— Любовь, — подсказал неугомонный Коротков.
Оленька повернулась к нему резко.
— И любовь.
— Лично я никогда не влюблюсь, — сказал Коротков.
— Значит, ты всего полчеловека, — ответила Оленька.
Когда она начала говорить, Виктор снова почувствовал, как жаром заливает щеки, и испугался, что кто-нибудь заметит это, если он скажет хоть слово.
— Фаина Васильевна, а как вы считаете насчет любви? Надо ее изучать? — спросила маленькая Сима Лузгина. Ее наивность в классе считалась образцом наивности, а прямолинейность — образцом прямолинейности.
В классе задвигались.
— Я думаю, что любовь, настоящая любовь, — это огромная радость. Огромная духовная сила, — сказала Фаина Васильевна серьезно. — Человек не может не любить. Только к одним это чувство приходит раньше, к другим позже. Торопить его не надо и искать не надо. Оно придет само, придет в свое время. И бежать от него не надо. А что касается мыслей, которые ты высказала, Звягина, то они занимают и наши умы. К сожалению, нет такого предмета — человековедения. — Фаина Васильевна умолкла и задумчиво посмотрела в окно.
Ребята молчали. Тоже задумались. Неожиданно Сима Лузгина спросила:
— А вы когда-нибудь любили?
Класс тихонечко ахнул и замер. Такой вопрос Фаине задать могла только Лузгина.
— Любила, девочка, — спокойно ответила Фаина Васильевна. — Мы решим так: Шагалов сейчас пойдет и извинится перед Александром Афанасьевичем. Александр Афанасьевич преподавать больше у нас не будет. Мы провожаем его на пенсию. И я советую вам: перед тем как что-нибудь сделать или сказать — думайте. Вы не дети и можете и должны отвечать за свои поступки.
Уходя в девятый «в», Фаина Васильевна оставила Александра Афанасьевича в своем кабинете на попечение секретаря Анны Сергеевны. А когда возвратилась, Александра Афанасьевича уже не было.
— Все хватался за грудь, — пояснила Анна Сергеевна. — Воду пил. А потом ушел своим ходом. Петр Анисимович помог.
Фаина Васильевна представила себе разговор нового завуча с Александром Афанасьевичем и поморщилась.
— Я буду занята, — сказала она громко и опустила собачку французского замка. Замок щелкнул. В кабинете стало тихо. Тяжелые темно-вишневые портьеры закрывали дверь. Была перемена, но сюда доносилось только едва слышное постукивание, когда в коридоре этажом выше затевалась беготня. Будто далеко-далеко нестройно бьют в барабаны.
Фаина Васильевна не прошла к письменному столу, возле которого стояло жесткое кресло, а села на диван, скинула туфли, поджала под себя ноги, поежилась зябко.
«А вы когда-нибудь любили?»
Ах, Сима Лузгина, маленькая девочка, которая так и не растет!..
Она спросила про тебя, Алеша.
Помнишь, какие у меня были косы? Черные-черные. Ты любил расплетать их. А однажды наплел тоненьких косичек. Сказал: «Голова медузы Горгоны». И мы смеялись…
Помнишь, бродили с тобой по пустырю за Большой Монетной? Пустырь тянулся до самой Невки, зарос крапивой, лопухом, одуванчиками. В маленьких прудах стояла зеленая вода. Мы садились на траву и подолгу следили за возней головастиков, за скользящими по поверхности плавунцами, за хитрыми тритонами и ужасно важными лягушками. Где-то ты вычитал, что музыка влияет на рост живого организма. Мы выкопали ямку, налили в нее воды, пересадили туда нескольких головастиков. И потом долго пели им, чуть не до хрипоты. Пели, и нам казалось, что они в самом деле растут на глазах. Помнишь?
А в седьмом классе Гришка Адамов написал мне записочку. Ты отнял ее. Потом в коридоре схватил Гришку в охапку, приподнял его и отбросил. Он ударился головой о секцию парового отопления. Я очень испугалась, а ты повернулся и ушел, но тотчас вернулся и повел Гришку в медпункт. Гришка сказал, что упал сам.
А на другой день нам почему-то было неловко гулять по нашему пустырю… Помнишь?
Мы ходили на лекции в клуб. Слушали музыку. Ты не любил музыки. Я знала, что ты ходишь из-за меня…
А помнишь, я сломала ногу на катке, и меня положили в больницу, и ты по водосточной трубе полез на третий этаж, чтобы заглянуть в окно палаты. Ненормальный!
А как мы поженились, помнишь? Нам тогда было по двадцать, мы были уже солидными людьми, а долго стеснялись сказать друзьям, что мы поженились. Ходили на завод врозь; то ходили вместе, а то вдруг стали ходить врозь… Тебя тогда вызвал секретарь, Кошкин, помнишь? И сказал, что ты должен со мной помириться. Что это аморально — ссориться комсомольцам не «по принципиальным причинам»…
А потом родилась Аленушка…
А потом ты ушел на войну…
Одиннадцать лет прошло от рожденья Аленушки до твоего ухода на войну… Одиннадцать лет. А будто их и не было, так быстро проходит счастье. Как один день…
А потом на наш дом упала бомба, и Аленушка…
В дверь постучали громко, настойчиво.
Фаина Васильевна спустила ноги с дивана, нащупала туфли. Медленно пересекла кабинет, открыла дверь.
Вошел завуч Петр Анисимович. Уселся на стуле возле стола, негнущийся, прямой.
— Что будем решать, Фаина Васильевна?
Фаина Васильевна устало опустилась в деревянное кресло.
— Вы насчет чего, Петр Анисимович?
— Насчет девятого «в». Сегодня они оскорбили старого, заслуженного учителя. Дальше некуда. Надо принимать решительные меры, Фаина Васильевна.
— Возможно…
Фаина Васильевна старалась не смотреть на своего завуча. Выцветшие глаза его на желтоватом лице, редкие волосы, зачесанные на восковую лысину, прямая спина и длинные желтые руки — все вызывало в ней раздражение, какой-то безотчетный протест. Она подавляла этот протест, старалась убедить себя в том, что внешность — далеко не все в человеке, что главное — работоспособность, душа, сердце.
— Если закрывать глаза на такие вопиющие факты, как факт сознательного срыва урока литературы в девятом «в», то мы с вами можем оказаться весьма и весьма несостоятельными. Авторитет старших незыблем, вот что надо воспитывать в детях. С этой и только с этой позиции надо рассматривать чрезвычайное происшествие, так сказать ЧП, в девятом «в».
Голос у Петра Анисимовича без каких-либо полутонов. Так на ветру стучит неприкрытая ставня.
— Я не совсем понимаю вас, Петр Анисимович.
— А что ж тут непонятного? Мы с вами призваны воспитывать молодежь, стало быть, нам не безразлично, что из них получится. А что получится из учеников девятого «в»? Представьте себе, что может произойти с ними в дальнейшем, если мы сейчас не пресечем в корне. Очень опасная тенденция! Сегодня они оскорбили учителя. А завтра придут на завод и откажутся выполнить распоряжение начальника цеха.
— Вы перебарщиваете, Петр Анисимович. Ведь они люди, мыслящие существа. Зачем же им отказываться выполнить распоряжения начальника?
— Вот именно, зачем? Ведь это будет нанесением ущерба делу. А в силу нестойкости характеров, в силу непонимания, в силу неумения подчиняться наши ученики смогут нанести этот ущерб. И это будет нашим с вами браком в работе. Ведь так?
Фаина Васильевна с трудом сдерживала раздражение. Встала, подошла к окну. Над белым садом кружился снег, то падал, то вдруг летел вверх, подхваченный ветром. Двое первоклассников, забравшись чуть не по пояс в сугроб, дрались портфелями; у одного свалилась шапка, на круглой стриженой голове оттопыривались красные уши.
— Простудится, — громко сказала Фаина Васильевна.
— Что?
— Нет-нет, это я не вам. — Она подошла к двери: — Анна Сергеевна, пошлите кого-нибудь из старших в сад. Пусть выпроводят малышей да проследят, чтобы оделись по-человечески.
Фаина Васильевна вернулась к окну.
Малыши вывалялись в снегу и теперь отряхивали друг друга.
— Так что мы предпримем, Фаина Васильевна?
К малышам подбежала старшеклассница, надела стриженому на голову шапку, другому застегнула пуговицы пальто и повела к выходу.
— Я была в девятом «в». Они во всем разобрались сами и потребовали, чтобы Виктор Шагалов извинился перед Александром Афанасьевичем. Кстати, вы бывали на его уроках?
— Нет.
— Напрасно. Вы бы кое-что поняли, — сказала Фаина Васильевна и подумала про себя: «А может быть, так ничего бы и не поняли». — На его уроках скучно, хоть я преподает он живейший предмет — литературу. Все есть: и план, и методика, и программа выполняется. А вот души — нет.
— Александр Афанасьевич не солист и не чтец-декламатор. Он учитель, — возразил Петр Анисимович.
— Вы считаете, что душа должна быть только у чтецов или солистов?
— Душа — абстрактное понятие, Фаина Васильевна. К тому же идеалистическое. А мы с вами материалисты. В нашем материалистическом мире между людьми существуют определенные отношения, которые складываются из обязанностей перед обществом. Учитель должен учить, ученики — учиться, а мы с вами — руководить этим процессом, опираясь на существующий установленный порядок.
Фаина Васильевна передвинула на столе пресс-папье, подравняла и без того аккуратную стопочку книг. Сказала тихо:
— С вами трудно спорить, Петр Анисимович. Вы говорите очень правильные вещи.
— Разумеется, Фаина Васильевна. В колонии для малолетних мне приходилось иметь дело с довольно трудным детским коллективом, и я по опыту знаю, что дети не любят трудиться. А ученье — это труд. Но если мы заставляли работать и учиться даже тяжелых детей, неужели невозможно заставить учиться обыкновенных? Абсурд! Девятый «в» — класс с нездоровым душком. И, по-моему, то, что они заставили Шагалова извиниться, это всего лишь уловка, чтобы уйти от ответственности. Дети чрезвычайно хитры в этом смысле. Поверьте моему опыту.
— Мне кажется, что у нас с вами неверная предпосылка, — возможно мягче возразила Фаина Васильевна. — Мы с вами считаем, что они дети, а они уже ищут свою дорогу в жизнь, к ним уже приходит такое высокое чувство, как любовь.
— Только этого нам с вами не хватало! — воскликнул Петр Анисимович. — Вот это и есть пресловутая своя дорога. А потом… Мы-то знаем, куда приводит любовь. У меня в колонии…
— Ах, да оставьте вы вашу колонию? — резко оборвала его Фаина Васильевна и сжала пальцами виски. — Нельзя же так, голубчик. Мы же растим, учим и воспитываем детей в условиях нормального человеческого общежития. Ну, при чем тут колония? И оставались бы себе в своей колонии, если вы такой приверженец ее методов!
— Фаина Васильевна, — Петр Анисимович встал. — Я попросил бы вас обдумывать свои слова. Меня направили сюда, в школу, товарищи, которым виднее, где я должен выполнять свой партийный и педагогический долг. Меня предупреждали, что мне нелегко будет найти с вами общий язык. Но найти его надо, поскольку мы делаем общее дело. Я убежден, что девятый «в» доставит нам еще немало хлопот, если его не скрутить сейчас.
— Что же вы предлагаете? Карцер?
Петр Анисимович поморщился.
— Карцер, Фаина Васильевна, крайнее средство даже в колонии. Но класс так или иначе должен быть наказан. И я поставлю этот вопрос на педагогическом совете!
— Ну что же… Ставьте. Поспорим.
— Здесь, я полагаю, надо не спорить, а действовать. Очень уж много у нас дискуссий! Партия ждет от нас воспитания последовательных и убежденных строителей коммунизма, а не расплывчатых индивидуумов с собственным путем в жизнь. Путь у всех един.
— Но нельзя же вбивать последовательность и убежденность палками.
— Я не говорил о палках, Фаина Васильевна. Не надо передергивать. Я говорил о строгости, о недопущении расхлябанности, о неукоснительном требовании выполнения учениками своего долга.
— А как же быть с воспитанием самостоятельного мышления? Сознательной дисциплины? Инициативы?
— Выполняя домашние задания, ученик самостоятельно мыслит. В кружках — проявляет инициативу. В пределах своих ребячьих возможностей, Фаина Васильевна. В пределах возможностей. Но всегда они должны помнить, что ими руководят старшие, товарищи старшие.
— Но не менторы, а добрые друзья, советчики.
— Совершенно верно. Но когда мне секретарь райкома дает совет, я его выполняю, как директиву.
— И у вас нет своей точки зрения?
— Если я не ошибаюсь, я вам изложил свою точку зрения.
— Благодарю.
— И прошу обдумать поднятый мною вопрос. А на урок к Александру Афанасьевичу схожу, поскольку вы мне посоветовали.
— Полагаю, что решение ваше несколько запоздало. Александру Афанасьевичу осталось девять дней до пенсии, и состояние здоровья его таково, что лучше ему взять больничный лист. И отдохнуть.
Петр Анисимович ушел.
Фаина Васильевна налила из графина воды в стакан, но, так и не пригубив, отодвинула его в сторону и долго еще сидела неподвижно, глядя в одну точку.
В субботу вечером, как обычно, — отправились на каток. В раздевалке было полно. У гардероба стояла веселая суетливая очередь. На скамейках тесно, словно куры на коротком насесте, сидели парни и девчата.
Пахло кожей, дымом, паленой шерстью. Люди двигались неуклюже, гремя по деревянному полу коньками. Стоял банный гомон.
Виктор, используя Плюху в качестве тарана, толкал его перед собой, пробиваясь в привычный угол. Следом цепочкой двигались остальные.
Пробились, подождали, пока освободилась часть скамейки. Усадили девочек. Те стали переобуваться. Виктор послал Плюху занимать очередь в гардероб.
Оленька сняла пальто и теплые сапожки, надела ботинки с коньками, нагнулась, завязывая шнурки. Виктору хотелось помочь, но он постеснялся, да и Володька начнет язвить «по поводу».
Со шнурками у Оленьки не ладилось. Она распрямилась, лицо ее покраснело от напряжения. Оленька посмотрела на Виктора, на остальных мальчишек.
— Лева, помоги, пожалуйста.
Лева Котов присел на корточки, стал шнуровать.
— Не перевелись ще лыцари на Вкраине, — насмешливо сказал Володька Коротков.
Оленька посмотрела на него сердито.
— Лучше бы завязал второй.
— Нет уж, я для тонкой работы не гожусь. Виктора попроси.
— Тут и один управится, — отпарировал Виктор. Он не хотел грубить, но не смог сдержать досады, и фраза прозвучала как грубость.
Оленька только плечами пожала. А Лева даже бровью не повел.
Лева был одной из достопримечательностей девятого «в». Среднего роста, огненно-рыжий, с розовым лицом, даже зимой усыпанным крупными веснушками, он был невозмутим и молчалив. Ничем не увлекался, особых друзей не имел, со всеми был одинаково ровен. Если кому-либо что-нибудь было непонятно, обращались к Леве, потому что он знал больше всех и учился лучше всех. Выслушав вопрос. Лева долго и сосредоточенно сопел широким мясистым носом и только потом отвечал тихим голосом точно и ясно двумя-тремя словами. Молчаливость его вошла в поговорку. Девятый «в» вместо выражения «нем, как рыба», употреблял «нем, как Лева».
Как-то Володька сказал ему:
— Ты никогда не станешь академиком. Не изъяснишься. Язык плохо подвешен.
Лева посопел и ответил:
— Ты тоже. Только по противоположной причине.
…Лева завязал шнурки Оленькиных ботинок. Она встала, притопнула коньками.
— Как лед? — спросил Виктор у знакомого паренька.
— Решето.
Лева сел на Оленькино место, стал переобуваться. У него были удивительные коньки. Наверно, единственные в городе. Назывались не то «джексонки», не то «жаксонки». Лева сам толком не знал. На этих коньках катались и его отец, и его старшие братья. Коньки были длинными, как «бегаши», а носы их закручивались, как у «снегурочек». Касаясь льда, они звенели, настолько тонкими были их лезвия.
Сдав в гардероб пальто и обувь, высыпали из дверей на лед. Шел мелкий снег, заволакивая каток пеленой. Гремела музыка. Густая масса людей скользила по кругу в одном направлении, словно огромная патефонная пластинка. По беговой дорожке мчались, согнувшись и заложив руки за спины, скороходы в черных рейтузах и свитерах и таких же черных шапочках. Как бы много ни было народу на катке, беговая дорожка оставалась в их распоряжении. Скороходов знали в лицо и по именам. За бегом их следили с восторгом и завистью.