— Мама, мы тоже пойдем с Дэнуцем! Мы хотим посмотреть, — попросились мальчики.
— Кто вас не пускает? Идите, — сказала мама.
— Далековато, — заметил Дэнуц.
— Тогда перехватите что-нибудь, — и дала им в руки, всем троим, по куску хлеба с маслом и по огурцу.
На месте раскопок работа кипела, все были заняты.
— Сядьте, мальчики, вон там! — сказал Теофил Спиридонович, глянув на них рассеянно.
И мальчики сели на траву. Но вскоре им пришлось пересесть, чтобы не мешать работающим. Потом пересели еще раз и еще. Так они оказались возле каких-то кустов бурьяна, сидели рядышком, как два взъерошенных и перепуганных воробышка, с вытянутыми шеями, чтобы лучше видеть, ничего не пропустить.
Теофил Спиридонович почти полулежал, и его руки прощупывали каждую пылинку, просеивали землю сквозь пальцы комочек за комочком.
— А… — начал было Миликэ, но осекся, поняв, что не к кому обращаться.
Он хотел спросить: «А что вы нашли? Царскую корону?», но вовремя замолчал. Никто не видел Миликэ, никто не услышал его голоса.
Только Тинелу он мог бы сказать про царскую корону — как здорово было бы на нее посмотреть. Но Тинел был так поглощен увиденным, что брата не замечал.
Миликэ пришлось довольствоваться разглядыванием всех подряд.
Герасим стоял на краю раскопок с альбомом в руке и рисовал… Герасим был уже не просто студент, он был художник! Скажи, пожалуйста, как заправский художник, рисует черепки, которые показываются из земли под пальцами Теофила Спиридоновича.
Хм! Если бы можно было подойти к этому художнику и посмотреть: как получается рисунок? Миликэ нравится рисовать! И Тинелу нравится! Может быть, и они когда-нибудь станут художниками! Жаль, не знали, что здесь можно рисовать, не взяли с собою бумаги. И мама не знала, видно. Дала хлеба с маслом и огурцы, а надо было дать и бумаги!
Ну вот, у Теофила Спиридоновича целая планшетка с прекрасными листами бумаги, но попробуй попроси! Теофил Спиридонович никого не видит. И если бы даже и увидел, ему теперь не до нас. Еще рассердится!
Миликэ вздохнул, понимая, что его никто просто-напросто не замечает. Дела… Вот если бы у него была бумага, он бы, может, нарисовал лучше, чем Герасим! Выходит, рисует не тот, кто очень хочет рисовать, а тот, кому есть на чем рисовать. Какая несправедливость!
И снова единственным утешением было то, что и Тинел хотел рисовать: по глазам видно. Хоть одна душа на свете может понять его: у Тинела ведь тоже нет бумаги!
И студент Антон уже был не просто студентом: он был историком — лихорадочно записывал что-то в блокнот. Прямо как ученый! Его голубые глаза остались такими же голубыми, курносый нос — тот же курносый нос, светлая прядь волос, как всегда, падает ему на глаза. И все же он какой-то другой, не такой, каким они его знали.
А он не замечал мальчиков, словно их тут и не было. Хоть бы один взгляд, одно слово!
И Дэнуц… Когда они шли сюда, разговаривал с ними, шутил, был как все люди. Теперь и он весь в работе, понимает Теофила Спиридоновича по одному взгляду, но знаку или жесту и сразу делает, что требуется; по всему видно — ни разу не ошибается, потому что Теофил Спиридонович же повторяет своих приказаний, не делает никаких замечаний….
Счастливчик Дэнуц!
А разве Миликэ не смог бы так же? Дэнуца научили, поэтому он и умеет. А если бы научили Миликэ? Эге!..
Ну, пусть ж Герасиму, и Антону, и Дэнуцу, в конце концов, — какое им дело до Миликэ и Тинела! Но Лина, их сестра, посмотрите на нее, как она выпендривается! Будто она им и не сестра вовсе!
Ходит вокруг ямы, в которой роется Теофил Спиридонович, и такая важная — шестом не достанешь до ее носа! Да еще в маминой соломенной шляпе, чтобы, не дам бог, не загорела на солнце! И что такого, если бы и потемнела, немножко! Они вот носят бумажные шлемы и не боятся, что их носы облезут. Велика беда! Лина же защищает от солнца не столько голову, сколько нос: не приведи, господи, чтобы загорел! Ее маленький носик должен остаться не тронутым солнцем, как среди зимы… А что это у нее в кармашке блузки? Видно, Теофил Спиридонович дал что-то. А в руке держит какой-то аппарат… Что за аппарат? Разве у нее спросишь? Лина — само внимание: смотрит только на Теофила Спиридоновича и слышит только его приказы.
Даже не видит их! И это называется сестре! Ей даже в голову не придет дать им хоть на минутку ту трубочку из кармана или что там еще у нее… Об аппарате же и речи быть не может! Как будто они съедят его…
Конечно, они были круглыми дураками, когда разрешили соблазнить себя так называемыми «свободными днями» и остались в лагере, чтобы приносить маме хворост, воду из родника, ходить по лесу, рискуя встретиться с волком. Лучше бы пришли сюда работать, а Лина пусть бы таскала родниковую воду, собирала хворост в лесу и забиралась на дерево, когда испугается волка…
Тогда он, Миликэ, держал бы в руке тот таинственный аппарат, а Тинелу отдал бы трубочку, пусть подержит ее, сколько душе угодно, он не стал бы таскать ее в кармане, как Лина. Дали они маху.
Миликэ опять посмотрел краешком глаза в сторону Тинела и прочел в глазах брата те же мысли. А может, это ему показалось… Но как бы ему хотелось, чтобы существовал на свете хоть один человек, который понимал бы его в эту минуту и с которым он мог бы поделиться своими мыслями.
Между тем Теофил Спиридонович нашел еще несколько осколков. Все они лежали разбросанные далеко один от другого. Потом Теофил Спиридонович очень осторожно разрыл землю вокруг найденных черепков, но больше уже ничего не нашел.
— Это все, — сказал он. — До последнего кусочка. Он взял из рук Лины аппарат, — это был киноаппарат! Как они не догадались до сих пор? — и начал снимать раскопки с разных точек, то стоя на краю ямы, то в самой яме, словно перед ним были не какие-то старые с прилипшими комочками земли обломки, а настоящие артисты кино!
— Анфас и в профиль! — шепнул Миликэ Тинелу, пытаясь шутить с досады.
— Ну, хватит, — объявил Теофил Спиридонович, поднялся, стряхнул пыль и землю с колен, вымыл руки — Дэнуц слил ему из кувшина — и пригласил всех «к столу».
«Стол» уже был накрыт в тени ближайшего дуба, Дэнуц постарался…
После еды Теофил Спиридонович снова принялся за работу. Он с осторожностью извлекал из земли каждый черепок, заворачивал его в бумагу и клал в сумку.
— Помочь вам? — пролепетал Миликэ, но Теофил Спиридонович даже не услышал.
Миликэ с Тинелом снова неподвижно сидели в сторонке, следя за каждым движением Теофила Спиридоновича. Как им хотелось прыгнуть в яму и вытащить хоть один черепок! Но никто этого не делал, и они не посмели.
Конечно, это была не царская корона. Царская корона должна быть вся из золота, и она не разбилась бы на десятки осколков. Но с какими предосторожностями вытаскивает каждый кусок Теофил Спиридонович, словно это бог весть какие сокровища! И невольно мальчиков охватило непреодолимое желание делать то же, что и он. Хоть несколько минут подержать в руках пусть самый маленький осколок!
«Если бы я их нашел, — рассуждал Миликэ, — я бы разрешил другим брать их в руки, даже вытащить из земли». — Эта мысль немного его успокоила: она показывала, что он, Миликэ, более добр, чем «другие».
Когда последний черепок был тщательно обернут и осторожно положен в сумку, Теофил Спиридонович вновь стал вдруг прежним Теофилом Спиридоновичем: он весело посмотрел вокруг себя, и у глаз его собрались маленькие пучки морщинок.
— А, логофеты здесь? Когда пришли? Надоело бегать-резвиться?
— Нам хотелось видеть, — ответил Миликэ и мысленно удивился: «Как же так, за обедом сидели вместе в тени дуба, и он тоже не заметил нас? Или забыл?»
Миликэ вспомнил отца, который тоже, работая в своей мастерской в сарайчике, становился глухим и немым, ничего не видел вокруг себя. Можно было подойти к нему и сказать: «Папа, мама сказала, что обед готов». «Хм», — весь ответ, а иногда и этого не скажет. Повторяешь: «Папа, мама сказала, чтобы ты шел обедать!» — уже более громко. И на этот раз он может не услышать. Потом, спустя некоторое время, вдруг словно прозреет: «А, ты здесь? Что? Ты мне что-то сказал? Когда? Я не слышал?!» Собирает инструменты, вытирает руки и идет домой.
Некоторое время мальчики даже играли «в папу»…
Так и Теофил Спиридонович: видно, когда занят своими находками, забывает все на свете…
— Значит, мы нашли кувшин, — сказал руководитель экспедиции, обращаясь к студентам. — По форме мы узнаем, к какой эпохе он принадлежит…
— Какая форма? У каждого черепка другая форма, — вмешался в разговор Миликэ.
— Мы склеим их и получим сосуд, — засмеялся Теофил Спиридонович и надвинул бумажный шлем Миликэ на нос. — Интересно, какую форму имел кувшин, — сказал он, обращаясь к студентам.
Студенты не успели сказать ни единого слова, Миликэ снова их опередил:
— А как этот кувшин оказался так глубоко, в яме? — не мог он успокоиться, видя, что Теофил Спиридонович снова весел и расположен разговаривать. А Миликэ жаждал слушать.
— Говоришь, яма? Это мы сделали яму. Но когда-то на этом месте было жилище, землянка.
— И в землянке кто-то разбил кувшин? — предположил Миликэ.
— Такой пострел, как ты, — пошутил Герасим и улыбнулся.
— Говоришь — пострел? — задумчиво произнес Теофил Спиридонович. — Когда что-то разбивает пострел, приходит мама, задает ему трепку и в самом худшем случае убирает сама.
— Кто же тогда разбил его? — спросил Миликэ.
Теофил Спиридонович оглядел всех по очереди — все хотели знать, кто разбил кувшин. Потом сказал:
— Вы видели, как лежали осколки?
— Разбросанные веером, — ответил Антон.
— Точно. Словно кто-то швырнул кувшин, а не просто уронил его на пол. Думаю, что бросила его женщина.
— Почему?
— Наверно, в доме было что-то дороже этого кувшина…
— Что?
— Скорее, «кто», а не «что»: ребенок. Женщина бросила кувшин, схватила ребенка и убежала из землянки, чтобы спрятаться в лесу.
— В каком лесу? В этом? — удивился Тинел.
— В таком же. В лесу было спасение.
— А почему она убежала? — спросил Миликэ. Ему хотелось знать все.
— Очевидно, поблизости случилось что-то ужасное: может быть, напали враги…
— Фашисты, — сунулся Миликэ.
— Фашисты! Уж ты брякнешь! — фыркнул Антон.
В его тоне было осуждение и в то же время что-то вроде жалости к несообразительному Миликэ.
— Фашисты, — продолжал Теофил Спиридонович, — были в этих местах лет тридцать назад. А кувшин древний.
— Насколько древний? — на этот раз спросила Лина.
— Дня через два будем знать точно. А сейчас могу только сказать, что возраст кувшина следует измерять тысячами лет.
— О-го! — воскликнула Лина.
— Что касается врагов, то я бы ответил так: фашисты были варварами, и тот, кто идет на мирных людей с огнем и мечом, — тоже варвар. Значит, у поработителей всех времен есть общее. Именно эта черта и ввела в заблуждение нашего Миликэ.
— Только эта? — не сдавался Антон.
— Во-первых, эта. Но вернемся к нашему разговору. Возможно, внезапно напали враги, женщина в страхе бросила кувшин, убежала в лес и больше не вернулась. Иначе не остались бы черепки до сегодняшнего дня разбросанными…
— Пока не попали в сумку, — вставил Тинел.
— Теперь они — Теофила Спиридоновича, — вздохнул Миликэ. — Он может делать с ними, что захочет.
— Нет, милый, — возразил Теофил Спиридонович, — они принадлежат музею, народу, истории, если хочешь знать. Эти черепки — словно страничка истории, и спустя несколько дней мы узнаем, какая именно страничка…
— А откуда вы знаете, что та женщина не вернулась домой? Может, вернулась? — спросил Миликэ.
— Дело в том, что с этой минуты дом перестал быть домом. Потолок обрушился, стены обвалились, земля со временем закрыла место, где некогда жили те люди. Место заровнялось, загладилось. Вы видите, даже незаметно, что здесь когда-то было человеческое жилье.
Миликэ и Тинел слушали его, опечаленные.
— Что поделаешь, ребята, такова жизнь. Все это случилось очень давно, — добавил Теофил Спиридонович и взъерошил им чубы.
Мальчики попытались улыбнуться.
И опять Миликэ не стерпел:
— Если это было жилище, почему в нем остались только эти осколки? А где все остальные вещи? Другая посуда?
— Ну, ты у меня прямо философ! Такие вопросы задаешь!.. Да, действительно. Но, во-первых, в те времена не было сервизов, как теперь; возможно, другая посуда сохла на солнышке, на кольях забора, по древнему обычаю; что же касается других вещей, то они сгнили… Дерево, ткани, кожа — гниют, как правило. Другое дело — жженая глина…
— Ну, что, Миликэ, вопросов больше нет? — спросил Антон.
— А теперь домой, есть вкусный борщ, приготовленный Валентиной Александровной, — закончил Теофил Спиридонович, взял свою тяжелую сумку и пошел вперед по тропинке.
— Одного я не могу понять, — сказал Миликэ, шагая следом за Теофилом Спиридоновичем. — Как вы нашли именно это место? Или, где ни копнешь, натыкаешься на кувшин?
Теофил Спиридонович от души рассмеялся.
— Надо искать. Есть приметы.
— Какие?
— Ну, много… И земля более темная, то есть более жирная, чем вокруг, и рельеф не такой. Вроде чуть-чуть бугорок угадывается…
— Может быть, и под этим бугорком есть что-то? — показал Миликэ на холмик невдалеке.
— Нет, здесь наверняка ничего нет.
— Почему?
— Многолетний опыт подсказывает мне, что здесь нет ничего. Мне трудно тебе объяснить. Подрасти маленько!
Но Миликэ не мог ждать.
— Теофил Спиридонович, а для чего Герасим рисовал эти черепки, а вы их фотографировали и так, и этак?
— Ну, это вопрос, на который мне хотелось бы ответить так громко, чтобы меня услышали пионеры всей республики!
У Миликэ вытянулось лицо от охватившей его серьезности. «Видали, какой вопрос я задал?» — подумал он с гордостью.
— Для науки имеет значение не только сам кувшин, который не сегодня-завтра будет восстановлен, но и вся картина, которую представляли его куски в тот момент, когда они были найдены; место, где они были найдены, потому что так они пролежали тысячи лет, а мы вынуждены забрать их и, взяв, уничтожаем все: картина перестает существовать. Сам видел, что осталось после нас…
— Яма…
— Да, яма. И представь себе, что мы копали бы по-иному…
— Как?
— Копали бы лопатой, наткнулись бы на черепок и вытащили бы его, потом другой, еще один, и так, пока не извлекли бы все до единого. Что бы мы сфотографировали в конце концов? А?
— Ничего.
— То-то. Кувшин у нас был бы, а картина была бы загублена навеки. И история нам не простила бы этого: истории нужна и картина. Поэтому я сфотографировал ее, чтобы и другие изучали, чтоб увидели, как пролежали в земле черепки и как были найдены…
Все, что говорил Теофил Спиридонович, слышал и Тинел. Он подумал, что теперь самое подходящее время догнать Лину и узнать у нее кое о чем: его интересовала трубочка, что торчала из кармашка ее блузки. Может быть, она даст ему подержать и разглядеть ее, и не худо было бы опередить в этом деле Миликэ.
На его вопрос Лина ответила:
— Кремневый ножик.
— Кремневый?! — ахнул Тинел. Первый раз в жизни он слышал о таком ножике. — Откуда он у тебя?
— Он не мой. Он — Теофила Спиридоновича.
— Где он его купил?
Лина расхохоталась:
— Такие ножики не продаются и не покупаются. Он сам его сделал. Как люди каменного века.
— Ох ты! — удивился Тинел. — И как он его сделал?
— Шлифовал-шлифовал кусок камня, пока не получился ножик…
…Спустя два дня возраст кувшина был уточнен: десять тысяч лет.
Теофил Спиридонович сам помыл черепки, сам их склеил. И на дощатом столе однажды после обеда появился кувшин.
Все собрались вокруг стола. Любовались и разглядывали его. Только разглядывали. Никому нельзя было брать его в руки, даже дотронуться. Чтобы ненароком не разбить. Только Герасим сидел потом целый день в палатке и рисовал его на большом белом листе бумаги, держа кувшин в левой руке и внимательно прослеживая все извилины на его боках…
Несколько дней подряд Тинел и Миликэ тоже десятки раз рисовали кувшин — палкой на песчаном берегу Днестра, потом углем на скалах, омываемых потоком, что ниспадал с вершины холма.