Потом пошли по цехам. И всюду, куда ни заглядывали экскурсанты, кипела работа. И люди, которых они часто встречали по ту сторону прилавка, будто заново открывались им.
В последнем, малярном, цехе, поблескивая, сохли покрашенные станки.
— И все это сделали они, вот эти люди, — в раздумьем и гордостью сказал Алексей Павлович.
И все поняли его…
…И вот наконец родилась идея. Долго спорили, обсуждали, прикидывали. Наконец, решили рассказать все Епишеву. Посоветоваться.
Епишев слушал внимательно. Иногда хмурился, иногда усмехался. Потом неопределенно протянул:
— М-м-да-а… Теперь я знаю, как кадры укомплектовывать. В один магазин — моряка, в другой — радиста, в третий — ракетчика. — И, довольный своей остротой, рассмеялся.
В общем-то уж не такой скучный и неприветливый этот Епишев, как когда-то показался Люське.
И вдруг он неожиданно предложил:
— Вот вы бы, Телегина, и выступили с этими предложениями на заводе. Без заводского комсомола вам плана своего не осуществить.
— Что вы, товарищ Епишев, — испуганно замахала руками Люська. — Да я и говорить-то не умею.
— А вы попроще, вот как сейчас. Я вам один секрет открою. Выберете кого-нибудь одного в зале — ему и рассказывайте, словно беседуете с ним.
…Кругом захлопали, Люська вздрогнула. Она ни слова не слышала из того, что говорил этот долговязый, из модельного цеха, а тот уже спускался вниз, в зал.
— Слово имеет товарищ Телегина, тридцать первый магазин. Приготовиться товарищу Кротову, пятый цех.
Люська встала, боком пробралась к проходу и пошла через зал к сцене, стуча каблучками своих красных туфелек. Все головы повернулись к ней.
— Привет, Телегина Людмила! — крикнул кто-то, когда она проходила мимо.
Люська посмотрела — из дружины. Мишин товарищ.
— Гляди-ка, как на балу! — насмешливо бросил его сосед.
— Фасон давит!
Несколько человек засмеялись.
Люська прикусила нижнюю губу, как всегда это делала, когда сильно волновалась. «Ну, ладно, мальчики. Вы — так, и мы — так!» Она поднялась на сцену, стала перед трибуной, оправила складки белого платья.
Миша, сидевший в президиуме, вытянул шею, чтобы лучше видеть Люську. Такой она казалась ему необыкновенной, праздничной в своем воздушном белом платье и красных туфельках. Точно такая, как тогда, в райкоме… В сердце пробудилась нежность, и Миша вдруг с удивлением понял, что все эти долгие недели не переставал думать о Люське, хоть и есть у нее друг, «самый главный».
Зал рассматривал Люську и шуршал. Кто-то крикнул:
— Тише!
И стало тихо.
Люська смотрела в зал и никак не могла найти чье-нибудь лицо, как советовал Епишев. Она вдохнула глубоко, будто собиралась нырнуть.
— Вот один товарищ сейчас сказал: «Как на балу!», — начала Люська. — Нас тут четверо продавщиц. И все мы принарядились. Потому, что хотим мы затеять с вашей помощью новое дело. А это для нас поволнительней всякого бала. Я продавщица. Когда меня райком комсомола посылал в магазин работать, я попросила послать в магазин подальше от дома, чтобы знакомые меня не увидели за прилавком, как я помидорами торговать буду. Я стыдилась. И на вопрос, где работаю, отвечала многозначительно: «В одном месте». Пусть думают, что это какое-нибудь конструкторское бюро или еще что. Часто спрашивала себя: «Чего я стыжусь?» И все никак не могла найти ответа. А теперь нашла. Нам в каждом продавце жулик мерещится. Все нам кажется, что он норовит покупателя непременно обвесить или обмерить. Верно, есть еще среди торговых работников люди без стыда и совести. Есть! Иногда прочтешь в газете фельетон или судебный отчет — куда деваться от стыда, не знаешь. Будто это не он, а ты жулик… Откуда же так много жуликов в торговле? Почему их, например, в авиации нет? Потому, что авиация наша движется вперед семимильными шагами. А торгуем мы все еще по старинке. Топчемся на месте. Это плохо. Очень плохо! Прикинули мы у себя в магазине, подсчитали. Главные покупатели у нас — рабочие вашего завода. И многие из них проходят мимо нашего магазина. Оно и понятно: когда кончается смена — самый большой наплыв у нас, к прилавкам не пробиться. Все спешат. Кому в школу, кому в театр, кого просто дома ждут. Все устали. А в очереди какой отдых?
Зал задвигался, одобрительно зашептал.
— Есть у нас стол заказов, — продолжала Люська. — Попробовала я дозвониться. Ушло на это три с половиной часа.
Смех.
— И ничего нет смешного, — продолжает Люська. — Грустно все это, товарищи! Вот мы и решили попробовать перенести торговлю прямо в цехи. На первых порах нам нужны общественники — сборщики заказов, что ли. Потом транспорт какой-нибудь. Ну и еще возникнет, вероятно, немало вопросов, которые нам без вас не решить. — Люська повернулась, говоря эти слова, к Мише. Случайно.
А Миша вдруг почувствовал, как жар начинает заливать лицо, достал носовой платок, начал неловко сморкаться.
— Мы начинаем борьбу за ваше время, за каждую минуту вашего дорогого времени! — Люська, видимо, уже освоилась, говорила уверенно и смело. — Мы хотим, чтобы вы, уходя с завода, могли получить все необходимые продукты прямо в цехе, не тратили бы время на стояние в очередях. Один наш пожилой продавец сказал, что у нас очень ответственная работа — мы обслуживаем строителей коммунизма. Так вот, мы, продавцы, не хотим «обслуживать». Мы хотим вместе со всеми активно строить коммунизм!
Люське долго хлопали. Взволнованная, добралась она до своих девчат. Лица обеих Ир и Маруси сияли.
— Очень ты все хорошо сказала, Люся! — Маруся утерла пот со лба. — Я даже о себе поняла по-другому.
После собрания Люська подошла к Мише.
— Здравствуй, Миша!
— Здравствуй!
— Ты что ж не заходишь?
— Работы много. — Он покраснел, обернулся к ребятам. Сказал преувеличенно громко: — Кабальерос, проводим Телегину и ее свиту!
Ребята зашумели.
Из клуба вышли гурьбой. В воздухе покачивались крупные снежинки, роем кружились в свете фонарей, и на тротуаре дрожали их легкие тени.
— Пропустим ребят, — не то вопросительно, не то с просьбой сказала Люська, трогая Мишу за рукав.
Миша покорно остановился. Когда отстали от всех, Люська спросила:
— Ты что ж, больше не хочешь дружить, да?
Миша не знал, как с ней разговаривать. То она взрослый человек, то девчонка. Вот сейчас. Разве можно ее обидеть, такую ласковую, доверчивую? И разве она виновата, что у нее уже есть «главный друг»?..
— Да нет, Люся. Почему не хочу? Хочу, — ответил он нерешительно.
До самой остановки шли молча. Неожиданно Люська вскочила в подошедший трамвай и помахала рукой.
И Мише вдруг показалось, что она насовсем уходит от него. И ощущение это было таким острым, что он крикнул:
— Люся!..
Даже побежал за трамваем. Но остановился, постоял немного и неторопливо пошел по улице, следя, как удлиняется и тает на снегу его тень.
Дядю Васю приняли на работу. Когда-то он уже работал в этом магазине, но его уволили за пьянство. Сейчас, когда его вновь принимали, директор прямо спросил:
— Пить будете?
— Ни за какие коврижки! — бодро ответил дядя Вася. Но, будучи человеком справедливым и честным, добавил: — Разве только самую малость… По праздникам… Или с горя какого… Я ведь так просто не пью, не алкоголик. И на чужие не пью. Только если уж поднесут уважительно… Вы не думайте, товарищ директор, что меня за пьянку… Меня исключительно за самокритику. Потому, как не могу терпеть несправедливости. Особенно если, скажем, человека обижают.
— Что-то вы много говорите. — Степан Емельянович, прищурившись, посмотрел на дядю Васю.
— Так уж больно хорошо слушаете, — простодушно ответил дядя Вася.
— Ладно. Но предупреждаю: правду выслушаю, а выпьете — не выгоню. Не-ет! Привыкли, что вас отовсюду выгоняют, вот и распустились. А ведь приличный вроде человек. Напротив, посажу в подвальную кладовую на двадцать четыре часа. К мышам. И кошки не дам. Справляйтесь сами.
— Слушаюсь! — по-солдатски ответил дядя Вася.
Степан Емельянович написал на его заявлении: «Зачислить подсобным рабочим».
— А вы это, извиняюсь, в самом деле сказали, что приличный? Или для комплименту?
— В самом деле.
Дядя Вася застегнул пуговицу на рубашке.
— Тогда — все! Тогда располагайте! — Он вежливо откашлялся в кулак и ушел.
Несколько дней он работал с веселой удалью, распоряжаясь всем и вся, всюду поспевая. Он с первой минуты заявил:
— Вот что, бабонька, навертелась здесь — будет! Мужское это дело — мешки да ящики. Я лично самим товарищем директором назначен сюда главным!
Оня спорить не стала, махнула рукой.
Удивительная была у него хватка в работе. Вроде бы и не зовут, а он тут как тут. На совесть работал. Уж Алексей Павлович, старший мясник, человек очень самостоятельный, а и то не перечил дяде Васе, если тот совет давал. Видел: человек от сердца говорит.
И вдруг пропал после обеда дядя Вася. Исчез. Машина пришла с молокозавода. Оня с шофером стали разгружать. Степан Емельянович помогать вышел.
Часа через два явился дядя Вася. Пришел, пошатываясь, спотыкаясь о собственные ноги. Глаза красные, слезятся, лицо малиновое. Открыл дверь директорского кабинета, затянул:
Меня выдадут замуж
В деревню чужую…
— Вы в каком виде, Иванов? Ушли самовольно с работы, напились, как… как я не знаю кто!
— Напился… Да… — Дядя Вася ухватился за косяк, чтобы не упасть.
— Та-а-ак… Лучший рабочий магазина!
— Ты меня не заводи. Я и так заведенный.
— Вижу.
— Лучший рабочий, а его — в шею!
— Что это ты мелешь, Иванов? А ну-ка зайди.
— Я зайду… Ты, брат, у меня тридцать первый директор. Вот, думаю: этот — мой директор. В справедливости. А твоя справедливость — сон один. На пару дней взял?
— Не городи глупостей, Иванов.
— Валяй, валяй… Увольняй!.. Тридцать первый директор… Я, брат, все знаю… От меня муха не пролетит. Мне люди все скажут, всю правду…
— Какие люди? И какую правду? — Степан Емельянович начал сердиться.
— Закрываешь лавочку? Заводские будут! А нас — побоку!
— Кто вам сказал?
— Эта… дочь льва и медузы…
— Кто, кто?
— Львовна эта…
— Нина Львовна?
Дядя Вася только рукой махнул.
— Чушь какая! А почему ты ко мне не пришел и не спросил, как человек, а пошел и напился?..
— Напился, — кивнул дядя Вася и икнул.
— Ладно. Садись. Сейчас разберемся.
Степан Емельянович вышел и вскоре вернулся в сопровождении Нины Львовны.
Со дня ареста Разгуляя она заметно осунулась, побледнела, стала одеваться неряшливо. Когда ее перевели работать продавщицей, она хотела было подать заявление об уходе, но поняла, что на работу ее никуда не возьмут, пока не кончится все это «дело Разгуляя», как его называли в магазине. Вместе с Разгуляем к суду привлекались еще несколько директоров магазинов, работники оптовых баз — все «крупная рыба». В глубине души Нина Львовна жила надеждой, что ее, «маленькую», даже (она склонна была к преуменьшению) «малюсенькую», рыбешку не захватит сеть правосудия.
Она надеялась на нового директора. Надежда эта рухнула в первые же дни.
Она рассчитывала на то, что Телегина не справится, ошибется в чем-нибудь. Но Телегина не ошибалась.
Сокрушительный удар нанесло письмо Гали. В нем несколько раз упоминалось ее имя в связи с нечистыми махинациями при продаже «левого» товара.
В тот же вечер Нина Львовна сложила вещи подороже и ценности в чемодан и переправила к родственникам. Ждала, что ее с минуты на минуту арестуют. Но ее не арестовывали. Подобно рыбе, выброшенной на берег и вновь подхваченной волной, она отдышалась. Понимая, что письмо передано следственным органам, она всем и каждому говорила, что «эта самоубийца» ненавидела ее, может быть потому, что она, Нина Львовна, мешала ей заниматься жульническими махинациями. И теперь эта «темная девка» свалила все с больной головы на здоровую, самым черным образом оклеветала ее, Нину Львовну.
Сейчас она стояла перед директорским столом растрепанная, рыхлая. «Вот уж верно, дочь льва и медузы», — неприязненно подумал Степан Емельянович.
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Она села. Скрипнул стул.
— Как-то нехорошо получилось, Нина Львовна. Обидели вы человека.
Она удивленно подняла брови.
— Что это вы наговорили товарищу Иванову?
— Я? Боже мой! Ему, верно, спьяну что-нибудь померещилось.
— М-мне? — рявкнул дядя Вася. — Да я тебя…
— Нет, видите! — Нина Львовна отодвинулась. — Он же ненормальный совсем. Он уже у нас работал. Его выгнали.
— А кто? — спросил дядя Вася. — Жулики. Ты да Разгуляй. Не по нраву пришелся. — Он поднял палец и помахал им. — Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов!
— Для чего вам понадобилось говорить ему, что его увольняют, что магазин закроют?
Нина Львовна обиженно фыркнула:
— Может быть, мне подать заявление об уходе? Сперва меня оклеветала эта самоубийца, теперь на меня клевещет алкоголик. Хорошенький коллектив!
— Подавать заявление или нет — это ваше личное дело. Советовать не берусь. Но прошу в будущем не пользоваться непроверенными слухами. Недостойно это! И делу вред наносит. Рекомендую прислушаться. А ты, дядя Вася, отправляйся в подвал. С мышами воевать. Был уговор?
— Был.
— Стало быть, давай. Протрезвляйся.
— Есть в подвале протрезвляться, товарищ директор! — радостно откозырял дядя Вася.
Он поднялся со стула, крепко вцепившись в его спинку. Потом протянул к Нине Львовне руку и показал кукиш:
— Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов! Ни грамма больше! Поняла? — пошатнулся и вышел.
— Нехорошо, Нина Львовна, до какого состояния слабого человека довели.
— Поверьте, товарищ директор, это чистое недоразумение.
— Не думаю, чтоб чистое. И еще один вам совет: не марайте девушку эту, Галю.
Нина Львовна, будто слепая, ощупала край стола. Встала. Стул ножками скребнул об пол. От этого звука ее всю передернуло. Ничего не сказав, она вышла из кабинета.
…На другой день утром в магазин пришел Епишев. Сделал несколько замечаний по поводу витрины. Потрогал прилавки пальцем — нет ли грязи. Потом прошел в «подсобку».
Степан Емельянович во дворе разгружал машину. Люська придирчиво проверяла каждый ящик, ставя галочки в товарной накладной. Один ящик оказался рассыпанным.
— Взвесьте, — приказала Люська строго.
— А чего их взвешивать? — удивился шофер, здоровенный рябоватый парень. — Немного не хватит — натянете.
— Это в каком смысле? Покупателю недовесить? Вот вы пойдете своей жене ситец на платье покупать, а вам вместо четырех метров три с половиной натянут.
— На гнилье списанном натянете, — осклабился шофер.
— А у нас, — сказала Люська ехидно, — нынче не модно товар гноить. Взвешивайте!
Не хватило трех килограммов.
— Составим акт и пометим в накладной, — сердито сказала Люська.
— Это из-за трех-то килограммов! — кипятился шофер. — Бумага дороже стоит.
Но Люська даже не взглянула на него. Акт был составлен. В накладной сделана пометка. Пока грузили машину тарой, шофер недовольно бурчал:
— Ей-богу, вам скоро товар перестанут давать. Такие придирки.
— Не перестанут, — вступился Степан Емельянович. — Товар государству принадлежит, оно им и распоряжается. А кому не нравится, кто темнить собрался, того мы — за ушко да на солнышко!
— Ба, да никак сам директор на разгрузке! А где же рабочие?
Никто не заметил, как во дворе появился Епишев.
— Здравствуйте, товарищ Епишев!
— Здравствуйте! Так где же ваши рабочие?
Степан Емельянович переглянулся с Люськой, ответил неопределенно:
— Скоро будут.
Епишев усмехнулся.
— Ну-ка, покажите мне ваши подвалы.
Степан Емельянович и Люська снова переглянулись.
— Ясно. Людмила Афанасьевна, отправьте машину.