Виктор поднял руку, приветствуя кого-то из них. Он был тоже на «бегашах» и в таком же черном костюме.
— Я пробегу кружок, разомнусь, — сказал он небрежно и скосил глаза на Оленьку.
Та взялась крест-накрест за руки с маленькой Симой, и они, не оборачиваясь, пересекли беговую дорожку и затерялись в толпе.
Виктор рванулся с места, согнулся и, широко размахивая руками, заскользил по льду.
— Пижонит, — сказал Володька Коротков.
— Не треплись, — буркнул Плюха, провожая друга взглядом. — Что надо бежит! Будет нынче чемпионом.
Плюха не завидовал Виктору, сам он с ленцой передвигал ноги на своих хоккейках и не любил скорости. Скорость утомляла.
— Тебе бы стать на бегаши, — сказал Володька длинной Лене. — Ты бы с твоими ногами — у-ух!
— Ты лучше мне сальца своего одолжи, — засмеялась Лена и устремилась через беговую дорожку. Остальные последовали за ней.
Лед был неважный, хрупал под коньками, но Виктор бежал с удовольствием второй круг, третий, четвертый. Он двигался ритмично, не увеличивая и не снижая скорости. Появилось прекрасное ощущение полета, будто не сам ты бежишь, а какая-то сила несет тебя — и ты не касаешься серого припорошенного снегом льда, а скользишь над ним, как ласточка в бреющем полете. А потом и скользить перестаешь, все летит навстречу и мимо — люди, огни, музыка, крутится под тобой земной шар, скованный серым льдом, а ты, невесомый, над ним, и только подставляешь коньки, чтобы подтормозить его стремительное движение, чтобы не улетел он со всем, что есть на нем — с людьми, огнями и музыкой, — неведомо куда.
И думается в полете легко. И мысли приходят легкие, не мешающие лететь.
Оленька… Надо было помочь зашнуровать ботинки… Она смотрит на него из толпы, видит, как он мчится. Не может не смотреть… Это хорошо, что у нее есть характер, и она никогда не похвастается стихами, которые он ей написал, и никому не покажет писем. Потому что это только их и больше ничье… Нельзя, вроде «ашек», Кольки со Светкой, с утра до вечера — за ручку. Смотрите, какие мы неразлучные! Друг без друга даже гриппом не болеем!.. Показуха… Вот поэты печатают стихи о своей любви, и не о любви вообще, а к совершенно конкретной женщине. И любовь перед чужими людьми будто голая. И женщине той, наверно, стыдно на улицу выходить… А зачем? Стихи о любви надо издавать только посмертно. «Люди, я умер, но я любил сильно и красиво! Оставляю вам свою любовь, пусть она живет в вашей…» А не как Светка с Колькой.
Летит навстречу земной шар, и только одна точка почти неподвижна. Виктор видит краем глаза парня, который догнал его и обходит справа. Парень энергично машет руками. Мешает лететь, мешает думать. Виктор тоже замахал руками, прибавил скорость. Парень не отстает. Упрямый, однако. Они вдвоем обходят одного бегуна, другого, третьего… Дорожка впереди чиста. Люди что-то кричат, подбадривая. Еще поднажать… Еще… Уже земной шар свистит, ускользая из-под коньков… Снежная крупка хлещет в лицо… Поворот… Удар по ногам… Какая-то сила отрывает Виктора от земли, бросает в сторону. Переворачивает. Лед ускользает влево. Виктор вонзается в снежный сугроб головой… Тишина…
Кто-то потащил его из сугроба за ноги. Виктор сел на снег, отер рукавом залепленные глаза.
— Цел?
Виктор шмыгнул носом, подвигал ногами.
— Цел. Яма тут, что ли?
— Наверно.
Перед ним стоял тот самый парень, который пытался его обойти.
— Хорошо бежишь. Только я б тебя все равно достал.
— Фигос под нос, — сказал Виктор, все еще отфыркиваясь.
Парень засмеялся.
Возле собрались люди.
— Гоняют как угорелые, — осуждающе сказала какая-то немолодая женщина. — Только нервы портят.
— А вы бы, мадам, — галантно сказал парень, — свои нервы дома на туалете оставляли.
— Нахал! Пойдемте, Вильгельм Алексеевич, — и она удалилась, неуклюже скользя на коньках в сопровождении немолодого мужчины с седыми стрижеными усами.
— Ах, женщины, женщины! Не понимают, что молодость не возвращается. Даже на коньках, — сказал парень вдогонку.
— Витя! — Сквозь редеющую толпу пробиралась Оленька. — Витя!
— Я здесь, Оленька. Все в порядке!
Оленька подошла. В глазах ее была тревога. И от этого стало радостно, просто хоть снова влетай в сугроб!
Парень смотрел на Оленькино раскрасневшееся лицо и улыбался. Потом повернулся к Виктору, протянул руку:
— Ну, давай познакомимся. Костя.
— Виктор.
У Кости широкая крепкая ладонь.
— Костя, — повторил он, улыбаясь и протягивая руку Оленьке.
— Оленька, — без улыбки произнесла она.
— Так-таки Оленька, не Ольга, не Леля… — Он чуть задержал руку девушки в своей.
Оленька, не отвечая, высвободила руку.
— Сеня, — сказал Плюха, протягивая Косте свою ручищу.
— Володя, — представился Коротков.
— Лена, — сказала Колесникова.
Парень смерил ее взглядом и сказал уважительно:
— О-го!
— Короче не держим, — хохотнул Коротков.
— Сима. — Маленькая Лузгина протянула Косте руку.
Он пожал ее очень бережно, будто хрупкую вещь.
— И длиннее не держим, — сказал Володька.
— И тощее не держим, — Лена ткнула Володьку пальцем в живот.
Костя завертел головой:
— Сколько же вас?
— Класс, — ответил Володька.
— Рабочих или крестьян? — спросил Костя весело.
— Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид ленивых. Вот это Лева. Лева — гомо сапиенс молчунис. Редкий экземпляр, памятник эпохи полиомиелита, охраняется государством! А ты из какой породы? — спросил Володька.
— Я тоже из млекопитающих, троглодит, охраняюсь самим собой. — Костя дружелюбно протянул руку все еще сидящему на снегу Виктору. — Вставай, примерзнешь.
Виктор встал. Всей толпой подъехали к месту, где он споткнулся. Обнаружили яму.
— Паршивый сегодня лед, — сказал Костя.
— Здесь установят мемориальную доску: «На этом месте при попытке взлететь взорвался в воздухе ученик девятого «в» класса двенадцатой школы Виктор Шагалов», — произнес торжественно Володька.
Ребята рассмеялись.
Костя посмотрел на них с любопытством. Переспросил:
— Двенадцатой?
Домой возвращались вместе, стайкой. Девочки шли обнявшись и пели. Они всегда поют, возвращаясь с катка или с вечера. Поют тихо и дружно о геологах и журналистах, о дальних дорогах, которым нет конца, о следах, что останутся на пыльных тропинках далеких планет, и о любви… Когда слушаешь их, теплеет ветер, над обжитыми улицами словно перекидываются высокие крыши, ласковым становится колючий снег, и кажется, что идти тебе далеко-далеко…
Мальчишки шагали позади, говорили о том о сем. Мысленно подпевали, но мужское достоинство не позволяло подхватить песню вслух.
Виктор и Костя шли рядом и смотрели на идущую впереди Оленьку.
Потом Костя сказал:
— Интересная девушка. Обхаживаешь?
— Поди-ка ты!..
Виктору было неприятно и само слово «обхаживаешь», и легкий пошловатый тон, каким оно было произнесено.
— А что ж тут такого?.. У меня тоже девочка есть. Только надоела. Липнет, как муха. Записочки дурацкие… А то за углом ждет. Вылупит глазища: «Костя! Вот так встреча!» Будто я не понимаю, что на морозе ножками топала. Живет в нашем доме, по соседней лестнице.
— Учится?
— Работает. Руки глицерином мажет, чтоб мягкими были. Вообще-то ничего девчонка. Только без царя в голове. И водку хлещет, что твой слон. — Костя засмеялся.
— И ты?
— Выпиваю… А потом мускатный орешек жую.
— Зачем?
— Чтоб отец не заметил. Еще, шофера говорят, постного масла надо выпить полстакана. Не пахнет.
Виктора передернуло:
— Экая гадость.
— Да уж чего хорошего! Мускатный орех лучше. Может, выпьем по рюмахе с морозцу?
Виктору сама мысль «выпить» показалась дикой. Но не хотелось почему-то признаваться в этом новому знакомому. И он ответил небрежно:
— Денег нет.
— Деньги есть. Заработал немного. Пойдем. Я тебя с Люськой познакомлю. И свою прихвати. Посидим.
Виктор представил себе Оленьку, сидящую за пластмассовым столиком, залитым пивной пеной. Как в забегаловке на пляже в Ново-Михайловской, где он отдыхал летом с мамой. В одной руке у Оленьки стакан с водкой, а в другой — селедочный хвост. И такой нелепой показалась ему эта картина, что Виктор развеселился и вдруг спел:
Стаканчики граненые упали со стола,
Упали и разбилися, разбита жизнь моя!
Девочки оглянулись.
Володька позади крикнул:
— Теперь «Шумел камыш»!
— Она не пойдет, — сказал Виктор Косте. — Она еще ничего не пила, кроме кефира.
Костя пренебрежительно пожал плечами.
— Все, старичок, имеет начало.
— И конец, — добавил Виктор.
— И конец, — согласился Костя. — Может, посидим вдвоем? Мужская компания еще лучше. Без прекрасного пола. Ты учти, старичок, деньги есть. Почтовое ведомство приносит мне ренту.
Виктор взглянул на него вопросительно, но Костя не стал объяснять. Только сказал:
— На матушке-Руси всегда с морозу рюмочку опрокидывали. И у Ремарка всю дорогу пьют. Читал? Слушай, что такое «кальвадос» этот самый, не знаешь? Кто говорит — коньяк, кто — ликер. Я ликера не люблю. От него пальцы к рюмке прилипают.
— Не знаю. Можно в справочник заглянуть. Лева!
Виктор приостановился, поджидая Леву.
— М-м?..
— Слушай, напряги свои мыслительные способности. Что такое «кальвадос»?
Лева засопел носом.
— Не знаю.
— Ну, если Лева не знает, значит, никто не знает.
— Так как? — спросил Костя.
— Нет, не стоит. В другой раз.
Подошли к Оленькиному дому.
— До завтра, ребята! — Оленька помахала ботинками с коньками и скрылась в парадном.
— Завтра на каток пойдете? — спросил Костя Виктора, глядя Оленьке вслед.
— Вечером.
— Встретимся. Будь! — И Костя протянул Виктору руку.
Потом попрощался с остальными, повернулся и направился через улицу наискосок. К трамвайной остановке.
Ребята посмотрели, как он идет, расправив широкие плечи, чуть покачиваясь.
— Спортивный мальчик, — сказала Сима Лузгина.
— Не влюбись! — предостерег Виктор.
— Она «тете Степе» не изменит, — возразил Володька.
— Сильно бегает, — вздохнул Плюха, — достанет он тебя.
— Поглядим! — ответил Виктор. — Если бы не яма, я бы от него ушел. Ну, кто куда, а я в сберкассу. Время позднее. Пойдем, Плюха.
Они попрощались с товарищами и пошли втроем: Виктор, Плюха и Лева.
Потом Лева, молча подняв руку, свернул в подворотню старого облупленного дома.
Плюха проводил Виктора.
Возле своего парадного Виктор остановился и спросил:
— Плюха, ты водку когда-нибудь пил?
— Неоднократно. Точнее, один раз. Когда дядя Вася из деревни приезжал. Баранину привозил. Натушили с картошкой целую ногу. Он мне стакан налил до краешка, для полной жизни. «Пей, — говорит, — мужичок». Ну, я всю и выпил.
— И как?
— Пьяный-препьяный стал. Хочу прямо, а меня назад тянет. Хочу стоять, а падаю. Потеха! Говорю шепотом, а все спрашивают, чего я ору. Отец с работы пришел, разозлился. Драть хотел. Только я тут же уснул. А с чего это ты вдруг про водку спросил?
— Так. Завтра зайдешь за мной?
— Зайду.
Виктор ушел, а Плюха, размахивая коньками, побрел по улице. Вдруг остановился. Сгреб с железного подоконника снег, помял в руках и запустил снежком в ближайший фонарный столб. Снежок шмякнулся о столб и оставил на нем белую метинку, а Плюха, довольный, побрел дальше.
Костя шел не торопясь, чуть покачиваясь, широко расправив плечи, весело и нахально посматривая по сторонам, бездумно улыбаясь встречным девушкам. Каждый раз после катка в нем долго еще жило ощущение собственной силы и ловкости. Будто выжгло морозцем, сдуло ветром хмурую накипь усталости, что скапливается, верно, в любом человеке к концу рабочего дня. И так легко и радостно становится, когда освобождаешься от этой накипи движением, встряской, когда вот так отчетливо ощущаешь свою силу и ловкость.
Он шагал к дому, но домой не хотелось. Опять отец заведет «баланду» на тему «примерного поведения», «полной отдачи», «уважения к старшим». И все это нудным, ровным голосом. Отец правильный, до того правильный! Как хорошо оструганная палка. Ни сучка ни задоринки. Хоть бы напился когда, что ли! Или взорвался бы, наорал, побил! Да мало ли что может натворить живой человек!..
А ребята славные. Надо было сказать им, что его отец — новый завуч в их школе… Как-то неловко было. К слову не пришлось. Да и начали б расспрашивать…
Зайти за Люськой, побродить?.. А может, взять «маленькую», посидеть у нее? Тетка, верно, уже дрыхнет в своем углу.
А Оленька ничего, красивая девушка. Вот бы с ней пройтись! Да-а…
Костя зашел в магазин, потолкался около прилавка винного отдела. Направился было в кассу, но передумал. Снова зашагал к дому. Дойдя, воровато оглянулся и нырнул не в свою парадную, а в соседнюю. Поднялся на лифте в пятый этаж. Трижды коротко нажал кнопку звонка. Так звонит только он, Люська сразу узнает. Тотчас за дверью что-то скрипнуло. Дверь открылась. Маленькие руки обвились вокруг его шеи. Девичий голос прошептал:
— Ну что ты, Костик. Я тебя жду, жду…
— Вот я и пришел.
Они постояли немного в темноте, прижавшись друг к другу.
— Что ж, так и будем жаться на лестнице?
Девушка отпрянула:
— А ну тебя… И что ты за человек!
— Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид бизонов. — Костя засмеялся тихонько, спросил: — Тетка спит?
— Вяжет.
— Тогда пойдем погуляем.
— Только оденусь.
— Валяй. Я внизу буду.
Костя спустился, посмотрел на улицу сквозь заиндевелое стекло, но выходить не стал. Еще нарвешься на отца: вдруг у него какой-нибудь педсовет или совещание?
Наверху торопливо застучали каблучки. Костя усмехнулся. Люська в своем репертуаре: на улице подмерзло — будь здоров, а она надела выходные туфельки с тонкими длинными носами, на шпильках. Думает, пойдем куда-нибудь! Чудила!
Подошла Люся. Остановилась возле него. Он посмотрел на нее сверху вниз — девушка была мала ростом, — улыбнулся, привлек к себе, поцеловал в губы. Она не отстранилась, только глянула на дверь.
— Пошли. И побыстрее, — сказал Костя.
Люся понимающе кивнула, выскользнула в дверь и зашагала торопливо по заснеженной улице.
Костя вышел немного погодя и нагнал ее на углу.
Домой Костя вернулся во втором часу. Разделся и прошел на кухню.
На кухне, за столом, покрытым зеленоватой потертой клеенкой, сидел дед Сергей Степанович. Лицо у него было розовое, мясистое. Очки с толстыми стеклами в большой роговой оправе неправдоподобно увеличивали дедовы бесцветные глаза. Перед ним на столе стояла ученическая чернильница «непроливашка», лежала толстая тетрадка. В руках дед держал старенькую желтую вставочку и писал мелким, удивительно четким и красивым почерком, буковка к буковке. Писал не то роман, не то воспоминания какие-то, никто из домашних толком не знал, что именно пишет дед. Тетрадочку он прятал в несгораемый ящик, ящик запирал на ключ, а ключ всегда носил при себе, а когда укладывался спать, привязывал цепочку от ключа к руке. Кроме исписанных тетрадей дед хранил в ящике пожелтевшие грамоты, два ордена Красной Звезды и несколько медалей. А может, и еще что-нибудь. Неизвестно.
Когда Костя вошел, дед оторвался от работы, сверкнул на внука стеклышками очков, но ничего не сказал, только хмыкнул и снова заскрипел перышком.
— Все трудишься? — весело спросил Костя.
Дед снова хмыкнул и пожевал губами. По вечерам рот у него был ввалившимся, потому что дед вынимал искусственные челюсти и клал в стакан с водой. Отдыхал от зубов.
В коридоре зашаркали шлепанцы.
Костя поморщился. Отец. Сейчас начнет. Дед покосился на внука и опять хмыкнул.
Петр Анисимович остановился в дверях. Он был в голубой в синюю широкую полоску пижаме и в шлепанцах на босу ногу.