Даша кликнула дружков. Собрались все, но ни Проша с Дуней, ни Сеня, ни Гуня не умели поросёнка превратить в мальчика.
Наступил вечер, пришла из леса Королева. Даша села подоить её, а поросенок тут как тут.
Поддал и опрокинул свиным своим рылом ведро с молоком. Даша чуть не треснула безобразника, да вовремя вспомнила, что это ведь не совсем поросёнок.
Принялась додаивать Королеву, а поросенок опять мешает, сует свой мокрый пятачок и в руки, и под башмак. Стало разбирать Дашу сомнение: может, поросенок этот всего лишь поросенок…
Только призадумалась, а он рыло под ведро — весь удой ушел в землю. Королева голову набычила, изловчилась и поросенка — на рога.
— Мама! — только и успела крикнуть Даша.
Поросенок, подброшенный в воздух, кувыркнулся через голову и стал мальчиком.
— Антоша! — сказала Даша.
— Даша! — сказал Антоша.
Как они, и Даша, и Антоша, гладили Королеву! Чем только не угощали! Даша венок ей сплела на рога.
В ПУТЬ
Их разбудил Велимир Велимирович.
— Просыпайтесь! Посмотрите, какую машину я получил в городе!
Машина была круглая, как летающая тарелка.
— Вездеход! Может и по земле, и по воде. И над водою.
Положил руки на плечи Даше и Антоше, стал серьезным.
— Собирайтесь в дорогу.
— Мы отправляемся на поиски дедушки? — догадалась Даша.
— Ну почему на поиски? Никудин Ниоткудович прирожденный лесник. В лесу он не заблудиться, с голоду не пропадет, но… — Велимир Велимирович поднял указательный палец. — Но! Экспедиция научная. Ной Соломонович, возможно, собирал коллекцию экспонатов, которую трудно вынести из чащобы. Короче говоря, берите теплую одежду, ночи могут быть холодные — и в путь.
— А Королева? — спросила Даша упавшим голосом.
— Я был у твоей мамы. Она позаботиться о корове.
— В путь! — Антоша уже чувствовал себя командиром пробега.
— Я подою Королеву и поедем, — сказала Даша. — Вы уж, пожалуйста, подождите меня.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРОКЛЯТЫЙ ЛЕС
Шест входил в воду, как в перину. Ряска пружинила. Глубина была до двух метров и до четырех, но вода уже только ютилась между водорослями. Целый день — по ряске, и хоть бы единое оконце.
Мотор давно уже заглох. Его завалили в лодку, пошли на вёслах, но скоро и весла пришлось сушить. Спасибо, островок попался. Никудин Ниоткудович вырубил целых три шеста, чтоб запас был, и лодка заскользила по ряске, словно по маслу. Проклятый лес, чёрный, как уголь, безмолвный, подрастал и подрастал, ожидая пришельцев.
Вблизи вздохнули. Лес оказался не таким уж и чёрным. Еловый, тесный. На земле ни травинки — слой отжившей хвои чересчур плотен и толст.
— Проволока! — разглядел Ной Соломонович.
Они почти весь день молчали, на умирающую воду человеку больно смотреть. Счастливым и сильным человека сделала вода. Сильная, веселая вода, стремящаяся по руслам в неведомые просторы.
Ржавая колючая проволока охраняла подступы к Проклятому лесу.
— Здесь было секретное место, — сказал Никудин Ниоткудович. — Охрану, однако, сняли лет десять — двенадцать тому назад.
— А что это за секреты? Что в народе говорили?
— Да говорили, — Никудин Ниоткудович почесал в затылке, поморщилися, поёжился — старые люди о прошлом привыкли помалкивать, — взорвалось тут что-то. Хорошо взорвалось.
Ной Соломонович поглядел на счетчик рентгенов.
— Помалкивает.
— Потому и охрану сняли.
Высадились на берег, пошли вдоль проволоки. Вот и брешь. Столбы повалились, проволока полопалась.
— Идём? — спросил Ной Соломонович.
— Заряжу на всякий случай. — Лесник загнал патроны в оба ствола.
Пошёл под своды леса уверенно, как у себя в Златоборье. Но лес кругом был другой. Ели огромные, закутанные до вершин в мохнатые сизые лишайники. Хвоя под ногами, как матрас. Впереди вдруг вспыхнуло — жаркое, живое!
— Лиса! — встрепенулся Никудин Ниоткудович.
У лисы была умная мордочка, а глазки ещё умнее. Она не испугалась людей, разглядывала с удивлением. Даже лапку забыла опустить на землю.
— Истая огнянка! Солнышко! — вслух обрадовался Никудин Ниоткудович.
Голос, словно выстрел, прижал лису к земле. Отпрянула, скакнула, боком и скрылась за деревьями.
— Никудин Ниоткудович, вы видели?! — Ной Соломонович протер глаза.
— Видел.
— У неё два хвоста?!
— Два.
Учёный снова внимательно посмотрел на счётчик.
— Помалкивает, но, значит, было время, когда рентгены здесь порхали, как бабочки.
Вышли на поляну. Заячья капуста — травка с листьями в копеечку — вымахала с папоротник. На капусте паслись зайцы. Мама, папа, зайчата. И у всех этих зайцев нос был… морковкой.
— Два хвоста — это ещё можно объяснить, но чтоб любимый овощ стал частью тела? — Ной Соломонович схватился за голову.
— Смеркается, — сказал Никудин Ниоткудович. — Ночлег надо искать. Впереди белеется, видно, берёзы… Нам надо на открытое место выйти.
Вышли. Берёзовая рощица, совсем обычная, с трех сторон окружала небольшое озеро, за озером — луга. Одному удивились: под берёзами было красно от гигантских подосиновиков. Шляпки с зонтик.
Никудин Ниоткудович выбрал место повыше. Он спешил. Ночь уже заслонила восточный край неба.
— Куда вы так торопитесь? — Ной Соломонович едва поспевал за лесником, и вдруг он вскричал: — Назад! Кобра!
Никудин Ниоткудович отступил. Осмотрелся.
— Да вот же! Вот! — показывал учёный на поднявшуюся змею. — И ещё! Да их много!
Никудин Ниоткудович пощурился-пощурился и сделал шаг… к змеям.
— Ной Соломонович! А ведь это вроде черви дождевые. Вы поглядите.
— Да-с, — сказал учёный, отирая платком пот с лица. — Это действительно… Впрочем… Но очень похоже.
Они поднялись на пригорок.
— Место сухое, надёжное, — бодро сказал Никудин Ниоткудович, но сердце у него тосковало.
Не боялся лесник ни страшил, ни звериной злобы, иное томило. Может, с двумя хвостами и удобнее, а всё-таки не по-божески. Плакать хотелось, за тех же дождевых червей.
— Ной Соломонович, воду во фляжках побережём, — предложил Никудин Ниоткудович. — Ты сходи на озеро, а я сухостоя нарублю. Костёр на всю ночь нужен. Разошлись, готовые исполнить каждый своё дело, но примчались друг к другу, взмокшие, с пустыми руками.
— Они живые! — у Никудина Ниоткудовича на обеих щеках остались дорожки слез.
— Кто?
— Деревья. Я — топором, а они стонать. Вместо коры у них кожа.
— Ноги что-то плохо держат, — сказал Ной Соломонович, садясь на землю. — Вода, знаете ли, тоже… Её нельзя зачерпнуть. Её можно резать, как студень.
СОН ПОД ВЗГЛЯДАМИ
Небо ещё светилось, но тьма на земле уже стояла вровень с лесами.
— Не лучше ли переночевать на деревьях? — предложил Ной Соломонович.
— Я же говорю, у них кожа вместо коры.
Помолчали. Молчал лес, озеро, луг.
— Здесь совершенно нет птиц! — вдруг догадался Ной Соломонович.
— Да ведь и пчёл нет! И бабочек, и комаров!..
Ной Соломонович достал из рюкзака тёплую шапочку.
— Что-то холодно.
— Да уж чайком не погреешься. Ужинать придётся всухомятку.
— Мне не хочется есть.
— Тогда будем спать. Утро вечера мудренее.
— А если?..
— Я сплю чутко, ружьё заряжено. Расстелили брезент, легли…
— А ведь такое, пожалуй, похуже конца света, — сказал Никудин Ниоткудович. — Тому, кто устроил это, — морковку бы вместо носа!
Ной Соломонович повздыхал-повздыхал, но взять под защиту науку не решился. И тогда снова сказал Никудин Ниоткудович:
— Снесёт ли земля человека…
Одинокому голосу пусто, когда на многие вёрсты голос один. И хоть бы шорох, дуновение ветра! Ни светлячка, ни звезды…
Придвинулись друг к другу, от одиночества подальше, от тёмного безмолвия.
— Спать! — сказал Ной Соломонович.
— Спать, — согласился Никудин Ниоткудович.
Они повернулись на бок, и в то же самое мгновение из леса, с озера, с каждой травинки на их брезент, к их телам, в их лица, в их глаза потянулись щупальца мерцающего слабого света.
Ной Соломонович приподнялся и вертел головой, как птица, не понимая, откуда берётся свет, какова его природа. Никудин Ниоткудович отложил ружьё, которое чуть ли не само кинулось ему в руки.
— Вроде бы глаза, — сказал он.
— Глаза у травы?
— Вам лучше знать, вы человек учёный. — Свет не усиливался и не слабел. — Разглядывают.
— И вам не страшно, Никудин Ниоткудович?
— Да ведь не кусают, — вздохнул, зевнул. — Я, пожалуй, спать буду. Намаялся за день с лодкой.
Лёг и заснул. Бодрствовать одному, когда со всех сторон не только смотрят… но, кажется, дотрагиваются до тебя взглядами? Ной Соломонович зажмурился, лёг и постарался дышать потише. Для науки было бы важным выяснить, что это за светоносное зрение, но как он поведёт себя, глазеющий мир, если поймёт, что его изучают. Ной Соломонович не стал рисковать, так и лежал с зажмуренными глазами, завидуя непробиваемому спокойствию лесника.
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Они пробудились одновременно от добродушного посапывания и причмокивания. Вокруг брезента паслись сорокакопытицы!
— Никудин Ниоткудович, — тихонько позвал Ной Соломонович.
— Вижу.
— Что делать?
— Спать.
— Да, спящих они, кажется, не трогают.
Иные сорокакопытицы подходили к брезенту, разглядывали людей всеми шестью глазами.
Стадо, кормясь, прошествовало в сторону ельника.
— Уходим! — вскочил Ной Соломонович.
— Травоядные звери. Не съедят.
— Ох! — сказал Ной Соломонович. — Уж очень всё-таки страшны. По останкам не мог определить, что это за существо, и теперь не знаю. То ли гигантская стронгилозома с мордой свиньи, то ли свинья с повадками тропической многоножки?
— Домой? — спросил Никудин Ниоткудович, складывая брезент.
— Как домой?! Мы должны обследовать место.
— У нас всего две фляжки воды, а через ряску надо целый день продираться.
— Это серьёзно… — согласился учёный, — но за озеро, на луг надо обязательно сходить.
Можно ведь и налегке, без вещей. Никудин Ниоткудович забросил на плечо ружьё, пристегнул к поясу фляжку.
— Идём, Ной Соломонович. На луга поглядим, и обратно. До ночи надо быть в лодке.
Шли берегом озера. Да какого озера! Вода стояла над берегами, как желе.
— Кувшинки! — обрадовался Никудин Ниоткудович. — Обыкновенные кувшинки.
Он наклонился над цветком, чтоб рассмотреть получше, но кувшинка вдруг закрутилась волчком и перелетела вместе с ножкой подальше от берега.
— Вот вам и обыкновенная, — только и сказал Ной Соломонович.
Разнотравье в лугах пламенело фиолетово-золотисто-розово!
— Вот они, бабочки! За всю свою жизнь столько не видел! — Никудин Ниоткудович покосился на Ноя Соломоновича. — Или опять подвох?
Подвох был. Бабочки не улетали. Они не могли улететь. Это их приросшие к стеблям крылья сделали луг праздничным.
Ступили на жёлтый ковёр, большой, круглый.
— Что за трава такая? — Ной Соломонович нагнулся, присмотрелся. — Запах чувствуете, Никудин Ниоткудович? Знакомый запах.
— Одуванчиками пахнет.
— Одуванчик и есть. Гигантский одуванчик. Какое раздолье для ботаников, зоологов!.. А это что такое?
Гадкое существо проковыляло и скрылось в траве.
— Ощипанная куропатка, определил лесник.
— Вот они, птицы Проклятого леса. Ползающие, безголосые птицы.
— Может, всё-таки вернёмся?
— Ещё сто, нет, двести шагов — и назад. Я сам считать буду. Видите слоновьи хоботы из земли и те ажурные беседки? Посмотрим и будем возвращаться.
Хоботы отливали серебром и склонялись перед пришельцами заученно, как в театре.
— Так и чудится, что имеешь дело с разумной материей. — Ной Соломонович достал лупу и разглядывал ближайший к нему смиренно склонённый хобот. — По-моему, это какие-то гигантские споры. Очень похоже на грибницу. А это что за лист?
— Лопух, — определил Никудин Ниоткудович.
— Под таким лопухом вся ваша сторожка поместится. — Они прошли под лист. — Сухое, опрятное место.
— Ной Соломонович, — одними губами прошептал лесник, — поглядите, что за нами-то делается!
Ной Соломонович услышал похрустывание, увидел, что хоботы стремительно разрастаются, загораживая путь ажурной вязью: грибница! Самая настоящая грибница!
— Вперёд! И бегом! — скомандовал лесник.
Они рванулись из-под листа, но хода им уже не было.
— Нас пленили! — чуть ли не обрадовался Ной Соломонович. — Спокойно. В нашем положении нужно быть спокойным и уверенным в себе. Надо же, наконец, разобраться, что это за мир такой.
ЗАТОЧЕНИЕ
Жизнь под листом была и покойной, и даже сладкой. Медовые муравьи, величиной со спичечный коробок проложили дорогу по стеблю, а вернее сказать, по стволу лопуха вверх и за пределы ажурной решетки. Муравьи, раздутые, как бочонки, сами двигаться не могли, их носили на себе муравьи-работяги. Ной Соломонович научил Никудина Ниоткудовича добывать мёд и всё утешал его:
— Мёд муравьев питателен и полезен. С голода мы не помрём.
— А мне и жить-то не больно хочется после Проклятого леса, — сказал лесник. — Коли выберемся отсюда, ни одного учёного в Златоборье не пущу.
— Никудин Ниоткудович! Это, право, смешно. Хотим ли мы, не хотим, но двадцатый век — торжество науки.
Лесник схватил пригоршню земли, сунул под нос Ною Соломоновичу.
— Вот она, твоя наука. Погляди, что она родила! И что ещё родит? За какую вину земля испоганена? Ни рек, ни ключей, ни воздуха… Я просыпаться, бывает, боюсь! Пригонит тучку со стороны большого города, и вода с неба, с самого неба, возьмёт и сожжёт Зла-тоборье. Однажды уж пришлось вырубить полквартала. Это наших-то сосен!
Никудин Ниоткудович швырнул землю в решетчатую грибницу, оплетшую тремя кольцами их лопух. Что за чудо! Грибница пыхнула, как перезрелый дождевик, и перестроилась у них на глазах в огромные серые мухоморы.
— Уходим! — Никудин Ниоткудович выскочил из-под листа, но в то же мгновение грибы снова пыхнули, превратились в рой грозно гудящих шмелей.
— Мда! — сказал Ной Соломонович, отступая. — Без посторонней помощи нам, пожалуй, отсюда не уйти. Но что они хотят от нас? Кто они? Что означает это постоянное ночное разглядывание?
ПОБЕГ
Сладкая жизнь — горькая. Муравьи не иссякали, а воды осталось несколько капель.
— Одуванчики! — воскликнул однажды Ной Соломонович.
Жёлтые круглые ковры, так удивившие их, созревали, превращаясь в огромные шары. Пришла пора действовать.
В полдень, в солнцепёк, обкрутив головы нижним бельём — от шмелей, лопуховые пленники кинулись к одуванчикам. Каждый к своему. Протиснулись вовнутрь, обломили ножки парашютов. Оторвались от земли, полетели! Полетели-полетели! Покачиваясь, взмывая на восходящих струях, проваливаясь в воздушные ямы.
ВСТРЕЧА
Вездеход Велимира Велимировича пристал к острову, на котором, на котором Никудин Ниоткудович вырубил сухие деревца на шесты.