— Чего с вами играть? Вы вон кого взяли. Сладили, да?
— Кого взяли? — спросил капитан.
— Я его знаю. — Губастый кивнул на меня. — Он в «Динамо» играет за мальчиков.
— Ты что! — удивился я. — Ты…
Но губастый не дал мне договорить:
— Знаю, знаю. А вначале прикидывался. — Губы его стали еще более пухлыми. — Ведь за мальчиков играешь… Скажи, за мальчиков, да?
— За девочек, — бросил я.
Все рассмеялись, но тот упрямо повторил:
— За мальчиков, знаю.
Ему сказали:
— Ладно, Толястый. Чего пристал к человеку! А Толястый покосился на спортивную сумку, которую я взял в руки, и снова буркнул:
— Знаю.
Эх, знал бы он, что в сумке у меня лежат не бутсы и футболка, а котлеты и помидоры! Да я уже не стал разубеждать Толястого. Пусть думает, что угодно.
— Приходи к нам завтра, — сказал узколицый капитан.
— Я уезжаю. — И показал на сумку.
— Понятно, — подскочил опять Толястый. — С кем играете?
— Ни с кем. Я домой уезжаю. В Уярск.
— В Уярск, — надулся Толястый. — Там небось и про футбол-то но слыхали.
— Пока, — сказал я, пожал руку капитану, потом другим ребятам и зашагал.
У прохожего я спросил время. Оказалось, что до поезда остается еще полтора часа.
Я подумал, что Дим Димыч уже прочитал записку и отыскал в галоше ключи. Тетя Гекта, наверное, делает салат из помидоров. Нина сидит за билетами, вгрызается в науку. Таня… В это время она, видно, готовится к спектаклю. А может, она сегодня и не занята. Тогда она пойдет с Виталькой в кино. Нет, на вечерний сеанс их не пустят. Ну просто так будут гулять по улицам. Но пропадут…
Черт возьми! А я из-за них уезжаю. Не из-за них, из-за нее…
Лучше об этом но думать. Как-то невесело становится. Нужно думать о другом, о приятном. В футбол, например, хорошо поиграли. Отличный парень этот капитан. Да и другие ничего, даже, пожалуй, Толястый со своими губами. Если б не уезжал, и завтра можно было бы сыграть. Но я-то уезжаю. Для чего это «если б»? Если бы да кабы…
Вообще-то неплохо сесть где-нибудь отдохнуть немного. В игре я здорово вымотался. Ноги у меня гудели, спину поламывало.
У какого-то подъезда я увидел наконец скамеечку, но на ней сидел старик с палкой. Что же, остается и мне сесть рядом с ним и поглядывать на прохожих? Я пошел дальше.
Так доплелся я до станции метро. И тут я вспомнил про кольцевую линию. Нужно лишь попасть на нее, а там садись и кружи сколько угодно. Ну конечно, не совсем сколько угодно: так ведь и на поезд опоздаешь. Но все же круга два сделать можно — и отдохнешь, и станции посмотришь.
На этот раз я правильно опустил пятак, и автомат на меня не зарычал.
Я доехал до «Комсомольской» и там по переходу выбрался на кольцо. На часах, между прочим, было пять минут восьмого, и я решил, что мне вполне хватит одного круга.
На платформе уже не было той густой толпы, и никто не раздвигал закрывающиеся двери и не кричал: «Вомнемся!»
Я вошел в полупустой вагон и сел. Пассажиры вокруг были притихшие, утомленные. Многие еще только возвращались с работы, наверное, хотели есть. Я, например, после уроков бываю прожорлив, как этот метровский автомат, что без конца глотает пятаки.
Напротив меня расположился грузный полковник. В руке у него была папка. Он расстегнул ее, вынул какие-то странички, стал читать, но тут же отвел глаза в сторону, задумался. Глаза у него были серые, тусклые. Так и сидел он, позабыв про свои странички.
Сейчас я понимал этих усталых людей. Мне тоже хотелось не слушать чужие разговоры, а ехать, тихонько покачиваясь, и ни о чем не думать. Но не думать ни о чем я не мог. Не но своей ноле уезжал я из Москвы. Меня гнала обида. Она жила во мне и ныла, как больной зуб, то глуше, то острее.
На какой-то станции пошли две тетки с авоськами и сумками. Этих сумок у них было видимо-невидимо. Разве что в зубах не держали. А у одной тетки — она гола напротив меня, рядом с полковником, — через плечо была перекинута связка с баранками. Тетка была толстая, все пыхтела и отдувалась. Смотрела она сердито и настороженно.
Рядом со мною разместилась вторая тетка — маленькая и суетливая. Одна из ее сумок чуть было не вытеснила меня. Тетка это заметила и улыбнулась:
— Потерпи, милок.
— Ничего, — проговорил я, — пожалуйста.
Она мне понравилась. Не из-за того, что ежа-зала «милок», а просто взгляд у нее был приветливый.
На следующей остановке в вагон пошла молодая женщина. За руку она держала малыша. Малыш был одет в ярко-синие рейтузы и белый свитер с красными полосками, а голову его прикрывала синяя шапочка с белой помпошкой.
Молодая женщина села рядом с толстой теткой, а малыш садиться не захотел. Он беспокойно поглядывал то в окно вагона, то на пассажиров.
— Скорее, скорее, — вдруг заговорил он, — пароход отплывает.
— Не пароход, — сказал ему кто-то, — а поезд.
— Это по правде поезд, — живо отозвался малыш, — а понарошку пароход.
Все с любопытством посмотрели на малыша, а одна женщина — в руке у нее был портфель — сказала:
— И верно, пароход. Мы плывем но реке. А на берегах-то смотри сколько земляники!
Поезд в это время тронулся, стал набирать скорость.
— Земляники много, — согласился малыш. — И красная есть. Только мы очень быстро плывем. А вы, — обратился он к толстой тетке, — крепче держите свой спасательный круг. — Малыш показал на баранки. — А то, может, кто упадет в воду.
— Какой же это круг? Это баранки, — принялась растолковывать толстая тетка. — Понимаешь?
— Понимаю. По правде это баранки, а понарошку — спасательный круг.
В вагоне засмеялись. Толстая тетка вначале сердито поджала губы, а потом тоже улыбнулась.
— А я все же сорвала несколько земляничинок, — сказала женщина с портфелем. — На пот, возьми… — И она протянула малышу пустую ладонь.
Малыш подставил свою ладошку, и женщина «насыпала» ему земляники.
— Какая вкусная! — объявил малыш, «попробовав» несколько ягод. — И вы попробуйте. — Он повернулся к толстой тетке.
Та неловко «взяла» с ладони в кулак ягоды и «куснула», будто пол-огурца отхватила.
Все опять засмеялись, а громче всех тетка, что сидела рядом со мной.
— Вкусно, — проговорила толстая тетка, почавкав.
— Ой, — сказала женщина с портфелем, — какой-то утенок возле парохода! Давайте чуть повернем.
Малыш внимательно посмотрел на пол.
— Это не утенок, — сказал он. — Это морской цыпленок. Он всюду за мной ходит.
В вагоне раздался новый взрыв смеха. Глаза у полковника стали голубыми, и он спросил:
— Ты, наверное, в детский сад ходить, да?
— Нет, я хожу в пятый класс.
— Ну? — удивилась тетка с баранками.
— Понарошку, — уточнил малыш.
— А как тебя зовут? — опять спросил полковник.
— Меня зовут Алешка. — Малыш обвел всех взглядом. — Но это тоже понарошку. А по правде меня зовут Аленушка.
И тут вагон забился в истерике: моя соседка хохотала со взвизгиванием, полковник беззвучно трясся, тетка с баранками вытирала слезы кулаком.
— На-ка возьми. — Я протянул Аленушке свою гвоздику.
— Спасибо! — сказала девочка и, понюхав мой цветок, добавила: — Как пахнет!
Аленка и ее мать вскоре вышли, а пассажиры еще долго переглядывались и улыбались.
И я подумал: это понарошку пассажиры были такие притихшие и мрачные, а по правде-то псе они приятные и веселые люди. И еще я был доволен, что моя гвоздика попала в руки к такой чудной девчонке.
Электропоезд сделал круг, и я снова оказался на «Комсомольской».
Когда я выходил из метро, я вдруг почувствовал в себе какую-то неожиданную легкость, будто и не сидела во мне проклятая обида, будто перестала она ныть. И дышать стало свободнее.
«Это понарошку все у меня было так плохо, — сказал я себе, — а по правде ничего страшного. Не пропадать же из-за девятой колонны. Обойдусь я и без Танек с Витальками».
…Поезд двинулся так плавно, что я не заметил бы этого, если б не поплыла назад платформа вместе со всеми провожающими. Они кричали, махали руками, посылали воздушные поцелуи.
Шумная платформа быстро улетела прочь, и за окном теперь замелькали дома, краны и заводские трубы.
Рядом со мной возле окна стал пожилой седоволосый мужчина. Он щелкнул зажигалкой, закурил, сказал:
— Что, сосед, гостить едешь?
— Да нет, уже нагостился.
— Значит, домой, — не то спросил, не то сказал утвердительно седой мужчина.
— Ага, — ответил я. — В Уярск.
— Уярск — город красивый, — он затянулся сигареткой, — старинный.
Мне почему-то показалось, что он не бывал в Уярске, а просто говорит известное всем. Наверное, скучно стало, вот он и хочет перекинуться несколькими словами. Вообще-то я не люблю такие беседы, но сейчас мне тоже захотелось с кем-нибудь поговорить.
— Старинный, — согласился я, — даже очень.
— В гостях хорошо, а дома лучше, — изрек седой.
— Конечно лучше, — поддержал я его. — Какое сравнение!
Так и стояли мы у окна, ведя этот неторопливый и «умный» разговор.
А Москва удалялась, удалялась… Башни высотных домов почти скрылись, растаяли в серой дымке.
Из репродукторов неслась веселая музыка. Она словно бы и меня наполняла своей веселостью.
Я что-то отвечал своему спутнику, а сам думал: «Ничего. Я еще побываю и Москве. Обязательно побываю. И все будет хорошо. Ну конечно, хорошо».
И вдруг — я даже вздрогнул — в вагон ворвались знакомые звуки трубы:
Дорогая моя баб…ка,
Поиграй ты мне на скрип…ке…
МОЙ ДРУГ ГЛЕБ ТРАВУШКИН
Плохое забываешь, хорошее остается в памяти. Не знаю, как у других, но у меня так.
Теперь, когда я встречаюсь с Таней, мы лишь здороваемся: «Приветик!» — «Привет!» Вот и все. Ведь не спрашивать же, как там прошли в Москве гастроли или где, мол, вы еще побывали с Виталькой.
Нет, я не был на нее зол. И досады не испытывал никакой. Все, что я чувствовал прежде, как-то отодвинулось в сторону, почти исчезло.
Мне теперь становится неловко, если я встречаю Таню. Лучше бы таких случайных встреч не было совсем: говорить нам не о чем, не говорить — тоже, какое-то дурацкое положение. Но мы живем в одном дворе, поэтому иногда встречаемся: «Привет!» — «Приветик!»
Хорошее остается в памяти… А что было хорошего? Сразу, пожалуй, не скажешь. Но что-то было. Конечно, было: «кусочек морского дна», и опера, на которую я прошел без билета, и «Таня + Эдик» на стене, и даже драка с Чикиряем… Да что вспоминать! Много было хорошего. Все начиналось очень хорошо. Одна только се улыбка, чуть заметная, лишь уголками губ, как она много для меня значила! А теперь: «Приветик!» — «Привет!» И ступай себе мимо, как сказал Некрасов.
Разобраться в этом мне было трудно, и я рассказал обо всем новому другу Глебу Травушкину, тому самому, у которого узкая лошадиная голова и большие крепкие зубы.
С Глебом мы теперь видимся каждый день. Он или заходит ко мне домой, или ждет во дворе. Мама сказала, что голова у него вовсе не лошадиная и что я напрасно все это выдумал. «Не лошадиная? — удивился я. — А какая же?» — «А у тебя какая?» Я даже растерялся. «У меня нормальная». — «Ты уверен?» — спросила мама. «Уверен». — «А я не очень». Тут мне все стало понятно. «Ты не думай, — сказал я, — я его не дразню. Но голова…» — «Тоже нормальная, — перебила меня мама. — А лицо очень приятное». — «Почему?» — «Открытое и мужественное — вот почему».
Вообще-то лично мне его лицо даже нравится, хоть оно и узкое и вытянутое. Наверное, потому, что сам Глеб нравится. Но мужественное — вот уж никогда бы не подумал. Только это неважно: все равно ведь Глеб — мой настоящий друг. Интересно, а какое лицо у меня? Я не удержался и спросил у мамы. «Подойди к зеркалу, — сказала она, — увидишь сам». К зеркалу я, конечно, не пошел, том более при маме. А жаль, она не сказала: интересно бы узнать. Может, и у меня мужественное, только не говорит она это в «педагогических целях» (ее любимые слова).
И вот однажды, гуляя с Глебом по улицам, я выложил ему про меня и Таню. И как это начиналось, и как кончилось.
— Чепуха на постном масле, — растолковал мне Глеб. — Еще древние греки открыли: все течет и все изменяется. Ты меня пол?
— Пол, — кивнул я.
— Жизнь не стоит. Она движется…
«Он будет академиком, — подумал я. — Надо же, так шпарит!» А Глеб продолжал развивать свою мысль.
— Сегодня ты схватил пару, но завтра подучил — и фьють, — он присвистнул, — ставят тебе пентух. Или наоборот.
— Или наоборот, — вздохнул я.
— Ты в Москве новую «Волгу» видел?
— Нет.
— Смотри вон тогда. — Он показал рукой. — Хорошо идет, а?
— В порядке. И форма современная.
— А главное — техника. Я недавно читал…
— Я тоже. Прибавили бы силенок.
— При ее весе зачем?
Хоть мне и хотелось поспорить, но я смолчал. Он был прав. С другим я бы все равно поспорил. Только не с Глебом. В машинах он толк знал. Я это еще тогда заметил, возле «Мустанга».
Чтобы интересный разговор у нас не кончился, я сказал:
— Да, со старой «Волгой» ее не сравнишь.
— Вот видишь, они правы.
— Кто?
Глеб улыбнулся:
— Древние греки.
С чего это он? Ему про Фому, а он про Ерему.
— Все течет… — пояснил Глеб. — Раньше нам та «Волга» нравилась, теперь другая. Ты «Мужчину и женщину» смотрел?
Я слышал, как девчонки нахваливали эту картину. Она была из тех, на которую до шестнадцати лет не пускают. Но девчонки знали, когда и куда идти (на утренний сеанс в кинотеатр, что подальше от центра). Нет, я не старался посмотреть «Мужчину и женщину». «Какая-нибудь слезливая мура про любовь», — решил я. Жаль, что Глеб перескочил на эту тему. Не стоило говорить ему о Тане: сейчас начнет сравнивать.
— Я, знаешь, Глеб, на такие дамские фильмы не хожу.
— Дамские? — изумился Глеб.
— Конечно, всякая там слезливость.
— Какая слезливость?
— Любовная, какая же еще.
— Да ты что! — захохотал Глеб. (А точнее сказать — заржал, как лошадь.)
Я смотрел на его здоровенные зубы, и мне тоже стало смешно.
— Это фильм про автомобильные гонки, — пояснил Глеб, насмеявшись. — А машины там — будь спок!
— Там разве не про любовь?
— Немножко и про любовь, — подумав, согласился Глеб. — Но прежде всего гонки.
— Тогда нужно сбегать.
— Я с тобой тоже. Пять раз смотрел, но это ничего. Айда?
«Странно, — думал я. — Таня мне про этот фильм все уши прожужжала, музыку из него выучила, а про гонки ни слова. Нет, что ни говори — чудной народ девчонки. А Таня особенно».
Ах, эта фуражка!
Маленький, слегка блестящий козырек и верх из какого-то заменителя под кожу. Края у фуражки не круглые, а угловатые, как бы чуть-чуть под рубленные. Сверху она скорее всего напоминает большущую гайку, только без дырки. Чего бы мы с Глебом не отдали за такую фуражку! Но ее нигде не купишь, ее носят только таксисты.
Шарыгин не таксист. Но он тоже шофер, тоже лихой парень, хотя возит всего-навсего декорации из мастерских в театр. И обратно — из театра в мастерские. А таксистскую фуражку достал ему Чепа, его дружок который работает в таксопарке.
Шарыгин умеет носить свою фуражку. Он чуть сдвигает ее к правому уху, а из-под козырька слегка выпускает курчавую прядку волос. Прядка, правда, рыжая, но это неважно, все равно он отличный парень, наш Витька Шарыгин. И он не жмот: попросишь примерить фуражку — пожалуйста.
Вы спросите, отчего я вдруг заговорил о Шарыгине и его фуражке? Это так, к случаю.