– Я кашляю не из-за грустных фактов и считаю, что вы все говорите правильно, – отозвался первый помощник. – Но меня беспокоит курсант Коровин, который вон там, сзади, тянет руку. Курсант Коровин имеет привычку задавать вопросы с единственной целью – поставить говорящего в тупик и развлечь слушателей.
– Ничего, пусть спрашивает! – запальчиво разрешил Толик.
– Я никого не хочу развлекать, – сообщил Коровин унылым баском. – У меня серьезный вопрос. О Головачеве. Чего его дернуло стреляться-то? Наверно, у него любимой девушки не было…
По слушателям побежали смешки. Но Коровин повысил голос:
– Чего сразу “ха-ха”? Ждала бы любовь его на берегу, он бы прежде всего про нее думал, а не хватался бы за пистолет. Ну, подумаешь, с офицерами у него нелады пошли! Ну, Резанов его забыл! А больше, что ли, никого у него на свете не было?
Смешки опять пробежали и сразу угасли. Толик сказал:
– Смешного ничего нет. Курсант Коровин прав…
– У него опыт! – выкрикнул кто-то, и послышалась короткая возня. Зашикали.
– Ну и хорошо, что опыт, – усмехнулся Толик. – А была ли у лейтенанта Головачева любимая девушка, я не знаю. И наверно, никто на свете сейчас не знает… Но если даже не было девушки, были родители, братья. Они – тоже любимые люди, родные. И думать о них Головачев был обязан… Видимо, у Головачева беда вытеснила из души все остальное – в этом его вина… Но Арсений Викторович Курганов писал свою повесть не для того чтобы на ком-то поставить штамп: “Виноват”. Он, по-моему, просто хотел разобраться и понять…
– Значит, он и Резанова не обвинял? – послышался вопрос.
– Он вовсе не показывал его злодеем… Наверно, если бы Резанов предвидел гибель Головачева, он бы ужаснулся. Наверно, сделал бы все, чтобы его спасти…
Поднялся кто-то из артистов (Гай не знал его имени).
– Анатолий Сергеевич! А вы уверены, что лейтенант Головачев покончил с собой, потому что его бросил Резанов?
Толик помолчал.
– Я-то уверен, – сказал он медленно. – Когда я читал повесть, я был в этом убежден… Другое дело, что я не смог пересказать вам ее убедительно. Это моя вина, а не Курганова.
– Ну, допустим, это было написано убедительно, – возразил актер. – Но так ли это было на самом деле? Может быть, это лишь точка зрения автора?
– Ну… возможно… – Толик, кажется, пожал плечами. – Тут уж, видимо, законы искусства действуют, вы в них больше разбираетесь… Например, историки говорят, что Сальери вовсе не травил Моцарта. Но Пушкин написал, и миллионы людей это приняли за истину…
– А какое право он имел зря на человека писать? – раздался звонкий голос.
– Это уж вы Пушкина спросите, – ответил Толик довольно резко. Потом объяснил помягче, словно извиняясь: – Он же не сам все-это придумал, отталкивался от какой-то версии, легенды… Пушкину главное было показать, что зависть и злодейство с гением несовместны… Так, кажется, эту трагедию объясняют?.. А Курганов, по-моему, хотел в случае с Резановым и Головачевым показать, как губительно равнодушие. И как равнодушие переходит в измену… И должен сказать, что линия отношений Головачева и Резанова, как она была описана у Курганова, кажется мне убедительной с исторической точки зрения. Например, эпизод с бюстом строго документален. Головачев действительно заказал свой бюст у резчика-китайца и завещал этот деревянный портрет Резанову. “Бюст мой старшему по чину принадлежит”. Тут и прощание, и упрек, и намек на то, что он, Головачев, именно Резанова, а не Крузенштерна считал начальником экспедиции и потому теперь пьет свою горькую чашу… Конечно, с этой версией можно спорить. Но она, по крайней мере, больше подтверждена свидетелями, чем история Сальери и Моцарта у Пушкина…
– Но Курганов – это все-таки не Пушкин, – сказали из толпы. Без насмешки, даже сочувственно.
– Разумеется, – согласился Толик. – И вообще, я сейчас не могу судить, какой был литературный талант у Арсения Викторовича. Я был мальчишкой. Но тогда повесть меня захватила. И это несмотря на то что не так уж много в ней было приключений… Я, можно сказать, жил внутри этой повести, в ее мире. И она меня в трудные минуты многому учила… Вот, кстати, еще один ответ на вопрос “зачем все это писать”. Связь с людьми ощущается – с теми, кто жил раньше. Начинаешь понимать, что твоя жизнь – это частичка общей жизни – тех, кто был до тебя, и тех, кто будет после… Конечно, это я сейчас так связно излагаю. А может, и бессвязно… А тогда не излагал, а просто чувствовал. И жил этим.
“У него тоже был свой остров”, – подумал Гай.
– …Гай, а куда потом девался бюст Головачева? – прошептала Ася.
– Не знаю. Толик не говорил.
А Толик в это время продолжал:
– Сейчас можно только гадать, что было бы с повестью Курганова, если бы ее напечатали. Может быть, она осталась бы незамеченной, так с тысячами книг бывает… Но я думаю, что кто-нибудь эту книгу все равно прочитал бы. И уверен, что хоть кого-то она научила бы чему-то хорошему, как меня… Но этого не случилось. От повести остался только эпилог…
– Вы же сказали, что он пропал вместе с машинкой! – раздался знакомый мальчишечий голос.
– Пропал… Но ведь я сам перепечатывал его, а потом, после смерти Курганова, много раз перечитывал. Я помнил его почти слово в слово. И когда машинка исчезла, я сел и записал его в тетрадку… Я и сейчас его помню почти наизусть.
– Прочитайте! – сказали сразу несколько голосов.
– Хорошо. Если есть у вас терпение на полчаса, я прочитаю… Повесть “Острова в океане” читали всего три человека: моя мама, я и редактор в издательстве – тот, который ее забраковал. Мне его не хочется принимать в расчет… Вчера мой племянник – вы его многие тут знаете – мне сказал: “Ты мне расскажи эту историю, и получится, что появился еще один читатель…” Судьба была несправедлива к Арсению Викторовичу Курганову. Я хочу хоть на самую малость исправить эту несправедливость. Пусть у автора “Островов” появится полторы сотни читателей. Ну, не читателей, а слушателей, и не всей повести, а только эпилога, но все-таки… Тем более что действие эпилога происходит как раз здесь, в Севастополе…
Толик помолчал секунды три и заговорил ровно и ясно, будто читая по бумаге:
– “Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…”
Когда шли на катере к городу, Ревский сказал:
– Толик, исправь еще одну несправедливость судьбы.
– Ну? – подозрительно отозвался Толик.
– Еще не поздно. Плюнь на свои подводные дела и иди в артисты. Так держать внимание аудитории может лишь истинный талант.
– Надо поразмыслить… Нет, у вас зарплата маленькая. А я, чего доброго, жениться надумаю…
– К тому идет, – подал голос Гай.
– Что – зарплата! Звание заслуженного получишь – прибавят. Зато – искусство.
– Нет уж… Мне хватит сегодняшнего выступления.
– Какой талант гибнет, – скорбно сказал Ревский.
– Пускай за меня Гай отдувается перед киношной музой… Кстати, когда съемка? Ему двадцать восьмого домой…
– Скоро, скоро съемка.
Они сидели в тесном кормовом салоне катера: Ревский рядом с Толиком, а Гай и Ася – напротив. Желтый свет плафона и равномерный стук движка нагоняли дремоту. Но Гай встряхнулся, чтобы упрекнуть Толика:
– А мне ничего не говорил, что помнишь наизусть эпилог.
– Конечно. Ты бы тут же и начал: рассказывай, мол…
– Анатолий Сергеевич, – вдруг спросила Ася, – а что стало с бюстом Головачева? Не знаете?
– Не знаю. К Резанову он явно не попал… Скорее всего, передали родственникам.
– Родственники – они ведь тоже моряки были?
– Братья – да… А что?
– Я подумала… Может, они этот бюст с собой на кораблях возили и в Севастополь завезли?.. У одной нашей знакомой есть деревянный бюст офицера. Старый такой…
Гая словно током прошило:
– Правда?!
– Ну-ну, – сказал Толик. – Сейчас нашему Гаю взбредет масса фантазий… А впрочем… Ася, а что это за знакомая?
– Старая уже, баба Ксана ее зовут. Она всю жизнь в Севастополе прожила, и бюст этот у нее, кажется, еще до войны был… Но я точно не знаю. Мы с дедушкой к ним как-то заходили, он дяде Алеше помогал мотор чинить, а я так… Ну и увидела в комнате у бабы Ксаны…
– А ты можешь узнать все точно? – дернулся Гай.
– Я попробую… А если хочешь, вместе сходим.
– Завтра!.. А может, сегодня не поздно?
– Дитя спятило, – сказал Толик. – Двенадцатый час ночи… Кстати, Ася, тебе не влетит за позднее возвращение?
– Мне-то? – тихонько засмеялась Ася. – Не от кого. Мама в Симферополе, дедушка с Котькой спят, я им сказала, что поздно вернусь… Да за меня вообще никогда не волнуются, говорят, что самостоятельная.
– Мне бы такое демократичное детство, – заметил Ревский.
– Но самостоятельного товарища мы все же проводим до дома, – решил Толик.
– Да не надо, мне совсем недалеко. На троллейбусе до рынка, а там по лестнице – и дом почти рядом.
– Вот и поглядим, где живешь, – бодро сказал Гай.
– Вам же еще на ГРЭС ехать… И зачем вы в такую даль забрались?
– Так получилось, – виновато сказал Толик. Он вроде бы робел перед этой девочкой. – Сперва – обстоятельства, потом не до того было, чтобы квартиру менять.
Ася посмотрела на Гая, на Толика.
– Знаете что? У нас соседка комнату приезжим сдает. Катерина Степановна. Гай, помнишь, та контролерша, что нас в аквариум пустила? У нее всем нравится… Спросить? Она и постирать, и приготовить может, если надо…
Гай обрадованно поглядел на Толика.
Но Ася вдруг огорчилась:
– Хотя у вас там бесплатно, а она по рублю с человека берет…
– Да бог с ними, с рублями, – торопливо сказал Толик. – Зато на катерах не мотаться. Мне эти челночные рейсы уже во как поперек горла… А это, значит, недалеко от центра?
– Конечно. Артиллерийская слободка…
Третья часть
АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ СЛОБОДКА
СЕВАСТОПОЛЬЦЫ
Ночью стало прохладно. Гай, спавший у открытого окна, кутался в простыню с головой. Проснулся он рано. Утро было серенькое, пахло дождем. Гай босиком вышел на влажное дощатое крыльцо. Воздух во дворе, сплошь укрытом сырыми виноградными листьями, казался зеленоватым. Гай с удовольствием потянулся и вздохнул. Он понял, как утомила его многодневная жара и какая это хорошая штука – дождик.
Двор был полон нехитрой дождевой музыкой. Капли рассыпчато щелкали в листьях и шуршали в них. Где-то звучало равномерное жестяное “дон-дон-дон”. А время от времени: “бом-дзинь-зинь-зинннь…” – это с большого виноградного листа срывалась на перевернутое корыто накопившаяся вода…
Из раскрытого окна кухни долетало звяканье ложки о стакан – тоже вплеталось в мелодию дождя.
Потом в окно выглянула хозяйка:
– Мишенька! Встал уже?.. Я вам чайник горячий в телогрейку заверну, оставлю на табурете. А заварка на столе.
– Ага! Спасибо, Катерина Степановна…
Они приехали сюда вчера. На эту старую одноэтажную улицу Гусева, в дом, словно наспех составленный из больших белых кубов, крытых оранжевыми лотками черепицы. В заросшем дворе висел на каменной побеленной стенке эмалированный рукомойник, а в фанерно м курятнике обитало семейство хохлаток с мирным, приветливым петухом.
Катерина Степановна оказалась доброй, хотя и немного шумной теткой. Сказала, что с постояльцев она будет брать по рублю за сутки (“как везде”) и что днем “живите, как знаете, а уж вечером буду кормить вас сама, а то оба вон до чего тощие, шпангоуты сквозь обшивку торчат”. Сравнив ребра со шпангоутами, Катерина Степановна выдала свою принадлежность к флоту. Оказалось, что в прежние годы, “пока не знала, с какой стороны сердце”, ходила она судовым поваром на сейнерах. А теперь у нее уже младшая дочь замужем, внук есть, да и с хозяйством полно забот – вот и осела Катерина Степановна на берегу.
– От мужика какая польза? С утра до вечера в своих мастерских. А как придет, все одно: пузо в потолок да разговоры про иностранную политику да про космос…
Потом она по-свойски отругала Толика за то, что “запустил ребенка”, в тазу с горячей водой вымыла Гаю голову с пропыленными и слипшимися от соли волосами, забрала в стирку белье и дала новым жильцам две тарелки вареников с творогом.
Толик сказал, сглотнув последний вареник:
– Об одном жалею: что не поселились здесь сразу.
– Ага, – согласился Гай. Но тут же сообразил: тогда не ходил бы он на катере по всей Северной бухте, не увидел бы вблизи столько разных кораблей. И скорее всего, не попал на “Крузенштерн”. Все это Гай изложил Толику и добавил: – И ты со своим Шуриком не встретился бы.
– Значит, все к лучшему, – заключил Толик. – Не будем роптать на судьбу.
После завтрака Толик сказал:
– Надолго не исчезай. Я наведаюсь в лабораторию и скоро вернусь. Поедем на Северную…
Гай кивнул и снова выскочил во двор. Забрался на шаткий курятник (хохлатки заволновались). Лег животом на плоский верх каменного забора, глянул в Асин двор. Ася стояла уже у калитки. Держала за руку братишку: четырехлетнего смирного Костика, которого надо было отвести в детский сад.
Гай тихонько свистнул и помахал рукой. Ася улыбнулась:
– Ну что, идем?
И они пошли по низким белым улицам, мимо крытых черепицей, беспорядочно слепленных домиков и каменных изгородей с тесными калитками, по стертым ракушечным лесенкам, кремнистым тропинкам и площадкам, где среди голой земли островками возвышались густые кусты с пушистыми бордовыми шариками и высокая трава с желтыми соцветиями. У калиток распускали перья растения, похожие на маленькие пальмы. Над заборами, на крышах сараев горбились темные перевернутые лодки. С веселым повизгиванием крутились на шестах деревянные вертушки…
Дождик уже кончился, проглядывало солнце, мокрые камни быстро высыхали. Пахло теплой травой и морем…
Костик, знавший дорогу, резво шагал впереди. Ася и Гай – бок о бок. Гай вертел головой.
– Пошли, пошли, – сказала Ася. – А то Котька в садик опоздает.
Гай сказал:
– Ну почему ты не хочешь пойти со мной к этой бабе Ксане?
– Я же тебе объяснила: она при знакомых стесняется разговаривать. Память слабая у нее, вот она и боится, что будет повторять то, что много раз говорила. Понимаешь, ей кажется, будто про нее подумают: “Совсем старая, ум потеряла…”
– А с чего ты взяла, что мне она все расскажет?
– Вот увидишь.
– Лучше бы все-таки с тобой, – вздохнул Гай.
Ася покачала головой:
– И кто это придумал, что мальчишки смелее девочек?
– Смелее, – вдруг обернулся Костик. – У нас в садике, когда уколы, девочки все визжат. А мальчики – нет.
– А у нас в классе наоборот, – сказала Ася.
По каменному спуску они вышли на улочку с солидным названием 8 Марта. У двухоконного маленького дома, перед которым дремали в палисаднике рыжие георгины, Ася сказала:
– Здесь. – И толкнула зеленую калитку.
По двору – от сарайчика к дому – неспешно шла старуха.
Гай раньше думал, что такие старухи бывают лишь на картинках и в кино. Высокая, сутулая, с жилистыми руками и худым коричневым лицом. С отполированным ладонями узловатым посохом.
– Баба Ксана, здрасте! До вас мальчик пришел! – громко сообщила Ася. Подтолкнула Гая: – Иди… – И закрыла за ним калитку. Вот и все. Не убегать же…
Старуха глянула на Гая темно-синими глазами, утонувшими в тени глубоких впадин.
– Здрасте… – потерянно выдохнул Гай.
Баба Ксана вдруг заулыбалась, показав редкие желтые зубы. И стала словно меньше ростом.
– Здравствуй. Ты до Сергийки? Та он же уехал в Феодосию с мамой. Теперь он к самой школе только и вернется…
– Нет, я к вам, – все еще робея, сказал Гай.
– Ох ты, лышенько, – встревожилась старуха. – А я и не чуяла, что с утра будут гости… Та заходи же, дитятко, шо у тебе за дило до старой бабки? – Она говорила с мягкой примесью украинского языка и одесского акцента. Этот ласковый говор Гай слышал уже на рынке у пожилых теток.
Бодро стукая посохом и улыбчиво оглядываясь, баба Ксана пошла к двери. Там пропустила Гая перед собой.
Они оказались в кухне с побеленной плитой, со связками лука и трав на стенах, с грудой помидоров на подоконнике. Баба Ксана села у непокрытого стола, оперлась о посох.