Михала покинуло чувство радости. Он думал, что станет центром внимания, поскольку они давно не виделись и он вернулся не откуда-нибудь, а из Моравии, а они между тем болтали обо всем, но только не о нем. «Неужели им не интересно, где я жил, как я там жил, что делал… Дьявольщина, не вышибли ли они меня из своей компании?»
Когда Майкл начал рассказывать о школе, Мак слушал его вполуха. Ему хотелось переключить их внимание на себя.
«Я же старше их, сколько хорошего я для них сделал, а сейчас я здесь почти новичок… Зачем меня Мирка сюда позвала, если сама веселится с Майклом… Если бы они знали, что у меня есть мотор. А может быть, им рассказать про мотороллер? Если бы это была хотя бы «Ява», настоящий мотоцикл! Но мотороллер? Конечно, мотороллер — это тоже машина. Вот если бы… мама…»
У Мака чесался язык — так ему хотелось поговорить о мотоцикле. Но, как всегда, сразу же вспоминалось… Ох, если бы не было этой истории!
— А что, если устроить поездку к ним? — сказал он ни с того ни с сего.
Мирка наклонилась, чтобы лучше разглядеть Мака. К кому поехать?
— На хмель? А почему бы и нет? — сказал Майкл серьезно. — Это было бы неплохо. В воскресенье, да? Что ты скажешь, Мирка?
Мирка и не помышляла об этом. «Поезжайте себе куда хотите. Мачек показал себя. Соскучился по ребятам. Ну и поезжай, поезжай на здоровье…»
Она вздохнула, нахмурила лоб, чтобы не видеть Мака, смотрела на купальню. И сочувствие переполнило ее сердце. По яркой цветной крыше из стеклопластика летали пожелтевшие бумажки; одинокая компания у синего столика играла в карты; резкое солнце ударяло прямо в бутылку с ярко-красным лимонадом, и толстый мужчина осторожно спускался по ступенькам к воде; вышка для прыгунов терялась на склоне Петршина, отчетливо виднелся шпиль смотровой площадки. «Опустевшая купальня так же печальна, как сцена кукольного театра в будний день, утром, когда всюду пыльный полумрак, в зале не горит ни одна лампочка, и ты видишь, что этот великолепный замок на сцене не что иное, как грубо размалеванный картон. «Ну и поезжай себе, Мак. И что тебя туда так тянет! Компания? Но не девчонки же! А если и девчонки, ну и пусть!» Мирка снова вспомнила свой сон: «Весела, почему ты скрыла от нас свое отношение к Михалу Барте?» Хорош друг, ничего не скажешь! Эта купальня у каменистого берега словно отверженная». По воде пронеслось выкрашенное в красный цвет каноэ.
— Знаешь, Мак, ехать туда на поезде, — скучища. Да к тому же у меня нет денег. Посчитай: четыре часа туда, четыре обратно. На «автостоп» в воскресенье рассчитывать нельзя. Надо что-то моторизованное. — Майкл рассуждал серьезно, по-хозяйски, только что на пальцах не откладывал: во-первых, во-вторых…
— Это понятно. Моторизованное. Это ясно. А может быть, что-нибудь и достанем, — сказал Мак. Он улыбался: «Кажется, дело в шляпе, вот будет сюрприз!»
— Ну, хоть какую-нибудь тарахтелку туту-прск-прск! — смеялся Майкл.
И Мирка засмеялась, и это Мачка возмутило больше всего. «Хорошо же, если так, не будет вам ничего! Ничего вам не скажу. Мой мотороллер, по-твоему, туту-прск-прск?! Знаешь что, дружок, катись-ка ты!»
Он спрыгнул с ограды, заботливо отряхнул брюки. Он злился и подыскивал слова, какими мог унизить Майкла и Мирку за этот оскорбительный смех. Но Майкл сказал дружеским тоном:
— Конечно, неплохо навестить их. Даже и на тарахтелке. До воскресенья что-нибудь придумаем. Заходи за мной.
«Ага, тебе уж и тарахтелка подходит. Ты с удовольствием поедешь». Мак успокоился. Ему показалось, что он выигрывает со счетом пять — ноль. Он улыбнулся Майклу, на Мирку же посмотрел слегка презрительно.
— Придумаем, Майкл, наверняка что-нибудь придумаем!
— Я уже должен отчаливать, ребята, — сказал Майкл. Соскочил с ограды, брюки не отряхнул, взял гитару, ударил по струнам и озорно поклонился Мирке: — Мое нижайшее почтение, Дзынькалка!
Он уходил медленным шагом, небрежно, с руками, глубоко засунутыми в карманы.
Мирка сидела на ограде. Она сняла сандалию и раскачивала ее на пальце. Издалека доносилась духовая музыка, она сталкивалась с джазом со Стрелецкого острова, с шумом трамваев и шелестом автомобильных шин. Стройные, красиво одетые девушки шли на высоких каблуках в Золушкиных туфельках, и их смех звучал, как серебряный летний дождь; голоса пожилых мужчин возражали серебряному дождю сухим звуком рвущейся ткани — крх, крррх… Синий столик в купальне уже был обвешан цветными стульями, и их металлические ножки торчали над голыми бревнами купальни, как антенны космических ракет. Колеса детских колясок спешили мимо них, — у мам были свои заботы, совсем иные, чем у всех остальных. Таинственная ночь с ее загадочными событиями, сном и бодрствованием уже притаилась за Петршином. Красные сигнальные огни на черных мачтах мерцали и гасли, цвета стали ярче и борьба музыки более упорной.
Мак наблюдал, как Мирка жонглировала сандалией.
У обоих было чувство, что они должны что-то сказать друг другу, но ничего смешного или интересного им в голову не приходило.
«Как странно, — подумал Мак. — Когда я сижу на машине и в руке у меня дрожит руль, мысли так и лезут в башку, и это не какие-нибудь там пустяки. А сейчас я словно рыбак, застывший над опустевшей рекой. Человек на машине чувствует себя хозяином мира, он несется, а девушка в страхе прижимается к его спине, — девчонки не переносят скорости!»
Михалу нравилось вместе с ребятами нестись на коньках против потока, и Мирка всегда испуганно просила: «Не езди, Миша, не езди, там во льду вырублены проруби». Она не понимала, что Миша видит сейчас, как под Вышеградом плывут под парусами змеи… Красный парус засвистит, и вот змей уже далеко за тополиными аллеями, совсем маленькая красная точка.
— Мирка, ты не лазишь по деревьям?
— В этом году в лагере у меня был такой сорванец мальчишка, для него работникам профсоюзов не мешало бы держать специальный отряд сторожей. Однажды влез на сосну, а слезать не хочет. Я забралась еще выше и заставила его спуститься. Старший вожатый прочитал мне лекцию, что я поступила неправильно, сказал, что это было непедагогично. — Мирка сделала такую мину, что Михал рассмеялся. — А я все равно думаю: главное, что мальчишка внизу… Послушай, а как вы там устроились у бабушки?
Михал махнул рукой.
Бабушка, как монумент, сидит в кресле, без устали рассказывает, как ее единственная дочь обманула все ее надежды: вышла замуж за рабочего, а тот взял да и умер. Он сделал это назло бабушке, чтобы испортить ей остаток жизни. Теперь они хотят въехать к бабушке со всем своим хламом, со светлой мебелью, без кроватей, без комода, дочь должна ходить на работу, а внука отдали в ФЗО. На задние фасады домов выходят окна кухонь, ванных и лестниц. Когда-то там по утрам появлялись завитые головы бабушкиных соседок, и по запаху, который струился в гулкий колодец городского двора, можно было судить, какой образ жизни они ведут. Во время войны бабушка видела со своего кресла, как противоположный дом внезапно приподнялся и потом тихо осел, только после этого раздался такой грохот, что бабушка на неделю оглохла. Она рассказывает об этом Михалу, а он ждет, что она еще добавит: «И во всем этом…» — махнет рукой, но Михал все равно знает, что она хочет сказать: «…виноват Барта».
— Это ужасно тяжело, Мирка. Если не плачет мама, то ворчит бабушка. Иногда им на помощь приходит тетя, потом они плачут все вместе. Им не угодишь. На днях я навел дома порядок, хотел порадовать маму, а она начала плакать. Тебе это понятно?
Мирка с радостью погладила бы Михала по руке. Но, пожалуй, это неприлично, ведь они уже совсем взрослые люди. Иногда, когда она слушает с мамой какой-нибудь хороший концерт, ей кажется, что она раздваивается, что начинает видеть и чувствовать вещи, о которых раньше не имела понятия, и внезапно ее охватывает страх, что с последним взмахом дирижерской палочки все это исчезнет. Она осторожно смотрит на маму и на окружающих: все сидят словно окрыленные, словно приготовились к полету; на мамином лице она замечает следы того же нежного страха, того блаженного ужаса, который охватывает людей при виде прекрасного. Лицо Михала сегодня по-детски простое, мужественная твердость владыки скоростей отступила перед беспомощностью. Мирка смотрит на него, она с радостью погладила бы его руку, — это было бы такое же чувство прекрасной хрупкой печали, как на концерте: еще минута, еще несколько тактов, и очарование исчезнет.
— Пойдем куда-нибудь, — предложила Мирка.
— Мирка, может, ты хочешь мороженого?
— Ты что, с луны свалился, Мак? Так транжирить деньги!
Мирка отказывалась не потому, что не любила мороженое, и не потому, что ужасно любила экономить. Она представила себе, как войдет в кондитерскую или даже в кафе, сядет на пластмассовое кресло, и глядя на ее дешевые цветные бусы, все сразу поймут, что она еще совсем девчонка. Девушка в черном платье и в белом фартучке поставит перед ней вазочку, и она быстро начнет есть мороженое, которое легко и незаметно тает. Сливочное — как прохладное дождливое лето, а цветное фруктовое — как солнечное лето. Все на нее смотрят и думают: «Такая малявка и идет с юношей в кондитерскую! Ну и молодежь пошла!»
— Миша, пойдем, я покажу тебе, что стало с нашей улицей, хочешь?
СТАРАЯ УЗКАЯ УЛОЧКА
Старая узкая улочка была опутана металлической сеткой трубчатых лесов. Украшенные орнаментом фронтоны и фасады, причудливые карнизы и широкие резные ворота — все это исчезло под лесами, старая улочка стала еще уже и темнее. Она пронзительно пахла замазкой, пылью строений, предназначенных на слом, известью, бензином, свежей древесиной и олифой.
Бронзовую мемориальную доску, укрепленную на одном из домов в честь неизвестных бойцов, погибших 6 мая 1945 года, прикрыли суровым полотном.
Мирку она волновала с незапамятных времен.
Как могло случиться, что умерли четыре человека, никто их не ищет, никто не знает, как их звали, откуда они были родом — ну просто ничего. Эта безвестная смерть пугала девушку, казалась ей более жестокой.
Судьба этих неизвестных бойцов наполняла ее сочувствием и печалью. Она стояла возле мемориальной доски в почетном карауле и представляла себе, как они лежали здесь, за баррикадой, с винтовками, готовыми к выстрелу. Медленно и очень долго рассветало. Утром они приняли бой и погибли. Может быть, они были молодыми, а может быть, это были и не чехи; возможно, эти люди спешили домой, и смерть настигла их за баррикадой чужого города. Напрасно кто-то ждал их, а кто-то, может быть, и сейчас о них вспоминает. Были ли они друзьями или познакомились в бою…
Вечером по улочке проходил фонарщик. За годы, которые он провел, зажигая фонари, он сам стал похожим на фонарь, который ранним сумеречным утром недовольно и медленно угасает. Мирке казалось, что его лицо тоже светилось мутным и каким-то призрачным светом, — взрослые говорили, что это от алкоголя. Мирка не верила этому и с интересом наблюдала, как фонарщик подсовывал длинную палку под стекло фонаря. Горелка фонаря сначала начинала дымиться, через минуту, трепеща, разгоралась, как сердцевинка василька, а фонарщик шел дальше, и лампа светилась колеблющимся светом.
Во дворе университетской библиотеки в углу стояла статуя студента. Ей рассказывали, что он защищал Старый город от шведов во время Тридцатилетней войны, что и во время Майской революции баррикада стояла на Карловом мосту, да и революция 1848 года не обошла стороной эти места. Но все эти войны и революции не вязались с тишиной и покоем их улочки, и Мирка про себя думала, что, возможно, это неправда. Однако она была доброй девочкой и не хотела портить взрослым настроение, а поэтому внимательно слушала их повествования.
— Посмотри, он совсем пустой. Вон там наши окна, над ними ваши. Как грустно!
— Мирка, но теперь у вас квартира гораздо лучше. Я не понимаю, почему это люди так привязаны к старым улочкам?
— Все получили квартиры далеко на окраинах. — Мирка с тоской огляделась. — Это уже не наша улица.
— Но ведь дом еле держался еще до нашего переезда в Моравию, даже галерею пришлось подпереть балками, потому что она покосилась.
— Я думала, мы сможем сюда вернуться, но мама не хочет. Говорит, здесь квартира была меньше. Да еще из-за Пепичка, чтобы ему было вдоволь солнца и воздуха, как будто здесь ему этого не хватало.
— Мирка, пойдем в кино? Не удивительно, что твоя мама не хочет здесь жить. Это туристам интересно.
— Ты, кажется, слышал, что я к семи должна быть дома?
«Бездарный день. Майкл сидел, как мумия, этот тащится, как мумия, ничто его не интересует, ничего ему не нравится, даже старый дом. А чего только мы там не пережили! Пускай теперь детки попробуют в этом панельном поиграть в прятки, или в пиратов, или устроить оперу, как мы когда-то. Наш сосед, старый пан библиотекарь Тихий, когда дворничиха вела их — Мирку, Зденека и Михала — домой, кричал возмущенно: «Это пасквиль!» — и Мирка ему вполне резонно ответила: «Нет, пан Тихий, это была «Русалка», а не пасквиль».
— Михал, мне хочется заглянуть внутрь…
Михал пожал плечами. Ему, конечно, не хотелось, но не станет же он Мирке портить настроение. Он вспомнил о своей маленькой сестре. Недавно она затащила его в угол, чтобы сообщить великую тайну. Но сначала он должен был поклясться, что никому ее не откроет. Потом она горячо шептала ему, так, что у нее на носу выступили капельки пота, о том, что знает теперь, кто такой Иисус, и победно добавила: «Но подарки нам приносит маленький ежонок, понятно?» И Михал должен был присягнуть, что никому этого не расскажет. Мирка казалась ему тоже маленькой сестренкой. Медленно, с замиранием сердца открывала она двери, словно знала, что за ними скрывается тайна. Она даже перешла на шепот, хотя могла спугнуть только мышей, если они там еще водились.
Они прошли по длинному гулкому подъезду, через первый большой двор, окруженный аркадами, и через малый дворик, упиравшийся в довольно высокую стену. Мирка просунула тонкую руку между железными прутьями калитки в стене, привычным движением отодвинула задвижку; калитка открылась, и ребята оказались в саду.
Прошли по широкой аллее возле фонтана. Амура, у которого вода лилась из лука, какой-то ревностный глупец выкрасил ярко-желтой краской. Поруганный амурчик жалко скривился; теперь, покрытый слоем краски, он стал похож на чудовище из детективного романа, где на каждые пять страниц приходится по одному убитому лорду. Вокруг фонтана пылали мелкие розочки. Ветви высокого, раскидистого каштана были покрыты зелеными колючими плодами, а старая акация тянулась к солнцу много лет и в конце концов переросла крышу старого дома.
Под густыми ветками ракитника дети из старого дома соорудили беседку. Мирка в недоумении стояла перед этим странным сооружением. Ей казалось, что спустя много лет она вернулась из-за границы и не может узнать родного города. А ведь прошло немногим больше месяца, как они переехали, да и то всего лишь на другой конец города.
— Беседка «Мирандола»… Знаешь, Миша, я ее называла «Мирандола», и всегда, когда здесь бывала одна, представляла себе того горожанина, который зарыл в нашем саду серебряный клад и потом покинул свою родину. Помнишь, Миша, как мы хотели найти этот клад?
— Ты, Мирка, всегда была очень изобретательна. — Михал многозначительно постучал себя пальцем по лбу. — Когда мы откапывали этот клад, покойный пан домовладелец смотрел из окна и визжал, как павиан.
Мирка уселась на травянистый бордюр грядки анютиных глазок, Михал стоял над ней, носком мокасина чертил на песке какие-то абстрактные картины, переводил взгляд с Мирки на старый дом и снова на Мирку и удивлялся, что такая большая девица может вести себя, как ребенок.
«И при этом у нее совершенно серые глаза, а я этого не замечал. Представьте себе, совершенно серые глаза».
Михал ударил по голышу, голыш отлетел к белой розе и стукнулся о стеклянный шар, которым оканчивался стержень, поддерживавший розу. Мирка вскрикнула. Стекло со звоном разлетелось во все стороны, солнце заблестело и заиграло всеми цветами радуги в осколках, мягко падавших на траву, а с розы облетали лепестки — этакая розовая метель поздним летом. Они стояли друг против друга на узкой дорожке под шатром из веток ракитника, саблеобразные стручки которого громко трескались, и мелкие семена с шумом опадали на горячий песок; яблоня и груша, осыпанные плодами, отбрасывали карикатурные тени на желтые стены старого дома. И в этой тишине, охваченные очарованием старого дома, они слушали бой городских часов и шум Староместской плотины, резкие сигналы автомашин.