— Я сейчас приду, — вскочила Верка и убежала.
Вернулась она с пластинками.
— Вот. Будем танцевать. — И она включила проигрыватель.
Через минуту она отплясывала шейк. У нее хорошо получалось. Лихо. Она притопывала, подскакивала — только платье возле колен дергалось то в одну, то в другую сторону.
— Где так научилась? — спросил я, когда Верка, раскрасневшаяся и возбужденная, села рядом со мною на диван.
— В лагере… еще прошлым летом. — Она сразу не могла отдышаться, — У нас все вожатые… ил музыкального училища были… Такие пляски устраивали!..
А потом вышли на середину комнаты Таня и Виталька. Затем опять отплясывала одна Верка. Но чаще всего они танцевали втроем.
Таня не так ловко притопывала, хотя все же у нее получалось здорово. «В порядке», — отметил я про себя. Зато Виталька танцевал неважно, движения у него были скованные, а лицо — вот смех-то! — лицо было таким серьезным и сосредоточенным, будто он в уме решал и никак не мог решить задачку по алгебре.
Но все же он танцевал, а я…
— Эдик, иди к нам, — услышал я голос Тани.
— Не хочу, — сказал я.
— Почему? — спросила Верка.
— У нас в лагере не было вожатых из музыкального училища. — И я опять стал рассматривать кедровую шишку.
После танца ко мне подсел Виталька:
— Что не танцуешь?
— Не умею, — сказал я.
— Ерунда! Притопывай под музыку, и все. Вон у меня как получается.
— Блеск! — сказал я.
— Видишь, — снисходительно проговорил Виталька. — Притопывай, и все дела.
— Боюсь, твои духи свалятся. — Я кивнул на подоконник.
Виталька на миг смутился, а потом сказал:
— Научись. Топать тоже нужно уметь. Вон на второй полке слева учебник танцев лежит. Желтый корешок. Почитай.
Когда вновь заиграла пластинка, я от нечего делать подошел к книжным полкам. Я скользнул взглядом но корешкам книг, остановился на желтом. «Герберт Уэллс, — было написано на нем. — Человек-невидимка».
Я взглянул на две свои книжищи — они так и лежали на подоконнике, Таня их даже не раскрывала.
Кончилась музыка, остановилась пластинка.
— Я пойду, — сказал я Тане.
— Куда ж ты? — удивилась она.
— Домой.
— Посиди, еще и десяти нет.
— Нет, я пойду. До свидания. — Я взял свою шишку и пошел.
Таня проводила меня до дверей.
— Ты заходи, — сказала она. — Хорошо?
— Ага. Спасибо. — Я закрыл дверь.
Пошел я не домой, а к воротам: решил прогуляться по улице.
Я взглянул наверх. Танино окно зеленовато светилось. Оттуда неслась музыка: что-то веселое наяривал джаз.
«Кусочек морского дна» сегодня не был тихим и манящим. Почему-то я раньше считал, что он мой, этот кусочек, что о нем никто не знает. Только я и Таня. А теперь там появились ненужные, посторонние люди. Они вели себя шумно и дерзко. Они все перевернули и взбаламутили.
Таня, ты все дальше и дальше от меня. Что мне сделать, чтобы ты вернулась? Может, набить Витальке морду?… А потом что? Нет, это, конечно, глупо. Мне нужно ее забыть. Или, как я прочитал в одной взрослой книжке, «вырвать ее из сердца». Вырвать! До чего же это правильно сказано. Вырвать — и все дела. Жаль, что не с кем мне посоветоваться. Был бы у меня настоящий друг, я бы все ему рассказал. Только нет у меня настоящего друга. Знакомых ребят полно, а друга почему-то нет.
Как же он мне нужен!
«МУСТАНГ» ВИШНЕВОГО ЦВЕТА И ДЯДЯ ВАСЯ
Я не знаю, как у других, а у меня настроение часто зависит от погоды.
Если я просыпаюсь и в окно бьет солнце, то день начинается хорошо, меня наполняет какое-то неугомонное чувство, и мне хочется смеяться, и бегать, и заговаривать со всеми.
Л если небо затянуто серыми тучами и моросит дождь, то меня одолевает лень, и я не знаю, чем заняться, и никого мне не хочется видеть, и вспоминается все неприятное.
Сегодня с утра светило солнце. А еще на мне были новые сандалии из светло-коричневых ремешков. Поэтому мне шагалось легко-легко, словно кто-то подталкивал меня в спину.
Но торопиться было некуда. Хотя в руке моей и болталась хозяйственная сумка — меня послали в овощной магазин, — я знал, что сегодня обед у нас будет поздний, потому что воскресенье, и не спешил наполнять эту сумку картошкой.
Возле гостиницы «Интурист» я остановился. Народ облепил какую-то легковую машину. Мне ее плохо было видно за людьми, я только мог различить, что она вишневого цвета. Перед входом в гостиницу, где жили иностранцы, всегда останавливались какие-нибудь интересные автомобили. Их сразу же окружали и мальчишки, и взрослые, поглядывали на спидометр, говорили о мощности, постукивали ногой но шинам. То же самое было и сейчас.
Я протиснулся вперед, и мне открылась приземистая спортивная машина. «Мустанг», — прочитал я под капотом. Это был отличный автомобиль! И форма красивая, и весь он сверкал, как вылизанная тарелка, а в колпаки на колесах можно было смотреться, как в зеркало. («Хоть брейся», — заметил один дядька.)
— Сила! — сказал я и слегка толкнул мальчишку в тюбетейке, который стоял рядом со мной; он был, наверное, чуть постарше меня и повыше ростом.
— Двести кэмэ в час запросто выжимает, — проговорил в ответ мальчишка.
— Ну да?!
— Вон хозяин рассказывал.
Только теперь я обратил внимание на невысокого человека в замшевой куртке. У него было красное лицо, редкие желтые волосы и почти бесцветные глаза.
Я надавил с краю на багажник, машина легко осела, качнулась и, отпружинив, вернулась в прежнее положение.
— Эй, — закричали на меня, — чего балуешь?
— Приличные рессоры, — сказал я.
— Иди, иди отсюда!
Но тут вступился владелец машины.
— Пусть будет смотреть, — сказал он. — Мальчик понимайт тольк.
Мне стало неудобно, и я чуть отступил, а краснолицый продолжал что-то говорить на ломаном русском языке. Я рассматривал разноцветные наклейки, которыми пестрело заднее окно, немножко прислушивался к разговору.
— А какой двигатель? — спрашивал кто-то.
— Мощность?… Сто тридцать… э-э-э… лёшадь силь.
Наклейки были красивые. На одних изображались гербы, на других — замки, памятники, всякие звери.
— «Брно, Прага, Карловы Вары, — разбирали мы с мальчишкой, — Краков, Варшава…»
— А вот наши, смотри, — сказал он. — «Смоленск, Минск…»
— Вы приехали из Берлина? — спрашивали иностранца.
— О нет! Я живу в другой город… в Мюнхен… Да, да… турист… я люблю русский старина… Церковь… кремли…
— Наш город интересный, старинный. И кремль есть, и соборы. Много посмотрите, — сказали ему.
— Да, да… Я здесь бываль.
— Ученый, — проговорил кто-то.
— Историк.
Я сказал мальчишке:
— Много поездил, да?
— Будь спок! — отозвался он.
— Что?
— Будь спок, говорю.
«Будь спокоен», — догадался я. — Это как все равно «будь здоров» или «будь здоровчик», если что-то хвалят. А в нашем дворе говорят по-другому: «в порядке» или «в большом порядке». Везде свое.
«Будь спок», — произнес, я про себя. Выражение мне понравилось: короткое, звучное. Все равно что щелчок по пустой банке.
Потом мы пошли с мальчишкой вместе.
Лицо у него было узкое, вытянутое, а когда он улыбался, показывались крупные, крепкие зубы.
«Лошадиная голова, — подумал я. — С такими *убами боксом заниматься: нипочем не выбьют. Уши, правда, здоровые. По ушам будет много попадать. Нет, в самом деле лошадиная голова».
И все же мне почему-то не захотелось сразу расставаться с мальчишкой.
— Тебя как зовут? — спросил я.
— Глеб.
«Глеб! Ну и имя…» Я-то думал, лет сто так никого не называют. По крайней мере, у нас в школе нет ни одного. Зато Вовок — как муравьев в муравейнике.
— Чудно? — сказал он. — Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой.
«Глебка, — прикинул я в уме, — это совсем не то».
— Нет, уж лучше будь Глебом.
И мы засмеялись.
Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» — названия так и сыпались.
— А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, — сказал я.
— Голубая? — спросил он.
— Ага!
— «Феррари».
— Точно! — удивился я.
— Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?
— Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.
— Ну?! А что он сделал?
— Кто?
— Иностранец.
— Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.
— Почему в гости?
И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.
— Ты-то откуда знаешь? — спросил Глеб.
— Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.
— Здорово жали? — Глеб даже дыхание затаил.
— Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы — и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, — и во двор.
— А почему он в гости-то приезжал? — снова спросил Глеб.
— Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.
— Ух ты! Расскажи, а? — попросил Глеб.
Но я больше ничего не знал.
— Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.
— А где ты живешь?
Я объяснил.
Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:
— Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.
«Я все понял», — перевел я мысленно. — Во дает!»
— Значит, придешь?… В футбол погоняем…
— Ага, — сказал он.
Возле овощного магазина мы расстались.
Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.
Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.
Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.
Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.
На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.
Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.
В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова — «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое — сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался — шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, — все равно вспоминал Таню.
И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.
Дядя Вася в милиции!
На какого человека он набросился? За что?
От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.
Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.
Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.
А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.
Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.
— Здравствуйте, дядь Вася, — сказал я. — Рисуете?
— Рисуем. — Он смешивал на дощечке белую краску с синей.
— Похоже, — сказал я, подумав.
— Ну?… Вот обрадовал.
Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:
— Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.
— Какой знак? — стал вглядываться дядя Вася.
— Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»
— Ах, этот!
— Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.
Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:
— Нет, все же обойдемся без знака.
— Почему?
— Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?
— А-а, — сказал я.
Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», — подумал я и ушел.
В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.
Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.
Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.
— Это ты? — сказал он и, помолчав, спросил: — Ну как, похоже?
— Похоже, — проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: — Как на фотографии, нее точно.
— Разве? — Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.
А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася.
Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? — не понимал я. — Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно!
Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню.
Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал.
Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», — перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол).
Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему.
Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал.
А человек в куртке вдруг заговорил:
— Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин.
— Не продается, — сказал дядя Вася и обернулся.
— Хороший картин… — повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел.
Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее.
— Возьмите, дядя Вася.
Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана.
— Кернер… обер-лейтенант Кернер… — вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи.
Иностранец вздрогнул и попятился.
— Попался, гадина! — вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. — Пес фашистский…