– Мадмуазель, – бархатисто сказал Толик. – Позвольте представиться. Анатолий Нечаев, инженер-конструктор, давний друг вашего беспутного второго режиссера и дядюшка этого юнги. Не гневайтесь за нарушение графика. Здесь стихийные обстоятельства, “форс-мажор”, как говорят моряки…
Настенька хмыкнула, пряча улыбку, и скрылась в рубке.
– Волшебник, – шепотом сказал Ревский. – Иди в помрежи, а? По линии укрощения строптивых костюмерш…
Настя появилась опять, и не одна, а с пухлой белокурой тетенькой. За ними шагнул старый толстый дядька с седой шевелюрой. Он, словно быстрыми пальцами, ощупал Гая веселыми голубыми глазами. Так, что захотелось хихикнуть, будто от щекотки.
– Прекрасно!.. – пророкотал дядька. – Шурик, это вы добыли пиратское дитя?.. Хорош. Настенька, добудь юному джентльмену какое-нибудь рубище с матросского плеча. Питомцу флибустьеров совсем не обязательно выглядеть инфантом.
– Игорь Васильич, это годится? – Настя извлекла из тряпичных ворохов драную легкую фуфайку крупной вязки. Фуфайка была похожа на тельняшку, только полосы – шириной в ладонь. Гаю велели надеть ее на голое тело, чтобы не просвечивала современная майка. “Рубище” повисло на нем крупными складками.
– Вполне, – сказал Игорь Васильевич.
– А штаны не слишком современные? – подала голос Настя.
– Сойдут, – решил Игорь Васильевич. – Все равно их почти не видать. А голые ноги и ободранные колени суть признаки мальчишек всех времен и народов… Меня смущают только кеды. Они явно несовместимы с парусной эпохой…
– А можно босиком! – Гай раздернул шнурки и дрыгнул ногами, кеды разлетелись по палубе. Гай трепетал от счастливого возбуждения и полон был желания делать все как можно лучше.
– Гм… – Игорь Васильевич огорченно взялся за мясистый подбородок. – Вы, сударь мой, как все нынешние дети, мало ходите босиком. Ваши нежные ступни весьма контрастируют…
– Покрасим, Игорь Васильич, – деловито сказала белокурая тетенька по имени Рая. – Крем номер пять, средний загар…
Гай опасливо хихикнул, заранее боясь щекочущих пальцев.
– Нет, нужны башмаки, – сказал Ревский. – Иначе ступеньки на вантах будут ноги резать.
– Как на вантах? – заволновался Толик. – Шурка, ты что, по правде решил его на верхотуру загонять?
– Не бойся. Есть идея, потом объясню…
– Мы в самом деле попали в плен к пиратам, – печально сказал Толик. – Живыми не выпустят… Еще немного, и ты, Шурик, заставишь сниматься и меня.
– А что? Вполне подходящий типаж. Молодой матрос, попавший в пираты из интеллигентов. Волею обстоятельств…
– Сам ты пират из интеллигентов! Джек-потрошитель с дипломом!
– Да ты подожди! Я серьезно! Мужиков-то в массовке не хватает! Двое заболели, один где-то загулял. Пиратская шеренга как картечью повыбита… Давай, Толик!
– Толик, давай! – подскочил Гай.
– Да идите вы! Какой я артист!
– Не артист, а статист, – разъяснил режиссер Ревский. – Мы тебя вместе с Гаем в ведомость запишем. Гонорар получишь. Лишний он тебе, что ли?
– Толик, давай, а? – попросил Гай. – А то я один боюсь.
– Надо же! Он боится .
Ревский сдвинул брови, сморщил веснушчатую переносицу и с кавказским акцентом закричал на Толика:
– Ты, дорогой, сюда зачем приехал, а?! Катера до вечера не будет, ты здесь что делать будешь? Просто так будешь, да?! Кушать захочешь, думаешь тебя тут даром кормить будут, да?! Ты спроси, кино когда кого кормило даром, а?
– Грубый шантаж, – сказал Толик. – Экономический нажим и выкручивание рук… Но чтобы никакого грима. Не терплю косметики.
– Только припудрим, – сказала тетя Рая.
Гаю тоже припудрили лоб и нос.
– Чтобы не бликовали, – объяснила тетя Рая. Гай дурашливо морщился и смотрел на Толика.
Толик был теперь в узких серых штанах, в сапогах с отворотами и белой рубашке с кружевами. Талию обматывала пунцовая шаль с бахромой. Поверх рубашки – замшевая безрукавка.
Освободившись от гримерши тети Раи, Гай восхищенно обошел вокруг Толика.
– Ух ты-ы… Ходи так всегда! Это тебе к лицу! “Причина”, из-за которой ты вчера застрял в городе, будет без ума.
Толик ухватил хохочущего Гая за полосатый подол и вляпал ему ладонью по синему квадрату на месте оторванного кармана. Гай вырвался, отскочил, загремев твердыми башмаками с медными пряжками (эти маленькие, но вполне пиратские туфли отыскала для него Настя). Толик прыгнул следом.
– Стоп! Сохраняйте энергию для съемки! – цыкнул на них Ревский. – Толик, дай гляну на тебя… Тебе для полноты облика нужно оружие. Скажем, пистоль за пояс.
– А мне? – подскочил Гай.
– А вам, князь, ни к чему. Это выглядело бы опереточно. К тому же у вас нет паспорта… Толик, у тебя есть какой-нибудь документ?.. Прекрасно. Пошли!
В тени бизань-мачты на кованом (явно пиратском) сундуке прочно сидел круглолицый парень в плоском беретике и брезентовой куртке (в такую-то жару!) У парня были озабоченные глаза.
– Это Костя, – сказал Ревский. – Толик, дай этому человеку паспорт, и тогда он выдаст тебе кремневую пушку или какой-нибудь смит-вессон. Но без документа к нему не подходи.
Костя нехотя поднялся с горбатой крышки. И сказал не Ревскому и не Толику, а почему-то Гаю:
– Если всем давать без документов, я бы уже заработал себе приговоров в общей сумме на девяносто девять лет, как в Америке…
Он взял у Толика паспорт и поднял тяжелую крышку.
Батюшки, чего только не было в сундуке! Кинжалы, шпаги с витыми рукоятями, короткие римские мечи, длинные пистолеты с узорными замками, мушкеты с гранеными стволами…
Костя дал Толику двухствольный пистолет с медными завитушками и большущим курком-собачкой. У Гая, конечно, руки сами умоляюще потянулись к этой штуке. Костя глянул на Гая и вдруг протянул ему длинный матово-серебристый револьвер.
– На, пощелкай. Кольт, сорок четвертый калибр. Одна тысяча восемьсот девяностый год… Только в людей не целься, не полагается.
– Кому-то, значит, можно и без документа, – поддел Костю Ревский.
– Пацаны – они люди аккуратные, Александр Яковлевич. Я с ними хлопот никогда не имел. А ваш Витя Храпченко вчера толедский кинжал семнадцатого века за борт булькнул. Теперь пускай расплачивается, вещь уникальная…
Кольт был увесистый и прохладный. Курок у него взводился с упругой легкостью, барабан при этом поворачивался. Гай щелкал курком, пока Толик не сказал шепотом, что надо иметь совесть. Гай со вздохом протянул револьвер Косте:
– Спасибо.
Костя подмигнул Гаю. На Костином брезентовом рукаве шевелилась нашивка – синий квадрат с черным шариком посредине и язычком пламени над ним. Гай тронул нашивку мизинцем:
– Это что означает?
– Означает, что я оружейник и пиротехник на “Ленфильме”. Видишь, бомба с горящим фитилем. Точнее, старинная граната…
Как одно слово может все изменить!
Воспоминание о гранате, спрятанной в норе под камнем, сделало радостное утро тусклым и неуютным. Гай отошел и зябко обхватил себя за плечи (левое плечо торчало из прорехи).
“Ну, чего ты!” – сердито и жалобно сказал себе Гай. Однако черная дробина уже забегала по белому фаянсовому дну. Видимо, она-то и шепнула Гаю:
“Сам знаешь чего…”
“Но я же не взял эту проклятую гранату!”
“А хотел…”
“Но я же не взял!”
“А спрятал…”
“Ну, я достану и отдам! – отчаянно поклялся Гай. – Завтра же! Скажу, что нашел, и отдам! – Ему страшно стало, что это утро со всеми радостями и чудесами пропадет совсем! И чтобы умилостивить судьбу и убедить совесть, он добавил с сердитой плаксивостью: – Мне вчера за это и так досталось”.
“Не выкручивайся, – пробурчала совесть, но уже без прежней непримиримости. – На дракончика ты наступил случайно, с гранатой это никак не связано…”
“Нет, связано, – возразил Гай. – Если бы не граната, я бы в тот раз не вернулся в Херсонес. И не наступил бы…”
“Не выкручивайся, тебе говорят”.
“Но я же сказал, что отдам!”
“Смотри…” – Совесть неохотно припрятала дробину в каком-то незаметном уголке, и Гай с облегчением вздохнул. Но прежняя искристая радость к нему уже не вернулась. Он словно избавился от опасности, но опасность эта была еще недалеко…
Ревский хлопнул его по голому плечу:
– Что, князь, невесел, что призадумался? Или входишь в образ?
Гай осторожно пожал плечом.
КАК ХОРОНЯТ КАПИТАНОВ
Хотя Станислав Янович Ауниньш и утверждал, что кино и порядок несовместимы, в одиннадцать все было готово для съемки.
Часть палубы между первой и второй грот-мачтами покрасили водным раствором охры, чтобы не бликовала (как Гаев нос!). Расставили матовые зеркала. Гай изумился: неужели без них мало света? Оказалось, что для цветной пленки – и с зеркалами мало. Включили еще и кинопрожекторы.
Курсанты приспустили с нижних реев оба грота, и парусина повисла красивыми фестонами, как на старинных фрегатах.
Карбенев и темный, как мулат, оператор в полосатых плавках и белой кепочке устроились на высокой площадке у камеры. На мостик взбежал тонкий паренек в белой рубашке с распахнутым воротом, встал у поручней, на которых висел круг с надписью “FELIZATA”. Сейчас “Крузенштерн” изображал пиратскую “Фелицату”, а паренек был главный герой – юный Александр Грин.
У мачты, взявшись за толстенный канат, остановился старик в берете с помпоном и в полосатой, как у Гая, фуфайке. Ревский на ходу шепнул Гаю и Толику, что это знаменитый Симонов, который еще до войны играл Петра Первого в известном фильме. А здесь он играет старого боцмана. У знаменитого артиста было хмурое складчатое лицо. Может, он “вживался в образ”?
А Гай в грустную роль вжиться не мог. Прежней радостной прыгучести в нем не было, но ощущение праздника вернулось. И с веселым любопытством он вертел головой.
Ревский выстроил экипаж “Фелицаты” между мачтами, лицом к борту. Пираты были всякие – молодые и старые, бритые и бородатые, франтоватые и в лохмотьях. В треуголках, беретах, косынках. С пистолетами за широкими поясами. В тельняшках и безрукавках. Но больше всего – в атласных широких голландках с большими воротниками и галстуками, как у детских матросок.
Толик оказался рядом с лысым чернобородым дядькой в драном камзоле. На глазу у дядьки чернела повязка.
– Я вместе с Толиком, – быстро сказал Гай. Ревский кивнул. И торопливо предупредил:
– В камеру только не зыркай, смотри на процессию…
Он вскочил на помост к Карбеневу и оператору. И сразу откуда-то сверху громкий голос динамика властно произнес:
– Эпизод “Похороны капитана”. Все готовы? Внимание… Дубль первый. Мотор!
Упруго и очень громко ударили из динамика печальные аккорды. Толик положил Гаю руку на плечо. Гай быстро сделал грустное лицо и задеревенел. Но музыка тут же выключилась.
– Сто-оп! – сердито завопил динамик. – Какого черта? Локатор в кадре торчит! Замотайте его хотя бы!
Девица-фотограф полезла по скобам к площадке судового локатора, начала обвешивать поручни золотистой фольгой.
Одноглазый пират сказал:
– Так и будем маяться. Не могли с деревянной баркентиной договориться, вроде “Альфы”. Здесь не парусник, а “Титаник”.
Гай понимал, что локатор на пиратском судне – штука лишняя. Но все равно было досадно, что на “Крузенштерне” кому-то что-то не нравится. Он даже подумал: не сказать ли что-нибудь одноглазому? Но опять прозвучала команда: “Мотор!”
И снова – музыка.
Нет, это был не похоронный марш. Это было вступление к песне, и вот сама песня тяжело растеклась над палубой, над бухтой. Все пространство заполнили сумрачные мужские голоса:
Опускается ночь – все чернее и злей, -
Но звезду в тучах выбрал секстан.
После жизни на твердой и грешной земле
Нас не может пугать океан.
Гай опять застыл, помня, что надо быть печальным. Песня неожиданно надавила на нервы, сердце толкнулось невпопад.
Не ворчи, океан, ты не так уж суров,
Для вражды нам причин не найти.
Милосердный Владыка морей и ветров
Да хранит нас на зыбком пути…
Шестеро матросов “Фелицаты” – в одинаковых алых блузах и с непокрытыми головами – вышли из-за кормовой рубки. На плечах они держали носилки из шлюпочных весел. Длинный серый тюк на них вызвал у Гая толчок суеверной тревоги. Особенно торчащие, туго обтянутые парусиной ступни. Гай понимал, что там чучело, но легче от этого не было.
Моряки шли медленно и мерно, лишь один споткнулся о протянутый на палубных досках трос – и носилки косо качнулись.
…Тот светло-коричневый, как мебель, длинный гроб совсем не похож был на эти носилки с парусиновым коконом. Но качнулся он в точности так же, когда солдаты споткнулись в воротах. Мертво и беспомощно качнулся… Это было год назад, когда хоронили отставного летчика, жившего в соседнем доме. Сосед был старый, летать кончил еще в тридцатых годах, во время войны служил в каком-то штабе, а потом вернулся в родной Среднекамск. Он был дедушкин товарищ.
У дедушки в те дни тяжко разболелась нога, и он с трудом стоял на тротуаре, опираясь на палку и на плечо Гая. Когда отрыдал оркестр и печальная вереница автобусов скрылась за углом, дедушка тихо выдохнул над Гаем:
– Все… Отвоевался наш капитан.
Рука деда больно давила плечо. Гай хмуро спросил:
– Почему капитан? Он же полковник.
– Он для нас был капитан. Когда мы мальчишками морские бои на пруду устраивали. И потом… Капитан, Мишенька, это такое звание… Иногда главнее полковника и генерала…
Гай плохо знал соседа и не чувствовал большой печали. Он тревожился за деда.
– Дедушка, пойдем, тебе вредно стоять…
Потом ногу деду вылечили. Сейчас он ходит бодро, хотя ему семьдесят пять… “Но ведь
От тебя, океан, мы не прячем лица,
Подымай хоть какую волну.
Но того, кто тебя не пройдет до конца,
Без упрека прими в глубину…
“Ну, что ты! – перепуганно сказал себе Гай, стараясь унять дрожь подбородка. – Перестань, дурак!”
Что же это будет сейчас! Скандал какой, съемка сорвется! Но не было сил сдержаться, и Гай, мотнув головой, уткнул лицо в локоть Толику.
Он всхлипывал, чудовищно стыдясь этих слез и ожидая, что музыку оборвет гневный радиоголос: “Что там случилось с мальчишкой? Уберите его!” Но песня все звучала в своем рокочущем ритме раскатистой волны. А еще Гай слышал тихие слова. Даже не слышал, а будто чувствовал их сквозь прочную и теплую ладонь Толика, которая прижималась к дрожащему плечу: “Гай… Успокойся, Гай. Ну, перестань, малыш. Не горюй, я с тобой…”
Песня стихла, и голос прозвучал, но совсем не сердито:
– Отлично, ребята! Через десять минут повторим, а пока – все как надо!
Пиратская шеренга распалась, все запереговаривались. Гай стыдливо глянул из-под мокрых ресниц. Но никто на него не смотрел. Лишь Толик сказал вполголоса:
– Ты что расстроился? Представилось, что все всерьез?
Гай не знал, как объяснить, и только дернул плечом.
Подошел Ревский.
– Молодчина, Гай. Врубился. Так и держись.
Это было уже чересчур. Гай ощетинился, готовый сказать, что никуда он не “врубался” и кино здесь ни при чем! Надо вырезать эти кадры из ленты!.. Но он увидел зеленовато-желтые глаза Ревского. Понимающие были глаза и говорили совсем не то, что слова. Гай засопел и уперся взглядом в свои башмаки.