— Ну вот, мне уже и легчает, — медведица осторожно поднялась на лапы. — Земля здесь целебная. Но и опасная. Я поведу, а вы ступайте за мной след в след, как волки, ни шагу в сторону. А то немудрено и в кипящую глину провалиться или ядовитой фумаролой задохнуться. Нам вверх по ручью — там есть рыбное озерцо и сладкие травы.
И вожатая двинулась чутким шагом, сворачивая то налево, то направо, придерживаясь полынных порослей. Полынь в Юдоли была обычная и указывала медведице надёжную тропу. Земля казалась живой: то вздрагивала под ногами, то вздыхала.
Попадались по сторонам округлые грязевые озёрца: одно голубовато-серое, другое желтовато-белое, третье вовсе нежно-розовое. По краям такого озерца грязь толсто насохла и растрескалась на кубики, а в середине медленно кипела: надувается большой непрозрачный пузырь, чпухх! — лопается, выпуская дымок и образуя причудливую грязевую скульптурку, которая потом плавно растекается, оседает.
Видели медвежата и фумаролу — дырку в земле, из которой хлещет со свистом жёлтый пар, горячий и вонючий, а края дырки поросли иглистыми кристаллами, как бы жёлтым инеем. Видели и гейзеры — да побольше того, первого, что Бхалу принял за термитник. Бархатистые наплывы на гейзерах были очень красивые, на одном даже зелёные, словно окаменевший мох. Время от времени какой-нибудь гейзер принимался бурчать, клокотать и затем выбрасывал из себя высокий столб воды и пара. И если в этот момент солнце пробивалось сквозь облако, висящее над Аксиньиной Юдолью, над гейзером вспыхивала яркая семицветная радуга! Красота небывалая и невиданная!
Недовольно хмурился один только Умка: ему было жарко и душ но, а лучшей красотой он почитал снежную белизну. К тому же один из гейзеров напомнил ему китовый фонтан — ах, если бы он извергал не кипяток, а свежую морскую воду!
Но вот дошли они до обещанного озера. Правда, вода в нём была тепловатая и зеленоватая, но рыбы действительно много — лососи, некрупные, но очень даже вкусные. Умка наелся, и настроение у него улучшилось. А потом он нашёл то, что ему понравилось ещё больше, — падающий со скалы поток чистой ледяной воды. Белый медвежонок подставлял под него мордочку, и плечи, и спину, и грудку и покряхтывал от удовольствия.
Холодная вода из водопада втекала в озеро с одного боку, а с другого в него впадал горячий ключ, бивший из-под земли. Ну чем не ванна-джакузи (конечно, если бы медвежата знали такое слово)?
Чуть дальше за озером начинались травы — знакомые камчатские травы, только небывалого размера: папоротники — в рост взрослого медведя, а пучки и шеломайники такие, что их толстые стебли просто полегли и позаломались под весом листьев. Даже мох кукушкин лён вырос необычайный — обычно ходишь по нему и не замечаешь, а тут лапы в нём приятно тонут, как в мягком зелёном ковре. Коала вгляделась в мох внимательнее: над зелёными мшинками там и сям возвышаются стебельки не толще волоса, и на каждом таком стебельке сидит маленький, пёстренький, востроносенький колпачок, похожий на кукушечку. Оттого-то, догадалась Коала, мох и прозывается кукушкиным.
(Почему бы нам с вами, читатель, не взять пример с Коалы и не приглядеться? Ведь кукушкин лён растёт на любой поляне, пусть не такой крупный, но такой же удивительный. Колпачок-«кукушечка», представьте себе, легко снимается, стоит лишь потянуть пальцами за носик. А под колпачком упрятан миниатюрный кувшинчик с крышечкой. Если отколупнуть и крышечку — увидите, что кувшинчик наполнен каплей густой краски, зелёной или оранжевой. Это созревают споры. Когда созреют, превратятся в невесомую пыль, разлетятся по ветрам, и где приживутся — вырастет новый мох кукушкин лён.)
Аксинья Потаповна же улеглась в тёплую лужу с целебной синей грязью, и боль в спине таяла с каждой минутой. Наконец медведица собралась с силами рассказать, как впервые попала в чудесную долину.
— Давно-давно, совсем девка ещё была, первый год без матери. Осенью, как положено, вырыла себе под кустом берлогу и ждала только снегопада, чтобы залечь на отдых. А снега нет и нет, нет и нет. Брюхо уже спит, есть не хочется. От нечего делать пошла по горам прогуляться. Да в буран и попала. Это сейчас я непогоду заранее чую, каждой косточкой, а тогда — просто снег на голову, ещё и с ветром, в глаза хлещет, уши залепляет, чуть с лап не сшибает…
— Однако надо было в сугроб закопаться, перепурговать, — запоздало посоветовал Умка.
— Вот надо было, не домыслила. Бреду, будто слепая, — оступилась на гребне горы да как полечу кувырком в ущелье! И как только тогда не убилась, до сих пор не пойму. Лежу на дне пропасти, плачу, смерти жду. Рёбра болят, не дохнуть, лапу вовсе сломала, два когтя выдрала. Обидно: только жить начала. А ветра нет, только снег густющий валит да сразу же и тает. И тепло, и всюду пар идёт… Ночь лежу, день лежу, шевелиться начала. Думаю: может, я уже померла да это рай такой посмертный? Вот же и трава зелёная, когда по всей Камчатке зима; вот и лосось в озере, когда уже всюду последний кижуч отнерестился. Осталось только найти, где мёд из земли течёт.
— Нашли? — с надеждой спросил Бхалу.
— Не нашла… Ах, окажись это рай, по нему бы все медведи прежних веков гуляли, мы бы друг другу сказки рассказывали, песни пели. Хороводы водили. А тут я одна была. Одинёшенька. Выздоровела быстро — грязи нашла целебные. Тут и перезимовала. Только что это за зима: тепло, сытно… И тоскливо, хоть волком вой! Нет, волку серому лучше — ему хоть другой волк воем отзовётся. Тогда-то и назвала эту долину «Юдоль моя плачевная».
— Понимаю, — посочувствовал Тедди. Ему ведь тоже довелось как-то просидеть в безвылазной ловушке, пускай не всю зиму, но тоже почти целый час.
— А весной нашёлся добрый сурок Табарган — показал мне отсюда дорогу. Тот самый лаз, каким мы сюда попали. Выбралась и надышаться волей не могла. Поглядела со стороны — да это же Кудрявая гора, на ней всегда облако клубится. Никто не знает, что скрыто под облаком, но звери от него подальше держатся. Да я и сама второй раз в жизни в Юдоль наведываюсь. Может, уже и в последний.
— И никому не рассказывали? — удивилась Панда. — Столько лет терпели?
— Табарган с меня обещание взял не раскрывать тайну. И правильно: сначала пойдут медведи, потом все звери, кому не лень, а потом проведают люди и всю красоту запортят.
— Но ведь все имеют право увидеть гейзеры! — воскликнул Тедди.
— Кто хочет, тот увидит: есть на Камчатке и другие гейзеры, — успокоила его Аксинья Потаповна. — Есть и другие грязи целебные, и источники горячие, и красоты несказанные. Но это место для меня особенное. Аксиньина Юдоль.
Ягоды
Пришла пора ягод. Первой поспела синяя жимолость на кустах.
— Жимолость разве едят? — заранее морщился Тедди. — Она же горькая.
— А ты попробуй, — убеждала его Панда. Сама она жевала грозди нежных ягод вместе с веточками и бархатистыми листьями и жмурилась от удовольствия.
Тедди попробовал и удивился: и правда, вкусно. Сладенько, с кислинкой. Бхалу нашёл себе замечательный куст, растущий посреди муравейника, — богато усыпанный отборными ягодами чуть помельче винограда. Это муравьям спасибо — они и согрели корни растения, и уберегли его от зловредных гусениц. А весь урожай собрал своими губищами цейлонский медвежонок. Чавкал, набрав полный рот, и с наслаждением пристанывал. Плоды южного дерева манго, конечно, послаще, но кисленькое губачи тоже очень любят.
— Смотрите, — обратила внимание Панда. — У нас языки стали фиолетовые, как у собаки чау-чау. Я собака чау-чау, гав-гав!
— Панда, девочка моя, умоляю, не надо лаять, — попросила Аксинья Потаповна. — Я и без того уже вся седая.
Сама вожатая тоже вовсю лакомилась ягодой, но делала это по-своему: ложилась под куст на спину, разевала широкую пасть и стрясала в неё жимолость с ветки, как в воронку. Язык у неё тоже был фиолетовый.
Даже полярник Умка не стал отказываться от ягод. Летом, когда льды на море слабеют и ломаются, белые медведи идут на берег, в тундру. Там ненадолго расцветают незабудки и жёлтые маки, потом появляются грибы и ягоды. И медведи им рады.
— Нам, белым медведям, летом голодно, — рассказывал Умка. Добычи в тундре мало, приходится даже леммингов ловить. Худеем, ягоду едим, зимы ждём.
— Лемминги — это какие? — спросила Аксинья Потаповна.
— Мышки такие, с копытцами. Маленькие, разве ими наешься? Хорошо, что лето у нас короткое. Всего один день.
— Что-то ты загибаешь, — усомнился Тедди. — И мыши с копытами, и лето один день. Как можно за один день исхудать?
— Так это же наш, полярный, день. Солнце летом по небу кругами гуляет, за горизонт не прячется, пока осень не придёт…
Неудивительно, что Умке милее показались тундровые ягоды: морошка, княженика, голубика. От ягод у него не только язык посинел, но и вся шерсть была в синих кляксах. (Это, впрочем, не беда — от солнца и купаний ягодные пятна выцветают, так что к зиме Умка будет снова чистенький, беленький.) А ещё он отыскал олений мох ягель и обрадовался ему, как родному. Ягель растёт в тундрах, он и на мох-то не похож — маленькие серенькие кустики. Это корм не для медведей, а для оленей, но всё равно приятно — словно добрая весточка с острова Врангеля.
Бабушка Коала, перепробовав разные ягоды, остановилась на «заячьих щелкушках». Растут такие среди травы — гроздочки ярко-красных шариков, внутри пустота и твёрдая косточка, а вкуса никакого.
— Что ты в них находишь? — удивлялась Аксинья Потаповна.
— У нас их никто не ест, даже зайцы.
— Зато красивые, — ответила Коала.
А ещё на ягодных просторах росли грибы. Чуткий нос подсказывал медвежатам, какие из них съедобны — сыроежки, подосиновики, подберёзовики. И только бабушка Коала съела на пробу самый красивый гриб. Догадываетесь, какой? Правильно, мухомор. И что? И ничего. У Коалы организм особенный. Если какой-нибудь другой медведь сжуёт килограмм эвкалиптовых листьев, так ведь отравится. А коалам нормально, всю жизнь едят. Вот и от мухомора ничего.
Дни в августе ещё долгие, но по вечерам повадился наползать густой холодный туман. Такой, что два соседних куста ещё видно, а третий уже как бы и размывается в молочной белизне. Утром трава и листва мокрые-мокрые, и шерсть на брюхе и на лапах тоже мокрая. Сопок и вулканов вокруг словно бы и нет вовсе. И только к полудню пробивается солнышко, появляется голубое небо, зелёные сопки, фиолетовые горы. Птички поют, бабочки порхают, кузнечики стрекочут, жужжат шмели и мухи. Хорошо!
За минувшие месяцы медвежата подросли и окрепли, и даже Бхалу закалился, перестал дрожать от холода. Лежал он на ягодной кочке и нежил сытое брюхо под солнышком, закинув ладошки за голову. А когда на нос ему сел кусучий овод, не испугался и не отмахнулся, а просто высунул язык и слизнул крылатого кровопийцу.
— Зачем ты ешь мух? Они же противные, — фыркнул Умка.
— Такова жизнь, — философски ответил рыжий губач. — Мама говорила: чтобы жить, надо есть всё, и мух, и жучков, и червячков. Когда умрём, пусть тогда они нас едят.
— Лично я никогда не умру, — пожал плечами Тедди.
— И я никогда не умру, — согласился Умка.
— Я тоже не собираюсь, — сказал Бхалу. — Просто так говорится. А жить мы будем вечно.
— Потому что это хорошо, — подвела итог Панда.
И снова к сумеркам сгущался туман, а спалось в тумане очень сладко. И снились ягоды.
Плач в тумане
— Потапна! Потапна, просыпайся! — Чьи-то цепкие пальцы теребили ухо старой медведицы.
Она с трудом разлепила глаза и встряхнула головой:
— А? Что случилось?
— Потапна, послушай! — прошептала бабушка Коала.
Аксинья Потаповна прислушалась. Посапывали на разные лады медвежата, Умка похрапывал, Бхалу причмокивал во сне. Пищали комары. Что ещё? Всё. Ночь, туман, безветрие. Птицы молчат, травы не шелохнутся.
— Ну что, слышишь? — спросила Коала.
— Ничего не слышу, — ответила медведица. — Всё тихо. Зря ты, кума, мухомор-то съела. Ложись спи.
— Да как же не слышишь? — настаивала Коала. — Послушай, кто-то плачет.
— Плачет?
— Маму зовёт. Вон там, — указала она лапкой. — Как же не слышишь?
— Наши-то все ли на месте? — начала тревожиться вожатая. — Ну-ка: раз, два, три, четыре, да ты пятая, да я шестая. Все. Так кто же плачет?
— Пойдём посмотрим, — сказала Коала. — Вставай.
— Как идти-то — не видно ни зги, — вздохнула медведица, поднимаясь на лапы.
— Зато слышно, — успокоила маленькая бабушка, чуть поворачивая большими пушистыми ушами. — Нам прямо.
Медленно, почти ощупью, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться, две бабушки двигались сквозь мглу, одна верхом на другой. Наконец и Аксинья Потаповна смогла расслышать всхлипывания и тихое поскуливание:
— Мама, где же ты, мамочка?… Зачем я тебя не слушалась?… Найдись, я больше не буду…
Ещё через несколько шагов Аксинья Потаповна принюхалась и позвала:
— Настёна? Это ты плачешь?
— Я… — отозвался голос, перестав плакать. — А кто это?
— Свои, — успокоила медведица и пошла вперёд увереннее.
Под замшелым боком большого вулканического камня съёжилась бурая девочка Настёна, вся мокрая от слёз и тумана.
— Тётя Аксинья! — обрадовалась она, бросилась в объятия родной душе и зарыдала пуще прежнего. — Я капризничала, а мама ругалась, — рассказывала она между всхлипами. — Я сказала, что уйду без неё жить, будет тогда знать… А она говорит, иди куда хочешь. Я пошла и спряталась… А мама с Мишуткой потерялись.
— Ну вот, глупенькая, — гладила её Аксинья Потаповна. — Хотела одна жить, так живи, что же теперь плачешь?
— Нет, я маленькая, — жаловалась Настёна. — Мне страшно. Я к маме хочу. Я больше не буду капризничать.
— Ну ладно, ладно. Идём покуда к нашим, а утром поищем твою маму.
Медвежата тем временем проснулись. Проснулся, собственно, один Тедди, он же перебудил остальных:
— Тревога! Наших взрослых похитили! Проспали вожатую! Идёмте искать!
И медвежата, наверное, тут же и отправились бы на поиски в туман, если бы смогли решить: всем надо вместе идти или разделиться. Пока спорили, Аксинья Потаповна и Коала вернулись. Да не одни, а с гостьей!
— Это же Настёна! — обрадовались медвежата. — Привет! Как ты выросла!
(То, что они и сами выросли, их почему-то не удивляло.)
— А Мишутка где?
— Мишутка с мамой, — вздохнула Настёна. — Они потерялись.
— Ничего, мы их утром найдём, — пообещал Тедди. — А пока, раз уж ты новенькая, расскажи нам сказку.
— Я не помню, — растерялась Настёна.
— Тогда я сам расскажу, — решил Тедди. — А ты слушай.
И все медвежата, в том числе Настёна, и большеухая Коала, и сама Аксинья Потаповна улеглись потеснее и приготовились слушать сказку.
Мифы медведей мира
Хвосты
— Давным-давно… — начал Тедди.
— Во Времена Сновидений? — уточнила Коала.
— Ну, пусть во Времена Сновидений, — не стал спорить Тедди. — Однажды Великий Дух решил раздать зверям хвосты.
— Великий Дух — это Ворон? — переспросил Умка.
— Хорошо, пусть Ворон, только не сбивайте. Первый хвост он дал Сороке. То она была похожа на белобокий шарик с чёрными крылышками, а теперь сразу стала на Сороку похожа. И тут же полетела по лесу показывать обнову. «Смотрите, смотрите, это называется хвост, хвост! — кричала она. — Великий Дух… Великий Ворон раздаёт хвосты! Торопитесь, на всех хвостов не хватит!»
В самом дальнем конце леса жили Кролик, Лис и медведь Мише-Моква. (И вовсе не «Миша Мокрый»! На старом американском языке «Мише» означает «Великий», а «Моква» «Медведь».) Так вот, Кролик, Лис и Мише-Моква узнали обо всём последними и заторопились к Ворону. А навстречу им звери попадаются — красивые, довольные. Вот Белка скачет с дерева на дерево, серым хвостом на лету рулит. «Поспешите, — говорит, — хвостов уже немного осталось!»
Медведь с Кроликом прибавили шагу, а Лис кричит: «Ой, не могу, братцы, устал, есть хочу, давайте ягод на полянке пожуём». Медведь и Кролик — о’кей — согласились, остановились, стали земляничку, черничку собирать. А Лис три ягодки в рот кинул да и вперёд помчался, чтобы обогнать попутчиков. Наелись они — где Лис? Ринулись в погоню, бежали, бежали, еле догнали. «Ты что же нас кинул?» — спрашивают. «Да нет, я просто вперёд вышел, дорогу разведать», — отвечает хитрый Лис. А навстречу им Скунс топает, красивый чёрно-белый хвостище над собой распушил. «Торопитесь, — говорит, — мало уже хвостов осталось».