— Если не ошибаюсь, уже два. Ночи, — сказал он бесстрастно.
— Без двадцати, — прошамкал дед.
— Я не вас спрашиваю, папаша, — Петр Анисимович сердито повел головой, будто шею давил воротник. — Шли бы вы спать.
— Не твоя забота, — добродушно отрезал дед.
— Последнее время ты стал являться домой несколько поздно, — сказал Петр Анисимович, обращаясь к Косте. — Я требую, чтобы ты прекратил эти свои полуночные бдения.
— Тренировки, папа, — сказал Костя. — Каток просто забит. Приходится оставаться после звонка. Скоро соревнования.
— Гм… Все равно надо как-то укладываться в вечерние часы. Что у тебя в техникуме?
— Порядок.
— Мать волнуется, когда ты задерживаешься, — Петр Анисимович повернулся и пошел к себе.
«Пронесло», — подумал Костя и облегченно вздохнул.
— Ну, а она? Тоже тренируется? — прошамкал дед и не то усмехнулся, не то крякнул.
— Ты о ком? — спросил Костя беспечно.
— Об этой, — дед мотнул головой в сторону стены. — Маленькой.
«Вот ядовитый старик, — подумал Костя беззлобно. — Сидит дома, а все вынюхивает…»
— Она на коньках не бегает.
— Ну-ну, — дед снова заскрипел перышком.
— Деда, у меня завтра практика.
— Ладно, — не поднимая головы, прошамкал дед. — Разбужу.
Костя пошел в комнату, разделся и лег на диван, укрывшись легким шершавым солдатским одеялом. Свет гасить не стал. Все равно дед придет через несколько минут. Не засидится. Тоже поспать любит.
Кровать деда стояла в противоположном углу. Они не мешали друг другу. Дед мог заснуть и проснуться в любое время. Это у него привычка. Еще со службы в угрозыске. Дед мог и вовсе не спать, если понадобится. И не есть, и не пить, как верблюд. Костя не то чтобы не любил деда, а скорее побаивался его. Дед был хитер и обтекаем. И в улыбке его таился яд. Так, по крайней мере, казалось Косте. И от дедовых глаз невозможно было укрыться. Он ладил со всеми в доме, был тих и доброжелателен. Но каждый раз из тихости своей и доброжелательности вытягивал какую-нибудь выгоду для себя.
И мясо ему в магазине давали получше, и в ванной водопроводчик провел для удобства душ на длинном блестящем шланге. И путевку в санаторий давали ему вне очереди. И все обо всех дед знал.
Иногда Косте казалось, что он записывает в свои тетрадочки выведанные мысли и чувства людей. Про запас. А вдруг да пригодятся. И не очень-то доверял деду.
Костя вытянулся, закрыл глаза. И тотчас представил себе лицо Оленьки и рядом миловидное личико Люси. Они стояли рядом и не мешали друг другу. А потом заскользил на коньках Виктор. Коньки его становились все длиннее и длиннее. Костя бросился за ним вдогонку. Засверкал, замельтешил под ногами лед…
Фаина Васильевна привела в класс незнакомого, очень плотного, очень коренастого и лохматого парня.
— Прошу любить и жаловать. Иван Васильевич Соколов будет преподавать у вас литературу. Надеюсь, не стоит напоминать о том, что Ивану Васильевичу на первых порах надо помочь, потому что ему будет нелегко. Он недавно закончил педагогический институт. Сегодня его первый урок. И многое зависит от вас. — Она нахмурилась, погрозила пальцем сидящим на «камчатке» Виктору и Плюхе и ушла, пожелав новому преподавателю успеха.
Иван Васильевич остался один на один с девятым «в», заметно волновался, на щеках проступили бледные розовые пятна. Он открыл журнал, молча стал читать фамилии учеников, стараясь угадать их владельцев. Чтобы успокоиться, надо заняться каким-нибудь конкретным делом, сосредоточиться на чем-нибудь, как учил Станиславский.
Ребята с любопытством и довольно бесцеремонно рассматривали нового учителя. Он был молод, и даже суровое, сосредоточенное выражение лица не делало его старше. Черные волосы стояли дыбом на макушке и возле лба. Видимо, не поддавались расческе. На круглом, чуть одутловатом лице короткий ноздрястый нос, близко посаженные темные, с каким-то лиловым отливом глаза. Кажется, будто все, на что смотрит Иван Васильевич, удивляет его. Серый пиджак плотно облегает крепкое туловище, вот-вот отскочат пуговицы.
— Бычок, — шепотом сказал Володька Коротков.
Рядом сдержанно прыснули. Прозвище показалось метким. Иван Васильевич мельком взглянул в Володькину сторону. Непонятно было, слышал он или не слышал. На всякий случай Володька уткнулся в учебник как ни в чем не бывало.
В классе снова установилась зыбкая тишина.
Наконец Иван Васильевич оторвался от журнала, оглядел ребят, кашлянул и неожиданно пошел по проходу между партами к шкафам. Осмотрел приборы за стеклами. Потом уставился на скелет. Поднял густые, сросшиеся на переносице брови. Спросил:
— А это кто ж такой?
Голос у него был гулкий, густой.
— Это Иван Иванович, — сказал Плюха.
Иван Васильевич посмотрел внимательно на Плюху:
— Спасибо. Значит, мой тезка. Любопытно, каким он был при жизни? Где жил, когда, о чем мечтал, к чему стремился? Был ли счастлив?
Странно, но никогда ребята не задумывались над этим. Может быть, потому, что приобрели Ивана Ивановича, когда были несмышлеными шестиклассниками, и скелет для них был просто скелетом и еще предметом, с помощью которого можно было переплюнуть вредных «ашек». А потом к Ивану Ивановичу привыкли. Он был тем, что он есть, — без прошлого и будущего.
Лева поднял руку.
— Прошу, — сказал Иван Васильевич, — называть свою фамилию и имя, ведь мы с вами еще не знакомы. Пожалуйста.
— Котов Лев, — Лева встал и засопел.
Иван Васильевич терпеливо ждал, что скажет рыжий Котов Лев.
— Он не был счастлив, — сказал Лева так печально, будто говорил о самом себе.
— Почему вы так думаете?
— Он не мог быть счастлив. Он был беден.
— Вот как?
— Богатый человек не пошел бы на скелет.
— Не лишено логики.
Подняла руку Сима. Иван Васильевич кивнул.
— Я — Лузгина Сима, то есть Серафима — полностью. Знаете, он мог быть благородным рыцарем и погибнуть на турнире из-за прекрасной дамы.
Ребята засмеялись.
— И ничего смешного, — обиженно сказала Сима. — Они могли из него сделать скелет.
— Кто «они»?
— Ну, его враги.
— В каком же веке он, по-вашему, жил?
— В пятнадцатом! — выпалила Сима.
— Что ж, он неплохо сохранился для своих лет, — сказал Иван Васильевич и улыбнулся. Лицо его вдруг преобразилось, стало совсем мальчишечьим, белозубым и веселым. И весь девятый «в» улыбнулся в ответ. — Еще у кого какие есть предположения?
— Коротков Владимир… Скорее всего наш Иван Иванович был фашистом. Погиб в России. И из него сделали наглядное пособие.
Ребята загалдели.
— Сам ты фашист!
— Жиргут несчастный!
— Это ж надо додуматься!
— Дайте ему по шее!
— Сам дурак!
— Тихо! — густо сказал Иван Васильевич и, когда ребята успокоились, добавил: — Прежде всего вам надо научиться спорить. На глотку в споре никогда не возьмете. Драться надо не криком, а логикой. Бить фактами. И если чувствуете себя правым — отстаивать позицию до конца. Мне тоже не нравится эта гипотеза. Не нравится хотя бы потому, что неприятно иметь в классе скелет фашиста. Но опровергнуть ее мы с вами не имеем возможности. Нет фактов.
— Веселов Арсений, — Плюха шмыгнул носом. — Я — против. Иван Иванович справедлив, и его все любят. Так какой же он фашист?
В классе поднялся невообразимый шум. Смеялись все: и Иван Васильевич, и сам Плюха, понявший, что сморозил глупость, и даже Иван Иванович, казалось, тихо посмеивается.
Дверь открылась, и в ней появился Петр Анисимович. Осмотрел подозрительно класс. Заметив его, ребята быстро начали стихать. Встали.
— Я шел мимо. Слышу — веселье!
— Мы немного пофантазировали насчет скелета, — объяснил Иван Васильевич улыбаясь.
— Гм… А я полагал, что у вас урок литературы, — Петр Анисимович повернулся и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Наступила неловкая тишина. Иван Васильевич покраснел.
— Так на чем мы остановились?
— На скелете, — подсказал Плюха.
— На скелете, — повторил расстроенно Иван Васильевич. — Есть мнение, что он был рыцарем; другое, что он был беден; третье, что он погиб на войне… Наверно, можно выдвинуть немало гипотез. И мы их выдвинем. Но в какую бы эпоху он ни жил, по нашему предположению, кем бы он ни был, какое бы ни занимал в обществе социальное положение, чтобы восстановить нам с вами картину его бытия, придется изучить его эпоху, круг интересов и чаяний его класса. Если он боролся — то за что и с кем? Мечтал — о чем? Любил — кого? Что было целью его жизни, как он представлял себе счастье? В чем была его сила и в чем слабость? Да можно задать тысячи вопросов! И, чтобы получить на них ответы, нам с вами придется обратиться к самому верному и одновременно — увы! — к самому неточному источнику — к искусству. К живописи, ваянию, музыке, к литературе. Почему к самому верному? Потому что во все времена, во все эпохи художники обращались к жизни и так или иначе отражали бытие своих современников, их мечты, их быт, их борьбу, их идеалы. Почему к самому неточному? Потому что во все времена и во все эпохи художники отражали в своих творениях интересы своего класса, класса, которому они служили, возвышали идеалы этого класса и, следовательно, отображали жизнь с субъективных позиций. Мы с вами изучаем литературу как один из важнейших видов искусства именно для того, чтобы научиться отличать прекрасное от безобразного, правду от лжи, чтобы научиться вбирать в себя все лучшее, что сумеем найти в творениях ушедших поколений и в творениях своих современников. Нам придется немало работать, немало, видимо, и спорить. Я не требую, чтобы вы со мной безоговорочно соглашались. Очень хочу, чтобы спорили, убеждали, чтобы думали. Одному может понравиться новая книга, новое стихотворение, другому та же книга не нравится, не волнует, кажется неискренней. Что ж, будем спорить! Для начала давайте-ка напишем с вами сочинение. Срок — две недели. Тема стоит у вас в углу — Иван Иванович. Вот вы, Лузгина, считаете, что он был рыцарем; что ж, попытайтесь описать его жизнь. Походите по музеям, почитайте книжки. Многого, конечно, за две недели не узнаете, но представление о рыцарстве получите. Вот и опишите нам своего благородного Ивана Ивановича. Я думаю, каждому найдется простор для фантазии и возможность покопаться в материале. — И лицо Ивана Васильевича снова осветилось мальчишечьей улыбкой. Потом посерьезнело. — А теперь поговорим непосредственно о предмете, который мы с вами будем изучать. На чем вы остановились с Александром Афанасьевичем?
— Иван Васильевич, вы давно преподаете?
— Три дня.
Петр Анисимович улыбнулся нехотя, одними губами. Он сидел за столом, к которому кнопками был приколот огромный лист ватмана, тщательно расчерченный и испещренный карандашными пометками — расписание занятий. Прямо на ватмане лежали остро отточенные карандаши и потертые ластики.
Иван Васильевич стоял напротив. Когда он вошел, завуч что-то стирал, что-то вписывал в расписание и не предложил учителю сесть. А садиться без приглашения Иван Васильевич не счел удобным: все-таки он немного робел перед своим первым в жизни заведующим учебной частью.
— Три дня, — повторил Петр Анисимович, и вымученная улыбка сошла с его губ, они отвердели. — Согласитесь, что это не очень большой стаж. Надо полагать, с программой вы познакомились обстоятельно?
— Разумеется.
— И что же, в программе по литературе для девятых классов, разработанной Академией педагогических наук и утвержденной Министерством просвещения, есть пункт об изучении скелетов?
Иван Васильевич улыбнулся:
— Нет, такого пункта нет.
— Стало быть, вы решили поправить академию и министерство?
— Да нет же, Петр Анисимович! — воскликнул Иван Васильевич, и на щеках его проступили розовые пятна. — Просто когда я увидел Ивана Ивановича…
— Ивана Ивановича?.. — переспросил завуч.
— Ну, скелет… Его зовут Иваном Ивановичем… Так вот, когда я увидел его, у меня появилась мысль: а что, если начать с него? Его все знают, к нему привыкли, а что, если заставить ребят задуматься, пофантазировать над его историей? Понимаете! И облечь это в литературную форму. Да так, чтобы им пришлось покопаться в книгах самостоятельно!
— У вас появилась мысль! Получается так, что у академиков, у товарищей из министерства не появлялось мыслей. А появилась она у вас. Нехорошо. Я за новаторство в педагогике, не подумайте, что я косный человек. Нет. Но все должно иметь рамки, пределы. Для нас с вами, для советского учительства, есть только одни рамки — программа. Вот в пределах учебной программы мы с вами и должны быть новаторами. А ваша мысль ни в какие рамки не лезет! Нельзя так, с кондачка! Урок определен вашим личным планом. И даже в вашем личном плане не было скелета. Ведь так?
— Так.
— Вот видите. А анархия в нашем тонком педагогическом деле недопустима. Прошу учесть на будущее! И потом, почему вы так странно выглядите, голубчик? Прически у вас какая-то… — Петр Анисимович провел ладонью по своему редкому зачесу.
Иван Васильевич тоже потрогал свои жесткие вихры, густо покраснел.
— Не лежат…
— Придумайте что-нибудь. Ведь ваша голова полна мыслей, — Петр Анисимович неожиданно вздохнул, откинулся на спинку стула и улыбнулся желтой улыбкой. — Ах, молодо-зелено. И я когда-то был таким!
Нет, он был не таким. Во дворе большого дома, где жила семья Пискаревых, Петьку часто били. Били ни за что, просто так, потому что не умел давать сдачи. Только закрывал голову руками, тихо всхлипывая от боли и обиды.
Бывало, зимой, возвращаясь откуда-нибудь, Петька переходил на другую сторону улицы, останавливался против своих ворот в тени, возле обледенелой трубы и стоял там, поджидая попутчика — кого-нибудь из соседей. Мороз щипал за щеки, коченели руки и ноги. А он все стоял, все ждал, чтобы проскочить через двор к подъезду под прикрытием взрослого. Чтобы не били. А может быть, его именно за это и били. Он стоял, коченея на ветру, ежась, и придумывал страшные способы мести дворовым мальчишкам.
Завидев жильца из своего подъезда, Петька срывался с места, торопливо перебегал улицу, не чувствуя одеревеневших ног, заискивающе здоровался и семенил рядом. Ребята носились по двору, перебрасывались снежками, строили крепость из снега. На Петьку никто не обращал внимания. И ни к чему было мерзнуть возле обледенелой водосточной трубы на другой стороне улицы. Но он не мог преодолеть страх.
Потом Петька превратился в Петра. Он прилежно учился, хотя наука нелегко давалась ему, и то, что иные усваивали штурмом, Петр брал долгой осадой, зубрежкой. Но брал. Ни с кем особенно не сближался, ребячьих драк старался избегать. Вступил в комсомол. Считался неплохим товарищем. Проходил по двору спокойно, никому и в голову не пришло бы бить десятиклассника. Но что-то в глубинах сознания осталось от детства, от того непобедимого страха перед болью и унижением.
И в институте Петр был прилежен, но как-то тушевался, старался не оказаться на виду. Выше взлетишь — больнее падать. Так бы, наверно, и прожил он жизнь тихо, вприпрятку, если бы не два события.
Сначала в квартире появились новые соседи — Сергей Степанович в военной форме с одной «шпалой» в петлице, светленький, стриженный под бокс, с расплывчатым бабьим лицом, его жена Оксана Матвеевна — громоздкая, черноглазая, бойкая на язык, и дочь Наташа, тихая, светленькая в отца, с материнскими темными глазами. Она была младше Петра года на три.
А вскоре в бою с белофиннами под станцией Пери погиб Пискарев-старший. Получив извещение о гибели мужа, мать Петра всю ночь просидела на кухне. Ее не тревожили. Понимали — переживает. Утром Петр застал мать спящей на табурете все в той же горестной позе, со склоненной головой и опущенными на колени руками.
— Мама, уже утро. Мне в институт пора.