, не оставил, не заплатил мачехе за Айшу ни единой денежки.
Ошвердас — медвежий приёмыш
(из коми-пермяцких сказок)
Найти — трудно, потерять — просто… Пошла одна старая старушка с малым внуком в лес по чернику, да там в лесу-то, в черничнике, так набористой ягодой увлеклась, что мальчика и проглядела.
Опомнилась, обернулась, а мальчика нигде не видать.
Должно быть, он, маленький, глупенький, за какой-нито птичкой или за мотыльком погнался, и вот исчез теперь, пропал в глухой глухомани безо всякого следа.
Покричала его, покричала старушка да и заплакала, побежала в деревню за подмогой.
В деревне отец, мать всполошились не меньше бабушки. Кинулись мальчика разыскивать сами. Целый вечер искали, целую ночь искали, на другой день лесные дебри обшаривали, но потеряшку так и не нашли.
Да и как найти было? Он ведь оказался в гостях у лесного хозяина, у колдуна-медведя по имени Ош.
А в гости к Ошу не попасть никому, если Ош гостей не пожелает сам.
И он вот мальчика первым и приметил, и поманил к себе в свою тайную избушку. Позвал голосом не страшным, не медвежьим, а голосом добрым, человечьим:
— Вижу ты, малыш, устал, оголодал, так заходи ко мне. Я тебя напою, накормлю, приголублю.
Мальчик на ласковые слова откликнулся, перелез порог избушки. А там — стол, на столе грибная похлёбка, спелая малина, золотистый, сотовый мёд.
Ош всё это мальчику придвигает, говорит:
— Угощайся, не стесняйся! Да потом у меня и отдохнёшь.
Мальчик поел, тут же спать захотел. Медведь его в тихий уголок на мягкую постель, на пихтовые лапки уложил.
Мальчик спит, под щёку кулачок подсунул. И такой он весь во сне-то румяный, пригожий, что смотрел на него медведь, смотрел, да и надумал:
— Оставлю-ка я этого мальчонку себе! Пусть он мою одинокую жизнь украшает. А чтобы не слишком нянчиться с ним, я ему роста и силы прибавлю. Дам волшебной водицы, и он вырастет вмиг.
Что медведь надумал, то и сделал. Проснулся мальчик, пить попросил, а медведь подаёт ему в плошке той самой водицы.
Выпил мальчик волшебную водицу, прямо на глазах начал расти. Рос, рос, вместе с одёжкой рос, головой в потолок упёрся.
— Э-э… Лишку вышло… — говорит медведь. — Так ты мне всю избушку разворотишь, в дверь не пролезешь. Выпей глоток воды обыкновенной.
Глотнул мальчик-великан воды обыкновенной, заметно поубавился. Стал не великаном и не малышом, а крепким подросточком. И сам он очень довольнёшенек, сам ходит по избушке, на себя любуется, и медведь доволен.
— Вот, — говорит, — теперь подходяще! Остаётся выйти, силу твою измерить. И запомни: ты с этой минуты — не потеряшка, ты с этой минуты — Ошвердас. То есть мой, Оша, приёмыш!
И вот они вышли за дверь. Ош-медведь показывает на тонкую берёзку-прутик:
— Попробуй, выдерни…
Ошвердас ухватил прутик за макушку, потянул, выдернул прямо с корешком.
Медведь показывает на другую берёзку, повыше, потолще:
— Дёрни и эту…
Ошвердас дернул, выдрал и эту со мхом, с корнями.
Тогда медведь повернулся к берёзе старой, вековой.
А Ошвердас новых приказов уже не ждёт, он сам кидается к дереву. Он сам желает повалить вековую берёзу, да при всём старанье отломил только один-единственный сук.
Отломил, держит в руках, досадливо надул губы. Понравилось за первый-то и за второй разы, что всё ему поддаётся, а тут не вышло, вот он и набычился.
Медведь утешает ласково:
— Ничего, ничего… Силы у тебя стало и так совсем немало! Насупротив себя прежнего ты всё равно теперь почти как богатырь!
И вновь у Ошвердаса ушки на макушке. Опять он взбодрился, опять расхорохорился. Про богатырей-то он ещё от собственной бабушки слыхивал, и теперь ему, медведем расхвалённому, совсем уж замстилось: «А, может, я богатырь и взаправду? А если — взаправду, то зачем сидеть здесь в лесу? Не лучше ли на вольные поля, на широкие просторы выйти, других там богатырей поискать, и с ними побороться, побогатырствовать?»
Вслух Ошвердас, конечно, ничего этого не сказал, да медведя, хозяина лесного, старого, обмануть трудно. Он про думы Ошвердаса догадался:
— Вижу, куда тебя потянуло… Но — не торопись! У меня хоть с год, да поживи. Прикопи про запас ума. А то я тебе лишь роста да силёнок прибавил, а ума пока ещё — нет.
Но Ошвердас теперь будто оглох, он знай себе петушится:
— Нечего мне больше копить, нечего прибавлять! У меня за всё про всё теперь дубина имеется! Берёзовая… Крепкая… Она меня выручит повсюду!
И вскинул на плечо берёзовый сучок, и, не прощаясь, пошагал куда глаза глядят, прямо по ельникам да по осинникам.
А медведь только лапой во след ему махнул:
— Пу-ущай уходит! Непутёвый мне попался приёмыш. Неслух!
И вот ломится Ошвердас через чащу, гнёт ветки, раздвигает прутья, вдруг свежая пашня перед ним.
Пашня так просторна, что глазом не окинуть.
Она глубоко сохою возделана, от неё земным соком пахнет, а по закрайку натоптана дорога.
По дороге женщина идёт. Шустрая такая, нарядная, за плечами берестяной пестерь.
Ошвердас к ней на дорогу из кустов вылезает, окликает:
— Эй! Не знаешь ли, где тут водятся богатыри?
Женщина оглянулась, улыбнулась:
— Ты сам-то кто такой?
— А я тоже богатырь! Видишь: у меня дубина, да и прозываюсь я не просто, а по-медвежьи. Имя моё — Ошвердас!
Женщина не испугалась, только шире заулыбалась:
— Ты и впрямь на растрёпанного медвежонка похож… Ну, а насчёт богатырей мне неведомо ничего. Могу лишь познакомить с двумя моими братцами.
— Где ж они, твои братцы?
— А в этом вот поле работают. Старший, гляди, какую пашню всего за полдня распахал! Конца края не видать! А другой братец по готовой земле рассевает зерно. И если есть желание, подожди его прямо тут.
— Некогда мне ждать, — говорит Ошвердас. — Веди меня к братцу-пахарю. Судя по делу, силёнка у него какая-никакая, а имеется. Вот с ним я и поборюсь!
Улыбчивая женщина не спорит:
— Поспешай тогда за мной. Мне братца-пахаря обедом подкрепить надо.
И вот шли они, шли, дошагали до зелёной, большой сосны. Под сосною в холодке саврасый конь стоит. При коне деревянная соха, стальные лемеха; длинные оглобли. Рядом спит пахарь. Руки он за голову закинул крепкие, плечи у него широкие, да и сам он весь могуч.
— Вот, — говорит женщина, — это и есть мой братец. На работе, на пашне уморился, обеда не дождался. Теперь не знаю, как разбудить.
— Разбудим! — сказал храбро Ошвердас, да и ткнул пахаря дубинкой под бок. Пахарь всхрапнул лишь громко, не ворохнулся, не шевельнулся.
Тогда Ошвердас опять его — под бок. Но и тут пахарь чуть глянул вполглаза, увидел сестру, в полусне бормотнул:
— Ты что, сестра? Пришла, а мух от меня не отгоняешь…
— Это не мухи! — сестра хохочет. — Это пожаловал к тебе Ошвердас-богатырь. Встань, посмотри на него, поудивляйся.
— Вот высплюсь… — прилёг на другой бок пахарь, — вот высплюсь, тогда и поудивляюсь.
И вновь он захрапел, а обидчивый Ошвердас сердится.
— Сейчас, — говорит, — узнает он, соня, что тут за мухи! Сейчас, — говорит, — я ему дубинкой-то прямо в носу щекотну!
— А вот этого, — возражает сестра пахаря, — делать не советую. Братец может очень сильно расчихаться.
— Подумаешь… Страх какой! — не слушает Ошвердас. — Мне ли вздрагивать от каждого чиха!
И потянулся он берёзовым сучком-дубинкой к носу пахаря, и пахарь нос наморщил, лоб наморщил, глаза широко раскрыл, голову приподнял, да и — чихнул.
Качнулась зелёная сосна, с неё шишки посыпались. Заржал саврасый конь, копытами затопал. От земли столбом пыльный вихрь поднялся, и завертел он Ошвердаса, подхватил, понёс по воздуху по-над пашней.
Летит Ошвердас, кричит:
— Расшибусь! Спасите! Помогите! Помилуйте!
А внизу шагал тот самый сеятель с большим, величиной с добрую бочку, лукошком.
Лукошко у сеятеля глубокое, широкое, шаг твёрдый, руки размашистые. Он как правою пригоршней из лукошка зерна черпнёт, как справа налево махнёт, так летит, рассееивается зерно поперёк всего раздольного поля.
Однако за делом своим сеятель Ошвердаса услыхал, в пыльном вихре углядел, смахнул с быстрого полёта к себе в лукошко:
— Откуда ты этакий встрёпанный?
— Из-под сосны я… От твоего братца…
— За что тебя так?
— За то, что хотел с ним побогатырствовать.
— Ха! — сказал сеятель. — На вид ты как будто бы и не мал, а ума-разума у тебя, похоже, недобор, недостача. Нашёл время в рабочую пору беспокоить пустяками трудовых людей! Ты братцу, поди, пахать или отдыхать мешал? Ну, что молчишь? Говори…
Ошвердас в лукошке жмётся, хмурится:
— Я всего-навсего щекотнул его разок, а он вот и расчихался…
— Так ты и меня щекотнуть пожелаешь? — смеётся сеятель, да только Ошвердас уже ни гу-гу.
За него сеятель говорит сам:
— Эх, парень, парень… Давай-ка я тебе и ума прибавлю, да и домой отправлю. Где твоя родная деревенька?
Но после похождений, приключений своих Ошвердас путь к родной деревеньке начисто позабыл. Он помнит лишь, что там, где раньше жил-поживал, всегда в летний день хорошо светило солнышко.
И он показал в сторону солнышка. И сеятель из лукошка Ошвердаса вынул, приподнял на широкой ладони, другою ладонью слегка подшлёпнул:
— Это тебе для прибавки ума!
Потом направил Ошвердаса головой в солнечную сторону:
— Сейчас увидишь и родную деревеньку!
Подшлёпнул ещё разок, и опять Ошвердас полетел-полетел да и плюхнулся в соломенную копну под окошками родной избы.
Отец, мать выбегают, бабушка выбегает, дивятся, глазам своим не верят, сомневаются:
— Ой! Вроде бы это наш сын, и вроде бы не сын…
А Ошвердас себя Ошвердасом уже не называет, он близким своим кричит:
— Сын я ваш! Конечно, сын! Только ростом стал повыше да ума у меня прибыло побольше… Запрягай, тятя, завтра утром лошадь, поедем вместе нашу пашенку пахать. Поедем вместе зерно для нового урожая рассевать. Настоящие-то богатыри — я теперь отлично знаю — только вот таким хорошим делом всё больше и занимаются!
Счастливые жемчужинки
(из таджикских сказок)
Совсем рядышком жили бедняк Рахмет и богач Салим.
Но меж их дворами была глухая глинобитная стена, и соседи никогда не встречались.
Да и зачем было встречаться?
У Салима дом — полная чаша, дом — чуть ли не дворец, а у Рахмета — невзрачная лачуга. Салим просыпается, когда пожелает, а Рахмет встаёт ни свет ни заря.
Салим в тени сада на мягком ковре ещё только завтракает, а Рахмет уже наработался в знойном поле, и весь обед его там — всего лишь глоток воды да чёрствая лепёшка.
У богача Салима деньги к деньгам сами идут, а Рахмет, несмотря на своё трудолюбие, никогда в кошельке больше медной монетки и не держивал. Да если сказать правду, не было у Рахмета и того кошелька.
Ну а если так, то о чём же им было при встречах толковать? Совершенно не о чем! Вот они и не встречались, вот они и не разговаривали.
Но однажды вечером, когда Рахмет, взвалив на плечо мотыгу, шёл с поля усталый, калитка богатого дома скрипнула, распахнулась. Из-за калитки ласково прозвучал голос Салима:
— Что, сосед, не заходишь? Заглянул бы на чаёк!
Удивился Рахмет, даже мотыгу на землю опустил, но ответил с достоинством:
— Не захожу, потому что незваный… А вот теперь, если приглашаешь, то и зайду.
И отряхнул он полевую, рабочую пыль с обуви — и зашёл.
Салим быстренько ведёт его в садовую беседку, хлопает в ладоши, зовёт слуг, велит подавать душистый, со всякими сладостями чай.
Потом вежливо усаживает Рахмета напротив себя и тихонько, чуть не шёпотом говорит:
— Открой мне свою тайну!
— Какую тайну? — так и опешил вновь Рахмет. — У меня никаких тайн не водится. Вся моя жизнь, можно сказать, на виду. Почему ты решил, что у меня есть какая-то тайна?