— А ты в ней что-нибудь кумекаешь, в машине? Баранку крутить умеешь?
— Учусь, — неопределенно ответил я. — А «Москвич» наш не зеленый. Называется — цвета морской волны.
Витька не обратил на мою поправку никакого внимания.
— А я ушами умею шевелить. Не веришь? Во, смотри!
Он надул, щеки и быстро-быстро зашевелил оттопыренными ушами.
Они у него тоже были облеплены веснушками, только меньшими, чем на скулах.
У меня, наверно, был довольно глупый вид, потому что Витька прыснул от удовольствия.
— Ты в какой класс перешел? В седьмой? И я в седьмой. Хочешь, будем вместе сидеть? Только ты в «А» записывайся, а то в «Б» одни зубрилки да подлизы. А в нашем — ничего народ: один плачет, другой скачет, третий песенки поет.
У него была какая-то потребность говорить в рифму. К месту, не к месту, лишь бы фраза получалась круглая и звонкая, как мяч.
— Идет, — согласился я, — запишусь в ваш, в «А». Если там еще хоть пара таких, как ты, с вами не соскучишься.
— Порядок в танковых частях! — Витька довольно улыбнулся. — А скучать я не люблю, это ты прав. Ну, я побег, а то мамка с меня шкуру сдерет и зонтик сошьет. Я в третьем подъезде живу, квартира 67-я. Заходи в гости, пиши письма, только не доплатные. Правда, заходи. Я тебя с Калерией-Кавалерией-Артиллерией познакомлю, с сестричкой своей. Вместе учиться будем, она тоже в седьмой перешла.
Последние слова он выкрикнул уже из своего подъезда. А минут через двадцать ворвался к нам и потащил меня во двор.
На площадке возле гаражей четверо ребят играли в деньги. Витька перехватил тяжелую свинцовую биту, поставил на кон пятак, отошел к черте и, почти не прицеливаясь, метнул. Бита попала прямо в столбик монет, и они разлетелись в разные стороны.
— Буц! — завистливо воскликнул мальчишка с длинными поповскими волосами: смешная челка лезла ему в глаза, и он то и дело дергал головой, как конь. — Тебя, Крыса, ни в какую игру нельзя принимать, в два счета облопошишь.
Витька собрал пятаки и небрежно сунул в карман.
— Не век же тебе над Казиком измываться, — насмешливо кинул он. — Любишь кататься, люби саночки возить. Знакомьтесь, братики-матросики, это новенький из 41-й квартиры. Тимкой зовут. А это, — он кивнул в сторону длинногривого, — Африкан-младший.
— Младший? — удивился я. — А что, есть еще и старший?
— Есть! — радостно завопил Витька. Казалось, он только и ждал этого вопроса. — Его папаша, Африкан Гермогенович Боровик. Между прочим, наш домоуправ, не кто-нибудь.
— Кончай! — Африкан-младший сжал кулаки.
— Уже кончил, — тут же согласился Витька. — Ну, ладно, ладно, не дуйся. Отдам я тебе твой поганый пятак, больно надо… Это — Казик-Хлеборезка. Если б он так играл в футбол, как решает задачки по алгебре, мы бы кубок «Кожаного мяча» завоевали, а так фигу с маслом, даже в районный финал не пролезли. Вон тот фитиль — Ростик. Полностью — Ростислав. «Расти и славься», значит. Вот он и вырос с коломенскую версту. Запросто в кино «Детям до шестнадцати…» ходит. А еще наш Ростик филателист, аквариумист, моделист, велосипедист…
— Мели, Емеля, твоя неделя, — лениво перебил его Ростик, дочерна загорелый, мосластый, в белой шелковой майке, шароварах и синих прорезиновых тапочках. — Вот бы к твоему языку моторчик приспособить, ты б, наверно, не меньше Братской ГЭС энергии вырабатывал.
Ребята захохотали, Витька — громче всех.
— Ну, про Братскую — это ты загнул. Что ни говори — крупнейшая в мире. Днепрогэс — другое дело? Кто там у нас остался? Ты, Жека? Жека, подай мальчику ручку. Не хочет, а! Не желает! Ладно, черт с тобой, грубиян невоспитанный. Вот и вся наша компания, Тимох.
— Что ж ты про Калерию-Холерию забыл? — Африкан подкинул биту, поймал и протянул мне. — Слышь, ты… Тимох. Сыграем, а? По пятачку или по гривенничку?
Я сразу скис и принялся вдумчиво изучать носки своих ботинок.
— На деньги не играю.
Я понимал, что отказ ставит меня перед ребятами в неловкое положение, но ничего не мог с этим поделать.
— Вот как? — Африкан пригладил свою пижонскую челку и повернулся к Витьке. — Зачем ты привел к нам этого маменькиного сынка? Отве…
— Моя мама умерла, — перебил я Африкана. — А отцу я дал слово, что не буду играть на деньги, и не буду.
— Слово дал! — широко усмехнулся Африкан. — Знаем мы эти штучки. Лучше скажи, что трусишь.
— Чего пристал к человеку? — примирительно сказал Жека. — Ты, Тим, не обращай на него внимания. Он на деньги жадный, оттого всех и уговаривает играть. Сколько ты сегодня выиграл, Таракан?
— Не твое дело. — Африкан дернул за козырек Жекиной кепки. — Больше, чем ты проиграл.
— Бросьте цапаться. — Ростик растолкал их. — Нашли из-за чего…
— Тогда пусть хоть стойку на турнике сделает, — не унимался Африкан. — Может, он и турника боится? Чего ж нам с таким гусем знаться…
Ребята как-то странно переглянулись.
Я вскипел.
— Стойку? Сейчас я тебе покажу стойку!
— А может, в другой раз? — неуверенно пробормотал Витька, но я уже повернулся и решительно пошел к турнику.
Турник был как турник, не очень высокий, с железной перекладиной. Правда, под ним стояла лужина, нужно было прыгать с разбегу и, соскакивая, следить, чтоб не угодить в воду. Я подумал, что именно здесь зарыта собака: Африкан, наверно, ждет, что я сорвусь. Не дождется, не на того напал! Не такие лужи перепрыгивали.
Я поплевал на руки, разбежался, подпрыгнул и… грохнулся вниз под оглушительный хохот, свист и мяуканье всей пятерки. В турнике была перепилена трубка, они, паразиты, вставили в нее тонкую палочку, чтоб держалась, вот в чем дело. А как я повис, она и хрустнула.
— Не злись, — сказал Витька, помогая мне выбраться из лужи. — Водяные процедуры закаляют организм и способствуют лучшему перевариванию пищи.
— Сам дурак! — Я мрачно растер на лице грязь и поплелся домой мыться, а они ржали мне вслед.
«РЫЖАЯ КОМАНДА» И ОСТАЛЬНЫЕ
Было самое начало июня, первые дни каникул. Солнце жгло так, что листья на тополях вдоль дорог пожухли и свернулись в трубочки. Деревья стояли серые от пыли. В нашем дворе спасали яблони — каждый вечер мы перетаскивали под них целый океан воды. Асфальт таял, словно мороженое, казалось, что тротуары больны оспой, так их истыкали острые женские каблуки. Небо будто выгорело: ни облачка, ни тучки аж до горизонта, одна только белесая синь да уже с самого восхода раскаленное, красное, как кирпич, солнце.
По утрам я забегал к Крысевичам.
Во дворе, за глаза, Крысевичей называли «рыжей командой». И на самом деле все они, как на подбор, были ну просто удивительно рыжие. Павел Петрович, Витькин отец, — червонно-рыжий, чуть ли не черный, Людмила Мироновна — огненно-рыжая, будто пламя костра, сам Витька — какой-то буровато-рыжий, Калерия — золотисто-рыжая, а маленький Вовка — просто рыже-рыжий. Все рыжие, и все конопатые, и все говорили в рифму, даже маленький Вовка. Едва я появлялся на пороге, он начинал молотить ложкой по столу и вопить во все горло:
— Лела-холела, встлецай кавалела! — Вовка не выговаривал буквы «р» и «ч».
Вначале я готов был от этих воплей сквозь землю провалиться, но потом привык, тем более что тут-то начиналось самое интересное. Лера немедленно хлопала Вовку по круглой толстой физиономии и заявляла:
— Замолчи, дурак, а то получишь еще не так!
Вовка кидался в рев. Из кухни выглядывала Людмила Мироновна и принималась наводить порядок:
— Тише, подшиванцы, батьку разбудите. Кому сказано — не вой… У человека выходной, а ему в родном доме покоя нету! Проходи, Тимочка, не обращай на этого беса внимания, поорет да перестанет.
— Не беса, а балбеса, — поправляла Калерия. — Бес-балбес, под кобылу подлез…
Но Вовка и не думал сдаваться.
— Зених и невеста — кислое тесто! — выкрикивал он, тараща на меня круглые, как пуговки, глаза. Букву «ж» этот розовый чумазый поросенок тоже не выговаривал.
Калерия награждала Вовку подзатыльником и убегала к матери на кухню. Витька падал на диван и катался от хохота.
— Цирк! — стонал он. — Фольклор! Устное народное творчество! Мам, а, мам, давайте этим летом выпускать стенгазету! Такие таланты пропадают, и никто о нас, бедных, не знает…
— Ты сначала научись диктовки без двоек писать, а потом будешь газеты выпускать! — из второй комнаты выходил заспанный Павел Петрович. Он весело подмигивал мне и потирал руки. — За вами разве что на кладбище отдохнешь, башибузуки несчастные. Что-то я проголодался, мать. Что есть в печи, все на стол мечи…
Я довольно скоро сообразил, что это у Крысевичей такая игра, и начал с удовольствием подыгрывать им. Ну конечно, игра. Вот тетка Горислава — она ведь тоже играет. Разве можно как-нибудь еще назвать ее беготню с тряпками вокруг своих шкафов, сервантов и пуфиков?! Правда, тетка Горислава играет в музей, где любая ерунда — это не ерунда, а экспонат, где все вещи спрятаны под стеклянными колпаками, и люди надевают на обувь тряпичные тапочки, чтоб не поцарапать какой-нибудь распрекрасный паркет, а рыжие Крысевичи играют в рифмы. Играют с удовольствием, подзадоривая друг друга, потому что они веселые и счастливые люди и им хочется, чтобы рядом с ними все были тоже веселыми и счастливыми.
А теткина игра нудная, тоскливая.
Потому что она сама такая.
Каждый играет в свою игру.
Но первое время я принимал все это за чистую монету и с ужасом пытался себе представить, как Павел Петрович выступает на профсоюзном собрании у себя в стройтресте — он маляр и председатель месткома, или Витька и Калерия отвечают уроки. Ну, историю и географию — это еще хоть с трудом, но понять можно. «На нас напал Наполеон, а мы его прогнали вон!» — Отечественная война 1812 года. «На Урале есть у нас нефть, руда, свинец и газ», — полезные ископаемые Уральского хребта. Но как быть с физикой, спряжением глаголов, геометрией? Ага, вспомнил: «Пифагоровы штаны во все стороны равны». Так, что ли?
Чепуха это все! Когда Крысевичи не играют, они разговаривают как обычные нормальные люди. Все. Даже маленький Вовка. Только иногда что-нибудь само собой срифмуется — по привычке…
Витька и Калерия — близнецы. Однако они очень разные, даже рыжи по-разному. И вообще, Витька плотный, коренастый, лицо у него круглое, как сковородка, и оттопыренные уши. Калерия же тоненькая и длинноногая, и глаза у нее вовсе не разноцветные, а зеленые, как трава. «Кошачьи глаза», — посмеивается Людмила Мироновна.
Собственно, Калерией ее никто не называет, даже мама. Зовут Лерой, Калей. Зато я не знаю ни одной девчонки, у которой было бы столько кличек. Основная: «Калерия-Кавалерия-Артиллерия». И дополнительные: «Холерия» и просто «Холера» или «Холела», как говорит Вовка. Правда, кроме Витьки и Вовки, ее почти никто не дразнит. Жека как-то рассказывал мне, что Лера дерется не хуже брата; однажды за «холеру» она так отлупила Казика, что он после этого ее по имени-отчеству называл. Соврал, наверно…
Прошла всего неделя, как я лягушкой шлепнулся с турника, и я держался настороже, опасаясь нового подвоха. Однако, то ли ребята пока ничего не придумали, то ли решили оставить меня в покое, молчаливо признав за своего, но больше никто меня не задевал. Видно, еще и потому, что я очень быстро подружился с Крысевичами — главными в этой компании заводилами.
Постепенно я узнал поближе и других: Казика, Жеку, Ростика и Африкана. Сейчас я обо всех о них немного расскажу.
Казик — добрейшее на свете существо; маленький, толстый, как кадушка, с пухлыми румяными щеками и узенькими щелками-глазами. Глядя на него, никогда не скажешь, что он уже перешел в седьмой класс, от силы — в пятый. У Казика вечно оттопыриваются карманы, набитые булками, бубликами, печеньем или просто кусками батона: совершенно фантастический у человека аппетит. Когда ни встретишь, обязательно что-нибудь жует. Из-за этого его и прозвали «Хлеборезкой». На кличку он не обижается, он вообще, кажется, не обижается ни на что и ни на кого, кроме своей мамы, которая от утра до ночи твердит о том, что ему надо похудеть. Заслышав разговор на эту тему, Казик начинает краснеть, пыхтеть и тут же старается куда-нибудь удрать.
Он очень любит малышей, и все малыши с нашего двора ходят за ним табуном. Казик рассказывает им сказки, мастерит деревянные пистолеты и делится своими неисчерпаемыми запасами булочек и пряников. Может, это потому, что он в семье один? Хотя нет, я ведь тоже один, а терпеть не могу возиться с малышами. Помню, назначили вожатым октябрят, так я от них на второй день сбежал. Просто Казик очень добродушный, вот в чем дело. И у нас им все командуют. А малыши сами подчиняются ему беспрекословно.
Родители Казика преподают русский и белорусский языки в электротехникуме. Их квартира похожа на библиотеку: книжные полки стоят даже в коридоре. Узнав, что я люблю читать, Казик затащил меня к себе. Я взял «Белое безмолвие» Джека Лондона. Хорошая книжка. А еще у них пропасть всяких приключенческих книг: Жюль Верн, Майн Рид, Беляев, Мавр, Ефремов… Они всем дают читать, не жалеют. Только Валентина Ивановна, мама Казика, просит, чтоб не рвали и не пачкали. Тут она, как скала: увидит, что измазал книгу, — больше не проси, не получишь.
С Жекой меня подружила машина. Дело в том, что Жекин отец собирается купить «Москвича», после работы он частенько заглядывает к нам в гараж потолковать с моим отцом. Сам Антон Александрович шофер, работает на пятитонном автокране. Раньше, в каникулы, он частенько брал Жеку с собой, чтоб не болтался во дворе без дела, рассказывал ему о разных машинах, давал подержать баранку. Наверно, поэтому Жека просто помешался на автомобилях. Он знает все марки автомашин и различает их по звуку мотора, как некоторые различают по голосам птиц. Любимая Жекина книга — «Автомобиль „Москвич“ модели 407. Конструкция и техническое обслуживание». Он таскает здоровенный замусоленный том на пляж и в лес и, по-моему, уже вызубрил его наизусть, как стихотворение. Не человек, а автомобильный справочник. Своими вопросами Жека даже моего отца иногда ставит в тупик, хотя он куда как хорошо машину знает, а обо мне уж и говорить нечего. Едва он открывает рот, я тут же поднимаю руки. Жека сердится и называет меня лоботрясом: как же, иметь свою машину и до сих пор не выучить ее назубок! Уж он-то бы…
С кем мне немного не по себе, так это с Ростиком. Ему тринадцать, как и мне. Ростик длинный — на голову выше любого из нас, худой, как «шкилет». Рубашка и шаровары висят на нем, словно на вешалке. Рядом с Ростиком можно пробыть целый день и не услышать от него даже десяти слов: насупится и молчит, будто воды в рот набрал.
Я думал, что он чем-то болен. Оказалось, ничего подобного — здоров, как бык. Однажды мы затеяли бороться, так он, шутя, припечатал нас к земле одного за другим, даже пикнуть никто не успел. Только с Африканом они разошлись вничью, но ведь Африкан на два года старше.
Меня смущал его взгляд, долгий пристальный взгляд, от которого я невольно оборачивался. Казалось, Ростик присматривается ко мне, старается понять, что я за птица. А согласитесь, это не очень приятно, когда тебя рассматривают, словно какую-то амебу под микроскопом: так и тянет сморозить что-нибудь глупое.
Куда быстрее, чем к Ростику, я привязался к его отцу. Дядю Костю знала и любила вся ребятня из нашего и соседних дворов: он продавал мороженое в стеклянной будочке возле магазина «Айсберг» Целыми днями он сидел в своей будочке, весело расхваливая эскимо, пломбир и молочное, и возле него всегда толпился народ. А за будочкой стояла коричневая инвалидная коляска — дяде Косте на фронте немецким снарядом оторвало обе ноги.