— А нам в школе объясняли, что у нас все равны. Что-то незаметно, что все равны. Колька будет на мопеде кататься, а я буду копать.
Отец засмеялся:
— Я своих слов обратно не беру. Будет тебе мопед, если без троек кончишь.
— В кредит?
— Быстро ты соображаешь, — ответил отец. — Идея-то не твоя. Но идея хорошая. Я думаю, можно и мопед и мотор купить. И даже машину ей. Рублей по тридцать в месяц придется выплачивать. А картошка у нас своя и молоко свое… Может, и права мать: не стоит в этом году корову продавать?
— А в будущем? — спрашиваю я.
— Продам, — говорит отец. — И картошку сажать не будем. Если, конечно, матери цветной телевизор не потребуется, тебе — «Жигули», а Людке — шуба меховая.
Еще три вечера мы с отцом копали. А Колька, оказывается, на мопеде не катался, его в тот же день, что и меня, выгнали на огород.
Вот так и получается, что день длинный, а времени не хватает. Только через неделю покрасили лодку. Иллариона Колька больше не звал, и он не приходил. Работали мы вдвоем, потому что Батон заболел. Он тоже огород вскапывал. Батон долго работать не может, ему нужно, чтобы все быстро было. Так торопился, что натер себе на ладони мозоль. А потом взял и прогрыз эту мозоль. Грязь, может, попала с земли, и рука у него распухла. Его повезли в Приморск и там сделали ему уколы и перевязали руку. Как он в Приморске уколы терпел — не знаю. Зато знаю, как здесь.
Вечером Батон пришел к нам во двор и ходит около дома. Я его увидел.
— Ты чего?
— Я не к тебе, я к Пал Григорьичу.
— Зачем он тебе?
— А вот, — говорит Батон и вынимает из кармана запаянные стеклянные пузырьки. — Велели каждый вечер уколы делать, а то, говорят, заражение будет. Мне уколы и мне же еще пузырьки носить! Просто нахальство какое-то! Может, их выбросить? А может, Пал Григорьича дома нет?
А мне жутко интересно стало посмотреть, как Батон уколы терпит.
— Нет, — говорю, — нет, Батончик, он как раз дома. Идем вместе?
Зашли мы к Пал Григорьичу, Батон ему пузырьки показывает.
— Знаю, — говорит Пал Григорьич, — мне уже звонили. Давай сюда ампулы.
Пал Григорьич достал из шкафчика большой шприц, туда, наверное, целый стакан войдет.
Батон как заверещит:
— А там был не такой, не такой!
— Это для лошадей, — говорит Пал Григорьич. — Хочу просто, чтобы ты знал: будешь еще мозоли грызть, буду таким колоть. А пока можно человеческим.
Достал Пал Григорьич другой шприц, поменьше.
— Может, это для взрослых? — спрашивает Батон. — А для детей у вас нету?
— Как колоть, так вы дети, а грубиянничать — взрослые. Спускай штаны.
— А зачем? — спрашивает Батон.
— Долго я еще с тобой буду разговаривать?
— У меня не расстегивается.
— Ничего, сейчас расстегнется. Пал Григорьич подтянул Батона к себе, расстегнул ему пояс и положил Батона на диван. Потом вынул шприц из кипятильника, отломал у ампулы головку и стал набирать лекарство. Батон лежит на животе. Глаза у него круглые, как у совы, и он ногой дергает.
— Не шевелись, — говорит Пал Григорьич. — Не так уж и страшно.
— У-у… — отвечает Батон. И еще раз: — У-у-у…
— От этого не умирают, — говорит Пал Григорьич да как воткнет шприц. Даже я зажмурился.
Батон как дернется.
— Тпррру! Сатана! — говорит Пал Григорьич и смеется. — Вставай. Придешь завтра в то же время.
Вышли мы с Батоном на крыльцо. Он трет рукой по штанине.
— Как же, приду еще… Чуть меня насквозь не проткнул.
На другой день Батон на укол не пошел. Пал Григорьич заходил к ним домой, но Батон его еще издали заметил и спрятался в сарае. И на следующий день он опять спрятался, и никто не мог его найти, пока Пал Григорьич спать не ляжет. Два дня он от Пал Григорьича бегал, а потом рука стала заживать. Но работать Батон не мог. Мы красили лодку, а он ходил вокруг и хвастался, что еще неделю может не ходить в школу.
С Илларионом в эти дни мы не разговаривали. Мне он не больно-то нужен, а Колька тоже по два раза звать не будет. Вообще-то у меня был один вопрос, но первый спрашивать я не стал. Илларион тоже ничего не говорил. На уроках он больше не выскакивал, сидел тихо. Зато девчонки вокруг него извивались, как ужи. Только и слышно: — Ларик, иди сюда, что скажу.
— Ларик, у тебя ластик есть?
— Ух, Ларик…
— Ах, Ларик…
Если бы Илларион стал с ними шептаться, я бы в жизни на него больше не посмотрел. Но он молчал. Девчонкам говорил только: «да» или «нет». И за это я почти простил ему высокую культуру и то, что он не стал с нами драться, а его мать кормила нас обедом. Но девчонки так и бегали около Иллариона. Чем больше он молчал, тем сильней они бегали. Это прямо все замечали. Только Наташка Кудрова сказала мне: — Воображает много Ларик твой.
— Почему это мой?
— Потому что противный. Пускай лучше уезжает.
— Ты ведь тоже противная, — сказал я, — но ты-то ведь не уезжаешь.
— Эх ты, Мурашов, — ответила Наташка почему-то шепотом. — Была бы я мальчишкой… Все бы в жизни отдала, чтобы хоть на один день стать мальчишкой!
— И что бы ты сделала?
— Надавала бы тебе!
Тут я просто разозлился.
— Ну что ты ко мне пристаешь?! Я же к тебе не подхожу, это ты ко мне все время лезешь. Иди вон к Иллариону, он культурный.
— Я к тебе пристаю?! — возмутилась Наташка. — Это ты ко мне пристаешь! Ты меня ударил, а я тебя не трогала!
— Не ударил, а дал разок по макушке. Не будешь карандаши катать.
— А вот буду, — говорит Наташка. — Буду, пока школу не кончим.
Посмотрел я на Наташку. Глаза у нее злые, а сама чуть не плачет, будто карандаш этот ей дороже всего на свете. Тут мне смешно стало: из наших ребят никто со мной справиться не может, а я какого-то карандаша испугался. И сразу я перестал об этом карандаше думать и ждать, что после звонка Наташка опять примется за свое дело.
— Катай, — говорю, — мне не жалко. Я разрешаю.
На уроке Наташка прислала мне записку:
«Мурашов, ты — нахал. С тобой в жизни ни одна девчонка никогда дружить не будет».
Я нарисовал на записке фигу и передал ее обратно.
С этого дня Наташка больше карандаш не катала и по парте не барабанила.
А ЩУКА РЫБА НЕ ВРЕДНАЯ
Совсем немного оставалось уже до конца занятий.
Мы с отцом перекрыли крышу и посадили картошку. На огороде нам немного помогла Людка. Может, ее совесть заела, а может, ей надоело лежать на диване и ждать, когда ей подберут работу получше.
Людка вскопала уже почти полгрядки под огурцы, когда у дальнего конца ограды замаячил Женька Спиридонов. Он затряс своими лохмотьями и замахал руками. Наверное, они уже помирились, потому что у Людки сразу подвернулась нога и она сказала, что не может больше копать.
Я следил за Людкой и видел, что она хромала только до конца огорода, а потом перестала.
Я думал, что отец ничего не заметил, но он сказал:
— Одно спасение для этого тунеядца — армия. Там его научат.
— А ты ее не пускай, — сказал я.
— Вас удержишь… — ответил отец. — Нельзя же ее на привязи держать, большая уже.
— И меня ты тоже не будешь держать?
— Иди, я и один посажу.
— Да это я так… — говорю. — Просто узнать хотел…
Отец засмеялся и хлопнул меня по спине.
— Учти, Витек, я на тебя надеюсь. Ни за что не бросай школу. Теперь время такое — без образования и за баранку не сядешь.
Вот так мы с отцом сажали картошку, Людка топталась около клуба со своим лохматым, Батон болел, Колька тоже работал на участке, а наша лодка лежала на берегу.
Только в самом конце недели мы с Колькой освободились немного.
Пошли мы на берег. Идем мимо батонского дома, видим, у калитки стоит дядя Костя и разговаривает с Пал Григорьичем.
— Сегодня уж я его на ключ запер, — говорит дядя Костя. — Пришел с работы — нету. Главное, подлец, зимнюю раму выставил и удрал в окно. Я все насквозь обошел, нигде не найти. Ты уж извини, Пал Григорьич. Придет ночевать — я его надраю.
— Отек не увеличивается?
— Да будто поменьше стал.
Тут дядя Костя заметил нас.
— Вы моего Вовку не встречали?
— Нет, — говорим.
— Увидите, скажите: отец велел немедля домой бежать.
Пришли мы на берег. Вечер был тихий. На нас сразу налетели комары.
Первые комары — они злые, как собаки на привязи. Не знаю, может, комары про людей то же самое думают, потому что передавили мы их штук сто, пока немного привыкли. Может, для нас они — паразиты, а для себя — просто герои. Мы на сколько больше их, а они не боятся. Я даже стал следить за одним комаром. Он мне на руку сел и топчется, выбирает место, куда жало воткнуть. Я ладонь на него и говорю: — Сейчас шлепну.
А он на меня ноль внимания. Я говорю:
— Последнее предупреждение.
А он уже нацелился жалом, как Пал Григорьич на Батона. Тут я ему и врезал.
— Кончай чудить, — говорит Колька. — Пока ты с ним разговаривал, тебя десять штук укусить успели. Давай лодку перевернем.
Подсунули мы руки под борт, а мне по ладони что-то как даст. Я отскочил и гляжу на руку — кто это меня укусил? Колька смотрит на меня, ничего не понимает. Вдруг и Колька как отскочит и тоже стал руку разглядывать.
А из-под лодки:
— Бу-бу-бу-бу…
Колька говорит:
— Меня кто-то в руку клюнул.
— И меня тоже.
А из-под лодки опять:
— Бе-бе-бе-бе…
Колька говорит:
— Индюк, что ли, с фермы удрал? Только как он под лодку залез?
— Может, подкопался?
Обошли мы лодку кругом. Подкопа нет. А из-под лодки снова:
— Хи-хи-хи-хи…
Тут мы уж сразу поняли. Залезли на лодку и стали по днищу топать. Внутри со дна грязь, конечно, посыпалась, песок.
Из-под лодки кричат:
— С ума, что ли, сошли?
— Тогда вылезай.
Лодка чуть шевельнулась, но поднять ее Батон не смог. Мы ее стали переворачивать — тяжело. Еле вдвоем перевернули. Батон сидел на земле и тер кулаками глаза.
— Дурачки вы, что ли?
— А ты не клюйся, — говорит Колька.
Я спрашиваю:
— Ты как туда залез?
— Мне Ларик помог.
— А где он?
— Домой побежал. Он мне поесть принесет, я с утра голодный. Отец меня искал?
— Искал. Велел домой бежать.
— Еще чего не хватало, — говорит Батон. — Пускай он мне лучше банок надает. Рука уже зажила почти, а им бы только колоть. Теперь тепло, я могу хоть неделю сидеть.
— Тогда ищи другую лодку, — говорит Колька. — Эту мы сейчас в воду стащим.
Мы с Колькой взялись за борта и стали тянуть. Дергали, дергали, но лодка не двигается. Мы назад двигаемся — ноги в песок уходят. Батон тоже уцепился за борт левой рукой, но лодка вперед не идет, только чуть шевелится. Мы устали и сели отдыхать. Смотрим, идет Илларион, несет какую-то банку и кусок булки.
— Мама в городе, — говорит он Батону. — Дома нет ничего, только консервы. Вот — камбала в томате.
— Консервы тоже годятся, — говорит Батон. — Мы и консервы зарубаем. У кого нож есть?
Ножа ни у кого не нашлось.
— Принести? — спрашивает Илларион.
— Без ножа разберемся, — отвечает Батон. — Чего ходить, время терять.
Батон отыскал на берегу осколок камня и постукал по донышку банки. На донышке появились вмятины.
— Поддается, — обрадовался Батон.
Он постукал по второму донышку — опять вмятины.
— А теперь мы ее по центру, — сказал Батон и врезал камнем по банке сверху.
Донышко прогнулось и банка стала похожа на блюдце, но на банке не появилось ни одной трещины.
— Теперь мы ее с боков обстукаем, — сказал Батон.
Он поставил банку на ребро и замолотил по ней камнем. Скоро банка стала похожа на кубик. Батон ссадил палец об угол этого кубика и начал злиться.
— Ну чего ржете? — сказал он. — С утра небось налопались, вам можно смеяться.
Батон поднял банку с земли и огляделся.
— Я тебя добью, — сказал он банке, подошел к здоровенному камню и изо всей силы ляпнул банку о верхушку.
Банка стала похожа на шляпу. Но из нее не вылезло ни одной крошки.
— Зараза! — сказал Батон и поддал ее ногой.
Банка скатилась в воду. Она лежала на дне такая чистенькая и сверкала, как блесна.
— Еще блестишь, паразитка! — заорал Батон.
Он достал банку из воды и бегом понесся к валуну. Аккуратно поставил ее на самую макушку, долго смотрел на нее, прищурив глаза и покачиваясь.
Затем вывернул из песка камень поменьше, но тоже приличный. Я потом пробовал поднять этот камень, но еле от земли оторвал. Не знаю, откуда у Батона столько силы взялось!
— Ы-ы-хх! — сказал Батон и поднял камень над головой. Он выпустил камень — и тот упал прямо на банку и притиснул ее к валуну.
Мне сначала показалось, будто что-то взорвалось.
Во все стороны полетели какие-то куски и коричневые брызги. Один кусок засадил мне в ухо, да так, что я сразу перестал смеяться.
Батон стоял возле валуна, весь заляпанный коричневыми пятнами.
А возле его ног лежала банка. Теперь она была похожа на блин.
— А консервы-то были тухлые, — сказал Батон. — Потому она и взорвалась.
Пока Батон ел булку, мы лежали на песке и отдыхали от смеха, а потом взялись за лодку.
Вчетвером мы протащили лодку на метр и снова выдохлись. А на море как раз отлив и до воды шагов сто. Так нам ее неделю тащить.
— Давай, давай, тащи, чего встал, — командует Колька. — Нельзя ее больше на берегу держать, совсем рассохнется.
Колька жутко упрямый. Если он возьмется за какое-нибудь дело, то не остановится, пока не сделает. А я чувствую, что нам тут до утра ковыряться.
— Давай, — говорю, — головой сообразим. Руками нам ее не стащить.
— Что тут соображать, — говорит Колька. — Катки нужны. Они тут на берегу лежали. Только их в шторм унесло. Давай тяни. Пойдет помаленьку.
— А может — завтра? Завтра я отца попрошу, он ее трактором дернет.
— Завтра воскресенье.
— Ну, тогда в понедельник.
Колька ничего не ответил. Взялся за лодку, тянет один, даже лицо стало красное. Мы тоже взялись — еще метр.
Вдруг Батон пригнулся и спрятался за лодку. Я смотрю, по берегу идет директор и прямо к нам.
— Куда собрались? На рыбалку?
Мы молчим.
— Дайте сначала ей намокнуть, а то потонете. Ей нужно теперь на воде постоять дня три. А ты, Мелков, вылезай. Ты ведь на законном основании в школу не ходишь?
— На законном, — отвечает Батон.
— Тогда почему прячешься?
— Да я вас боюсь, — говорит Батон.
— Да врешь, не боишься ты меня. Знаю я, кого ты боишься. Ну-ка, покажи руку.
Батон протянул руку. Директор внимательно ее осмотрел и говорит:
— На этот раз живой остался. Будешь еще мозоли кусать?
— Я лучше работать не буду, — отвечает Батон. — Тогда и мозолей не будет.
— А я как раз вам собираюсь работу предложить.
— Какую?
— Давайте сперва ваше дело закончим. А ну-ка!
Взялся Иван Сергеевич за корму двумя руками и сразу приподнял лодку. Директор у нас жутко здоровый. Говорят, он раньше был моряком. Рассказывают, что на груди у него выколот якорь и поэтому он ходит мыться в баньку к Евдокимычу, а не в общую — стесняется свой якорь всем показывать. А может, и врут. Мой отец, например, ездит мыться в Приморск, потому что у нас парной нет.
Пока я думал, есть у нашего директора якорь или нет, лодка от меня уехала метров на десять. Он ее почти один толкал, остальные так, за борта держались.
Работы оказалось всего на пять минут. Потом мы поднялись наверх и сели отдыхать на камушках.
— Дело это добровольное, — говорит Иван Сергеевич, — заставлять никого не буду. Но вся надежда на вас. Восьмой класс трогать не стоит, он у нас в этом году выпускной. Значит, вы у нас сейчас как бы старшие. А дело такое — нужно спасать рыбу. Согласны?
— Конечно, согласны, — говорит Илларион.
— Ну, ну, Желудев, — говорит директор, — ты, я вижу, освоился. Нравятся тебе наши ребята?
— Нравятся.
— Чем же они тебе нравятся?
— Дружные, — отвечает Илларион и смотрит на меня.