— Положим, не всегда, — говорит директор. — Ну, а какую рыбу ты собираешься спасать и как?
— Не знаю.
Иван Сергеевич чиркнул спичкой, прикурил, посмотрел на Иллариона, на нас.
— Торфяной залив знаете?
— Знаем.
— В этом году разлив был большой потому, что зима снежная. Залило даже луга, которые раньше не заливало. На эти луга зашел малек из залива. Это мне в рыбхозе сказали. А вчера я туда сам на моторке ходил, смотрел. Вода сошла, а малек остался в низинах. Сейчас они пересыхают — и малек гибнет. Его там десятки тысяч. Рыбхоз просит нас помочь этому мальку. Они дают нам два баркаса, а я вас туда на своей моторке отбуксирую. Согласны?
— А когда? — спрашивает Батон.
— Завтра как раз воскресенье.
— Я согласен, — говорит Батон. — Все лучше, чем от уколов бегать. А какой там малек, крупный?
— Да разный.
— Уху можно варить?
Директор захохотал, подавился дымом и стал кашлять. Я Батона пнул по ноге, чтобы не вякал. Этот Батончик всегда есть хочет. Дома поест три раза, на переменах что-то жует — и все голодный. Как будто у него в животе дыра и все куда-то проваливается.
— Чего пинаешься! — возмутился Батон. — Я, может, из вредного малька хотел варить, может, из щучьего!
— А щука как раз рыба не вредная, — говорит Иван Сергеевич. — Напрасно ее так обижают.
— Ну да, — не согласился Батон, — жрет всех подряд.
— Она в основном больных рыб хватает и слабых. От нее пользы больше, чем вреда. Вообще в природе мало кто только один вред приносит. Все на своем месте, все кому-то нужны. Ты, Мелков, по воронам из рогатки пуляешь, а какой тебе от вороны вред?
— Каркает, — говорит Батон.
— Яйца птичьи ворует, — добавил Колька.
— Больше об этом говорят, чем ворует, — сказал Иван Сергеевич. — Зато лес очищает от всякой дряни лучше любого мусорщика.
Батон шлепнул у себя на щеке комара и спрашивает:
— Комары тоже, скажете, полезные?
— Это как посмотреть, — отвечает Иван Сергеевич. — Проделали такой опыт. Перевели комаров в одной местности — рыбы не стало. Малек-то комариными личинками кормится.
— Комара тоже будем спасать? — спрашивает Батон.
Но насчет комаров Батон выяснить не успел.
С бухты донеслось гудение мотора. Прямо к нам шел маленький караван: полуглиссер, а за ним два баркаса на буксире.
За штурвалом полуглиссера сидел Леха.
Не доходя немного до берега, Леха чуть отвернул в сторону и сбросил в воду буксирный конец. Баркасы, словно полешки, один за одним ткнулись в берег. Леха дал задний ход и остановился метрах в пяти от берега.
— Привет! — крикнул он.
— Привет! — сказал Иван Сергеевич. — Что нового?
— Вы насчет чего?
— Все насчет того.
— Дело движется вперед…
— А конкретнее?
— Начальник упирается, говорит: «Возьму я над ними шефство, они сразу грабить начнут».
— Правильно говорит, — засмеялся Иван Сергеевич. — Ты на него жми.
— Я и жму. Я ему не сказал, что уходить собираюсь. Пускай сначала договор про шефство подпишет, а уж там мы с ним барахла наберем!
— Завтра-то пойдешь с нами?
— Завтра же воскресенье, Иван Сергеевич, — сказал Леха. — Завтра рыбачки косяком пойдут. А некоторые — с бутылкой. Они как выпьют, для них тонуть — любимое дело. Завтра я патрулирую.
Леха запустил мотор, отошел от берега и дал полный газ. Полуглиссер медленно вылез из воды и пошел, пошел! Он касался воды только кормой, да и то чуть-чуть. Нос приподнялся, и Леха сидел высоко над водой, будто летел.
И впервые в жизни я подумал о своем будущем. В эту минуту я точно решил, что не буду никем другим, а только спасателем.
— Вот на этих баркасах и пойдем, — сказал Иван Сергеевич.
— А куда он уходить собирается? — спросил Батон.
— К нам. Будет у нас в школе вожатым.
— Он и так у нас вожатый.
— Он будет работать постоянно, — сказал Иван Сергеевич. — Работать, а не в гости ходить.
— А какое барахло? — спросил Батон.
— Разное.
— Ну, как называется?
— А ты умеешь молчать? — спросил Иван Сергеевич. — Чтобы — никому?
— Запросто, — сказал Батон.
Иван Сергеевич нагнулся к Батону и шепнул что-то ему на ухо.
Батон захлопал глазами. Иван Сергеевич засмеялся и встал.
— Зачальте баркасы, — сказал он. — Ребятам скажите: сбор завтра в восемь.
— Чего он тебе шептал? — спросил я, когда Иван Сергеевич ушел.
Батон пожал плечами.
— Секрет.
— А вот мы тебе сейчас устроим секрет, — сказал я.
— Да он же сказал: «секрет»! — заорал Батон. — Не секрет, а слово такое «секрет»! Сказал он так: «Секрет», понятно тебе?!
ОНА УЕХАЛА…
Когда я пришел домой, то сразу понял — что-то случилось.
Мать стирала белье, но лицо у нее было красное не от стирки, я уж ее знаю. Отец сидел за столом, курил и смотрел на Людку.
А Людка ревела так, что у нее слезы даже по шее текли.
Сначала я подумал, что она получила направление на работу. Наверное, ее направили на Северный полюс — варить щи белым медведям. Иначе чего так реветь? А может, она ревет просто потому, что ее направили. Может, она думала, что она всю жизнь будет на диване валяться.
Но все оказалось не так. Она ревела из-за своего лохматого жениха. Ну, и из-за того, конечно, что мать ее пилила.
— Еще раз тебя с ним увижу — домой можешь не приходить, — сказала мать. — У самой-то у тебя глаза есть, уши есть? Сама-то хоть немного соображаешь? Или ты у нас совсем дура?! Все люди как люди, кто работает, кто учится. А этот…
— А кому он что сделал? Ты скажи! — завопила Людка.
— То-то и оно, что никому. Ни себе, ни людям.
— Сама же ты говорила, что пастух нужен! Говорила? — завопила Людка еще громче.
— Ну, говорила. Так я думала пенсионера какого или инвалида… Ну сама поразмысли: даже они не желают, хоть и самое это их дело. О молодежи и говорить нечего — все поголовно учатся, кто на механизаторов, кто в институте. А тут — на тебе, нашелся благодетель. Парню семнадцатый год, ему самое время на ноги становиться, а он — коровам хвосты крутить!
Тут я окончательно понял, в чем дело.
У нас в поселке коровы не у всех, но штук двадцать наберется. И каждый год хозяйки с пастухом мучаются. Двести рублей в месяц предлагают, а все равно никто не идет. Как будто и нет такой профессии — пастух.
Я вот, например, никогда пастуха не видел. В совхозе у нас стадо большое, а пастуха нет. Есть электрическая установка. Обнесут луг проволокой, пустят по ней ток — коровы к этой проволоке на сто метров не подходят. Даже те, которых током не било, не подходят. Наверное, они умеют друг другу рассказывать. Я это серьезно думаю, а не для смеха. По телевизору я смотрел передачу «Язык животных». Оказывается, все между собой разговаривают — волк с волком, слон со слоном и даже у рыб есть свои сигналы, тоже чего-то бормочут между собой.
Про коров там не говорили, но это и так ясно. Для нас, может быть, просто «му-у», а на их языке это значит: «Машка, ты к этой проволоке не ходи, а то тебе током врежет».
А что коровы умней многих дачников — факт.
В наш поселок приезжают на лето дачники с ребятами. Бывают ребята ничего, а бывают такие, что воображают: раз они из города, то все знают. Таких мы сразу ведем к проволоке. Если человек много о себе воображает, то его подначить ничего не стоит.
Ему только скажешь:
— Видишь — проволочка тоненькая, а двумя руками не согнешь.
— Ну да, не согну.
— Не согнешь. Знаешь, какая это проволока?
— Ну какая?
— Ракетная.
— Какая это еще ракетная?
— А вот ракетная, и все.
— В ракете проволоки нет.
— А ты согни, тогда увидишь.
Он идет к проволоке, а мы изо всех сил стараемся не засмеяться. Если засмеешься, все пропадет. А удержаться очень трудно, потому что наперед знаешь, как все будет.
Подходит он к ограде, протягивает руку и — прыжок. Кто на метр скачет, а кто и на два. Главное, все поначалу думают, что их укусил кто-то. А те, у кого ладони потеют, могут и на три метра отпрыгнуть, потому что через мокрую кожу ток лучше проходит.
Это у нас любимая игра. Жалко только, что с одним человеком два раза не сыграешь. Можно было бы все лето играть.
Иллариона я еще приведу к этой ограде.
Ну, а пока я понял: Женька Людкин нанялся пастухом. Мать и раньше его не терпела, а теперь у нее последнее терпение лопнуло.
— Чтобы я в жизни ему корову доверила! — сказала мать. — Я лучше ей руками травы нарву. У твоего пастуха она не то что доиться — мычать перестанет.
— Да не мой он! Чего вы ко мне пристали! — ревет Людка. — Уйду от вас навсегда!
— Может, хватит на сегодня? — говорит отец. — У меня от ваших женских проблем голова трещит.
— С похмелья она у тебя трещит!..
— Так… — говорит отец, — значит, за меня примешься? Какое же такое похмелье, если я уже неделю в рот ничего не брал?!
Мать на это ничего не ответила, а накинулась на меня:
— А ты где шлялся?
Когда мать чем-то расстроена, то у нее все кругом виноваты и возражать бесполезно.
Я сказал коротко и спокойно:
— Мы сталкивали на воду лодку.
— Ты бы лучше по дому что сделал. Нужна эта лодка…
— Нужна. На ней можно ездить за сеном на остров.
Мать взглянула на меня. Что-то ей еще хотелось сказать, но она не сказала, а поставила на стол сковороду с картошкой.
— Ешь садись.
Вот так, двумя словами, я ее успокоил. Если бы я начал с ней спорить, то она стала бы вспоминать про меня все плохое с самого рождения. А так получилось, будто я проявляю заботу о доме, хотя на сено мне чихать, а лодка нужна нам для рыбалки.
Я ел остывшую картошку и думал о том, что я уже не маленький и мои слова тоже кое-что значат. Ведь из-за того, что я так сказал, вот что получилось:
Мать перестала ссориться с Людкой.
Людка перестала реветь.
Отец перестал мучиться, на них глядя. И включил телевизор.
А я спокойно ел и слушал не ругань, а концерт эстрадных артистов.
Я решил, что теперь всегда буду так поступать. Ведь ничего не стоит мне сказать эти несколько слов. Пускай ей будет приятно. А сено? Так все равно за сеном меня погонят на остров. Лучше я добровольно поеду. Лучше я буду каждый день говорить, что мечтаю поехать за сеном; что на футбол, рыбалку и телевизор мне наплевать, а вот сено каждый день во сне вижу.
Так я решил в тот вечер.
А утром проверил.
Когда я встал в семь часов, то еда была уже на столе.
Я спросил:
— Мам, когда мы за сеном поедем?
— Какое сейчас сено, — сказала мать и заулыбалась. — Поедем в июне. А сейчас иди гуляй. Не все ж тебе уроки учить и в огороде копаться.
— Гулять мне некогда. Мы сегодня идем мальков спасать.
— Хорошее дело. Еды тебе собрать с собой?
— Давай.
И мать полезла не в подпол за картошкой, а в холодильник за колбасой.
А я сказал себе: «Дурак ты был раньше, Мурашов, а то был бы у тебя мопед еще в пятом классе».
Когда я пришел к причалу, там уже стояли два баркаса, а директор пристраивал мотор на свою лодку. Помогал ему один Колька. Остальные ребята гоняли по берегу в футбол. Я с ходу врезался в кучу, отнял мяч и повел его к ближним воротам. Там стояла Наташка Кудрова. Не знаю, зачем ее там поставили, наверное, просто ребят не хватило.
Наташка присела, руки расставила, смотрит не на мяч, а на меня. Лицо у нее прямо зверское стало, до того ей хочется этот мяч взять. А я бегу и смеюсь, прямо хохочу так, что чуть мяч не потерял. Но бегаю я быстрее всех: если вперед ушел, то догнать меня не может никто, хоть я и с мячом. Я подбежал к воротам и остановился. Около меня никого нет, все сзади.
Я спрашиваю:
— Карандаши будешь катать?
Она молчит, только еще сильней пригнулась.
Я посмотрел в правый угол и махнул ногой поверх мяча.
Наташка прыгнула направо — и бряк на пузо. Лежит и смотрит: где же мяч.
Тут я посмотрел в левый угол и опять замахнулся. Наташка переползла налево. А я опять замахнулся направо. Но, видно, Наташка устала по песку ползать. Мяч мимо нее прокатился, она даже не пошевелилась.
Тут подбежали ребята. Кто на меня кричит, что это нечестно, а кто на Наташку, что она «дырка». Счет у них был один-один, и, значит, я кому-то этот мяч выиграл.
Я говорю:
— Сами виноваты, нашли кого в ворота поставить.
А мне отвечают:
— Мы разделились поровну и по силам. А ты влез и всю игру испортил.
Я смотрю — кто это вякает? Оказывается — Ларик. И еще в сапогах новых. Все ребята уж кто в тапочках, кто босиком, а он сапоги напялил, когда не надо.
А Наташка сидела в воротах и ревела. Девчонки ее уговаривали:
— Не обращай ты на него внимания… Мурашова, что ли, не знаешь…
Мне даже обидно стало — сама пропустила и сама ревет. Как будто я виноват. Не лезь в ворота, если не умеешь. Я так и сказал:
— Не умеет стоять — пускай не лезет. Тоже мне — вратарь! Я еще ни разу не видел, чтобы вратарь ревел, если гол пропустит. Значит, вратарь такой.
И вдруг слышу:
— А я видел.
Обернулся — сзади меня стоит директор.
— Видел, — говорит, — и не один раз, как вратари — взрослые мужчины — плакали в раздевалке после игры.
— Раздевалку по телевизору не показывают, — отвечаю я.
— А я не по телевизору и видел. Ты, Мурашов, у нас человек железный. Тебе не понятно, что иногда и простые вещи можно переживать очень сильно. Ты, Наташа, первый раз в воротах стояла?
— Первый…
— А ты, Мурашов?
— Я сто раз стоял.
— Ну, становись в сто первый.
— А кто бить будет?
— Я попробую.
Снимает наш директор сапоги, носки, засучивает брюки и выходит на поле. Ребята вокруг столпились, девчонки тоже подошли. А мне в ворота не очень-то вставать хочется. Умеет он бить или нет, я не знаю. Зато знаю, что если наш директор за что берется, то у него все получается. Может, у него хитрость какая есть? Но не вставать тоже нельзя — весь класс на меня смотрит и все ждут, как я пропускать буду. И я решил не пропускать. Пускай разобьюсь насмерть или хоть руку сломаю, но не пропущу ни одного.
— Только не с пенальти, — говорю, — бейте штрафные.
— Договорились.
Откатил Иван Сергеевич мяч подальше, остановил его и отошел на два шага. Я смотрю — в какой угол он глядеть будет. А он не то что в угол, даже на меня не поглядел. Два шага сделал и ляпнул. Все получилось очень быстро. Я хотел прыгнуть, схватить и упасть. Но пока я хотел, мяч уже проскочил в ворота. Я не то что упасть — руку не успел протянуть.
Ребята завыли, девчонки закричали — все страшно обрадовались. Не знаю, чего им так уж приятно было. Мне так совсем не приятно. Ворота у нас без сетки, мне еще за мячом целый километр пришлось бежать.
— Еще? — спрашивает директор.
— Еще.
— Может, подальше отойти?
— Не надо, — говорю, а сам думаю: «Пускай мне в жизни больше в футбол не играть, пускай мне мопед не купят — только бы этот мяч взять». Ведь вижу я, что Наташка стоит и заливается, будто и не ревела минуту назад.
Директор опять ляпнул. На этот раз он в угол не попал. Мяч пролетел близко от меня. Но он так быстро летел, что даже воздух около него шипел. Я выставил руки и почувствовал ветер от мяча. Но больше ничего я не почувствовал, потому что снова мяч уже катился за воротами.
И опять все жутко обрадовались, будто директор не мне забил, а каким-нибудь бразильцам.
Я снова сбегал за мячом.
— Давайте еще!
— Хватит, — говорит директор. — Поплыли, ребята. А ты, Мурашов, садись в мой катер.
Так мы и поплыли: ребята в баркасах, а я, как король, в директорском катере. Он сидит за мотором, а я на средней скамье и к нему не поворачиваюсь. Катер идет не быстро, потому что у нас на буксире два баркаса, но мотор ревет — будь здоров! Это даже хорошо — неохота мне сейчас ни с кем разговаривать. Непонятно только, зачем он меня на свой катер посадил.
Вдруг слышу, сзади кричат:
— Мурашов!
Я обернулся. Директор правит, а сам смотрит на меня с такой улыбочкой.
— Ну, как самочувствие?