Мимо магазина «Синтетика» и мимо бани.
Мимо детсада № 66.
Мимо «Пышек». Очень вкусные пышки.
Потом постоял немного на углу Лётной улицы.
Потом возле булочной-кондитерской.
«Чик-чик-чик, — прошептал я, закрыв глаза. — Чик-чик-чик. Лети, мой корабль. А вот и мой дом. Чик-чик-чик».
Отойди от моей лошади!
Был, знаете ли, один такой случай.
В нашем городе, в Ленинграде.
Можно даже сказать… в моём районе.
В школе, где я учусь.
На третьем этаже.
Даже в моём классе, если уж вам так хочется знать.
Между прочим, со мной.
Хотя, по правде говоря, я здесь ни при чём, не виноват, вот какое дело. Это, я думаю, с самого начала ясно.
Всё произошло на уроке рисования.
Мы всегда на этом уроке тюленя рисовали, или белого медведя. Срисовывали с картинки. Мне это здорово надоело. Честно. Я так об этом и сказал нашей новой учительнице.
Она сразу согласилась что-нибудь другое рисовать. Молодая, а понимает.
— Не тюленя! Не медведя! — закричали все.
— А что? — спросила она. — Что именно?
— А именно вот что! — крикнул я. — Про что мечтаем, то и нарисуем.
И она опять согласилась. Я же вам говорю, что она совершенно исключительная учительница.
Сначала я нарисовал ракету и себя в ней. Но у неё куда-то хвост загнулся, и я решил вернуться на землю. В общем, слетал.
Потом я нарисовал себя с новой хоккейной клюшкой.
Потом килограмм винограду.
Потом ещё полкило.
Потом вспомнил про лето и нарисовал лошадь, себя и Тимку.
Потом я нарисовал, будто я говорю, и сказал Тимке:
— Отойди от моей лошади!
— Зачем же? — спросил Тимка.
— Ни за чем, — сказал я. — Сам не можешь сообразить, что ли? Ты будешь рыцарь пеший, а я рыцарь конный.
И я нарисовал себя на лошади, а Тимку без лошади, и ещё я нарисовал себе и ему щит и меч.
Потом я забыл нарисовать ему шлем и закричал на весь класс:
— Эй, рыцарь, где ты потерял свой шлем?!
Все зашумели, а учительница сказала:
— Что? Что случилось?
— Ничего! — закричал я. — Пока ничего! Эй, Тимка! Подыми забрало!
И я быстренько нарисовал ему шлем.
Потом Тимка стал капризничать, и мне пришлось нарисовать ему лошадь.
— Эй-го-го! — закричал я на весь класс Тимкиным голосом. — Алёшка! (Алёшка — это я). Иду на тебя по всем правилам!
— Берегись, ничтожество! — крикнул я и нарисовал, как я размахиваю мечом и мчусь на Тимку по всем правилам.
— Не по правилам! — закричал Тимка.
— По правилам! — закричал я.
— Умри, несчастный! — кричит Тимка.
— Ещё неизвестно, кто! — кричу я.
Наши кони бесстрашно мчатся навстречу друг другу.
— Бенц! — кричу я и рублю Тимку изо всех сил мечом по голове. — Бенц те-ре-ренц!
— Ур-ра! — кричит Тимка. — Его шлем крепок как сталь.
— Бенц! Та-та!
— Умри, подлый рыцарь!
— Ещё не хватало! Сам! Та-тах!
— Эй-го-го!
Наши кони храпят.
— Ты-тых!
Тимка падает! Ур-ра! Его конь ранен.
— Сдавайся! — кричу я. — Мелкий, подлый враг! Задняя нога лягушки! Трусливый заяц! Пустой горшок! Двоечник! Старое ведро! Клякса! Старая галоша! Единица с минусом! Ноль! Мышь солёная!
— АЛЁША ПЕТРОВ!
— Ржавая кошка!
— АЛЁША ПЕТРОВ!
— Дырявый холодильник!
— АЛЁША ПЕТРОВ!
— Я тебе не Алёша! Я рыцарь, мрак на твою голову, синяя мочалка!
— АЛЁША ПЕТРОВ! ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?!
— Что? Что случилось? — спросил я и поднял голову.
И я увидел вот что: весь класс забрался на парты вокруг меня и смотрел, как я расправляюсь с этим наглым рыцаришкой, а потом все стали айкать и ойкать и прыгать с парт вниз, и тогда я, наконец, увидел нашу учительницу, совсем красную, и других учителей, и завуча, и директора, и медсестру, и нянечку, и всех-всех…
А про то, как я был в кабинете у директора, и про всякое такое, мне неохота рассказывать.
Теперь все говорят, что я урок сорвал.
Говорят, что подвёл новую молодую учительницу. Такая славная, просто не верится, что я мог это сделать.
Просто я не нахожу объяснения таким словам.
Похоже, что это какая-то глупость и ошибка.
Совершенно уверен.
Вы, я думаю, тоже. А?
Оттуда, издалека
Я тихо открыл дверь в класс и пошёл по тёмному классу к своей парте. Потом я попробовал в темноте крышку у парты, как она, не скрипит? — И это была совсем не моя парта, я свою знаю. Я быстро нашёл её, поменял на чужую, скрипучую, сел один, а свет не зажжёг, и стал смотреть в окно, на фонари в темноте, и думать про то место, откуда я приехал к тётке.
Я люблю приходить первым в школу, самым первым, и сидеть в темноте и смотреть в окно, на фонари, а потом вдруг услышать далеко-далеко шаги и голоса и слушать, как они приближаются, а потом в класс вбегают ребята и девчонки, — я всегда так делал, там, где я жил раньше, и теперь так делаю, потому что люблю, и ещё потому, что думаю про то место. Только здесь светает раньше, и я прихожу в школу совсем рано, а когда наступит весна, я уж совсем не знаю, как быть.
Меня иногда спрашивают: «Ты откуда приехал?»
А я, может быть, не хочу об этом рассказывать, не хочу и всё, и я всегда говорю:
— Оттуда, издалека.
А кому этого мало, те говорят:
— Откуда «оттуда»?
А я говорю:
— От верблюда. Всё. Ясно? Понял?
Кому какое дело? Может, им ещё про это расскажи да про то, да? Никого это не касается.
Я сидел в темноте и смотрел в окно, на фонари, и думал, что там сейчас снег и двор возле школы весь белый.
Весь белый, думал я, весь белый, белый-белый… и вдруг услышал, как далеко-далеко, в самом конце коридора, идёт кто-то, и звенит ведро, и ключи брякают.
Он шёл долго, медленно, я совсем извёлся, а он всё-таки отворил дверь в наш класс, и я увидел, что это нянечка. Она громко ударила ведром об пол, и я вдруг жутко напугался, что она зажжёт свет, и ещё, что я её напугаю, и я громко сказал:
— Не надо свет!
— Ой! — сказала она. — Ой, здесь кто?!
— Я, — сказал я.
— Кто ты?
— Я. Ну… мальчик, ученик.
— Ох, — сказала она и села на парту вдалеке от меня, а свет не зажгла. — Я напугалась. Так нельзя.
— Что нельзя? — спросил я.
— Пугать так нельзя. Я вся обомлела.
— Извиняюсь, — сказал я. — Трусиха.
— Трусиха, — согласилась она. — Я трусиха. В два раза тебя старше, а такая трусиха.
— Тебе скоро двадцать четыре? — спросил я.
— Уже двадцать семь.
— Стыдно, — сказал я.
— И нисколечки, — ответила она и добавила: — Так и буду сидеть без света.
— Тебе не нужно? — сказал я.
— Не нужно. Я вчера всё убрала и чернила налила. А потом я написала на доске «Митя» и не стёрла, забыла. Пришла стереть.
— Ну зажги, — сказал я.
— Я могу и так, — сказала она, — и в темноте.
— Ты всё видишь? — спросил я.
— Всё. Я привыкла.
Из окна в тёмный класс падал свет фонарей, и я видел, как она сидит на парте, маленько согнувшись, и смотрит на тёмную доску и не спрашивает, почему я здесь сижу в темноте, и я сказал:
— Смотри, как здорово, в окне.
Она повернула голову и сказала:
— Ага.
— А ещё лучше, когда снег, — сказал я. — У нас на севере сейчас снег.
— И ты там был? — спросила она.
— Был.
— Долго?
— Всю жизнь, — сказал я.
— Всю жизнь, — повторила она. — Ну… ещё.
— Что ещё?
— Как там. Расскажи. Если хочешь…
Она сказала «если хочешь».
— Я не люблю, — сказал я. — Об этом.
— Почему? Или не надо…
Но я уже говорил.
Я говорил:
— Видишь ли… там… Там у меня папы не стало. Он погиб. Он геолог был. Я у тётки здесь живу. Я не люблю рассказывать. Я много про те места знаю. Про собак, про охоту, про самолёты, про снег, про всё. Я не хочу никому про это рассказывать. Кому какое дело! Это никого не касается.
Она встала с парты, подошла к доске и вытерла её тряпкой. Потом она подошла ко мне, села рядом, и мы долго молчали.
— Я не люблю ни с кем про это говорить, — сказал я.
— Не надо так, слышишь? — сказала она. — Расскажи ребятам про собак, про охоту, про самолёты, про всё, и про снег, слышишь?
— Не надо, — сказал я. — Я могу тебе. Приходи завтра утром и потом ещё, пока не надоест — я долго могу рассказывать.
— У меня есть жених, — сказала она. — Митя. Он лётчик. Он работает на севере, там, далеко, и я скоро к нему еду. Послезавтра.
— Это хорошо, — сказал я. — Значит, я к тебе не успею привыкнуть. А ты зачем нянечкой работаешь?
— Я не люблю без дела сидеть, целый месяц надо было ждать, пока он мне письмо пришлёт, чтобы я ехала.
— Он не разобьётся, ты не бойся, — сказал я. — Он где?
— В Якутии.
— Они там не бьются, — сказал я. — Что верно, то верно. Уж там-то они точно не бьются.
— Они бьются везде, — сказала она. — Может, и не часто, но везде. Так бывает. Такая работа. Её нужно делать.
— Но уж он-то будет летать, не завалится, — сказал я. — Я знаю. Это точно. Ты только не бойся, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она. — Слышишь, ребята идут…
— Да, — сказал я. — Уже светает.
— Я пойду. — Она встала.
— Да-да, — сказал я. — Тебе ведь ещё собираться надо.
— Да. А ты не прячься от них, — сказала она.
— От кого? — спросил я.
Но она уже уходила, а в класс вбегали ребята и девчонки, все орали и пели, а потом скоро зазвенел звонок, и пришла наша Евгения Марковна. Она улыбнулась и стало тихо. Было тихо-тихо в классе и светло, и я вдруг почувствовал, что нос у меня задёргался, а внутри, в горле и в груди что-то защемило, заныло что ли, и сейчас, вот сейчас я засмеюсь и заплачу…
— Дома вы сами должны были прочесть про Северный Ледовитый океан, — сказала Евгения Марковна. — Кто хочет отвечать?
— Я, — сказал я. — Я расскажу.
Коровий доктор
Ни за что вам не угадать, какие звери жили у нас с братом Павкой в комнате. Думаете, кошки там или щенки? Хо-Хо! Два ежа, вот кто у нас жили, два ежа, черепаха Лиза, три белки и попугай. Я уж не говорю о разных рыбах, птицах и белых мышах. Этих было полно. Постоянно в нашей комнате что-нибудь пело, шуршало, пищало и щёлкало. Все говорили, что к нам войти нельзя, но мы с братом Павкой были счастливы. Своих зверей мы кормили и лечили.
— Ты кем будешь, когда совсем вырастешь? — спрашивали мальчишки во дворе.
— Трактористом.
— Ого! Здорово! А ты?
— Как и папа, на завод пойду, слесарем.
— Тоже не худо. Без слесарей какая жизнь. А ты?
— Бухгалтером.
— Кем, кем?? Бухгалтером?!
— Да нет. Я пошутил. Корабли буду строить.
— Молодец, если не врёшь. Строй лучше прежних.
— А я буду учителем физики и рисования.
И только у меня мальчишки ничего не спрашивали. «Этот будет коровьим доктором, — говорили они небрежно, — коровий доктор «номер два». Лечит своих мышей и овец».
— Врёте вы всё, нет у меня овец, — говорил я.
— А какое это имеет значение, — говорили мальчишки.
Они много ещё говорили разной ерунды, но в одном они были правы: и я и мой старший брат Павка — я был «номер два», потому что он был «номер один» — собирались стать ветеринарами, то есть вырасти и стать докторами у животных. Не разводить их, не охотиться, а лечить.
— Учителем физики и рисования нельзя стать одновременно, — как-то сказал я Генке. — А мы с Павкой вырастим и станем ветеринарами.
— Если захочешь, всё можно, — сказал Генка.
— А мы с Павкой, когда вырастим, станем ветеринарами, — повторил я.
— Один уже вырос, — сказал Генка. Худой, длинный и слабый, только всё равно коровьего доктора из него не получилось.
Это тоже была правда. От первого до последнего слова.
Я ещё ничего не рассказал о Павке. Павка был мой старший брат, он был старше меня на целых семь лет. Он собирался стать ветеринаром, закончил десять классов и подал заявление в ветеринарный институт. Он был — Генка не врал — длинный, худой и слабый, и в институт его не приняли. Он получил две тройки на экзаменах. Все мы очень расстроились и стали думать, что делать Павке дальше: то ли идти работать на завод, то ли в зоосад — сторожем, или научным сотрудником, — кем удастся.
Папа сказал, что на завод — пусть парень потрудится своими руками и узнает жизнь.
Мама сказала — в зоосад, поближе к любимому делу.
Я колебался, склоняясь в то же время к тому, что сказала мама.
Пока мы все думали, Павке пришла повестка, что его призывают в армию. И через некоторое время мы узнали, что Павка будет моряком. Не слесарем, не ветеринаром — а моряком.
Папа был доволен, хотя и говорил, что будет скучать, мама плакала, расставаясь с Павкой, и говорила, что будет скучать, но чтобы Павка был всем примером на флоте; я не плакал, глядя на худого, длинного и слабого моего брата Павку, я думал. Я думал, что вот уезжает Павка, будет у него другая жизнь, прощай дорогие животные, и белую мышку Веру, которая чем-то захворала, я буду лечить один.
Павка уехал. Я продолжал учиться в школе, ухаживать за больной мышкой Верой и готовить себя в ветеринары.
Прошло много времени, и вот однажды, в начале лета, утром, когда папа и мама были на работе, а я вколачивал гвоздь в новую клетку для белок, дверь отворилась и вошёл длинный моряк с большим чемоданом в руке. У него были мускулистые руки и широкая грудь.
— Не может быть! — закричал я, а потом добавил: — Что вы хотели? Вам кого?
— Не валяй дурака, — сказал моряк, ставя чемодан на пол, — родного брата на «вы» называть.
— Не может быть! — закричал я от такой неожиданности. — Вы не мой брат, вы другой моряк, вы вообще другой человек с сильными мускулами и широкой грудью! У моего брата не так!
Конечно же, я узнал его, это я так кричал, от восхищения. Все звери зашевелились и запели, потому что они тоже узнали его. Черепаха Лиза, та прямо бежала к нему навстречу.
— Здорово, — сказал моряк и поцеловал меня. — Ну, как дела? Новая клетка? А как зверюшки живут? Я в отпуск приехал.
— Ой, Павка, — сказал я. — Какой ты стал замечательный парень!
— Ну-ну, ладно, — сказал Павка, — пока старики на работе, пойдём гулять, побродим по городу, я соскучился.
И мы пошли. И Генка с нами пошёл. Он сидел во дворе и ничего не делал, так просто, стругал чего-то. От нашего дома на улице Чайковского до самого Невского я всё боялся, что Генка упадёт от удивления. Он всё смотрел на брата и никак не мог поверить. Павка сказал, что он давно не пил газированную воду, что он соскучился, и на каждом углу покупал себе стаканчик газированной воды. Потом мы втроём съели килограмм пломбиру и когда вышли, стояла уже такая жара, что мы решили покататься на лодке. Мы проплыли почти всю Фонтанку и очутились на Неве, поближе к морю, как сказал Павка. Никогда я ещё не плавал на лодке так быстро и красиво. Павка сидел на вёслах, болтал с нами о всякой всячине и грёб совсем без напряжения, будто и не замечал, что у него вёсла в руках.