— Для кого же вы ее строите? — спросила Вийу.
— Как «для кого»? Для себя! Это будет наша электростанция! — сказала Айме.
— Ишь хозяйка какая…
Сказать бы им сейчас: «Как так, по какому праву? Земля-то моя!» Но как скажешь? Земля давно числится за совхозом. А ведь эта мельница могла принадлежать ей, Вийу! Построй она себе такую — разбогатела бы, всех соседей подмяла бы под себя. Высоко забралась бы, не достанешь!
Нет, нельзя этого им говорить. Не поймут. А поймут — еще хуже. Лучше она вот чем подковырнет:
— Какая же она будет ваша, эта мельница, если вы ее построите, а сами школу кончите и уйдете? Вот она будет и не ваша! Для кого же, выходит, строите?
— Для себя, — просто ответил Андрес. И пояснил: — Для всех.
Он увидел, как ехидно и недоверчиво усмехнулась старуха. Ах, вот что, она издевается над нами! И этот суковатый кряж — тоже издевательство. Пила еле вгрызалась в него, визжала, подпрыгивала, нагревалась.
— Слушай, Андрес, — шепнул другу взмокший от пота, взъерошенный Волли, — ну ее! Провались она со своими пнями! Давай бросим, а?
— Ничего, — ответил Андрес, стиснув зубы. — Одолеем!
Глава шестнадцатая, где происходит нечто ужасное
— Нет, — сказал Юхан Каэр, — нет! Даже если предстоит забросить нашу стройку, водослив мы должны закончить. Сваи забиты, нужно собрать и осмолить стены, утрамбовать за ними глину.
— Я связался по телефону с Таллином, — ответил инспектор Киви. — В министерстве говорят, что турбины для вас, кажется, не нашлось. Так что все это напрасный труд.
— Водослив мы закончим. Иначе котлован обвалится, останется большая яма — вечным укором, памятником бесхозяйственности.
— Вечером решим. На педагогическом совете. Посмотрим, что скажут учителя.
— Но водослив будем достраивать, — твердо сказал Юхан Каэр, — сегодня же выйдем на работу.
Инспектор Киви пожал плечами — не все ли равно, днем раньше или днем позже остановить стройку? Ему даже нравилось упорство директора. Настойчивый, волевой человек. Просто жаль, что взялся не за свое дело… Вот вечером, на педсовете, он поймет, что упрямился напрасно…
Этого вечера все ждали напряженно и взволнованно. Нервничали и ученики и учителя. Обычно тихий и терпеливый Вальтер Пихлакас на уроке физики накричал на тощего Харри, завравшегося в пустяковой задаче. И не только накричал, но и велел остаться после уроков.
— Я тебя научу решать такие задачи! — пообещал учитель.
И сказано это было так грозно, что Харри весь остаток дня трепетал.
Хорошо, если Пихлакас просто научит его решать задачи. А вдруг это было сказано в смысле: «Вот я тебе покажу!» Хотя «покажу» — это тоже неплохо. Но, может быть, он хотел сказать: «Вот я тебе задам»?
Слух о том, что турбины могут не дать, добрался из учительской до шестого класса — Юта носила отцу лекарство и слышала кусочек разговора с инспектором. Всю переменку положение казалось безвыходным. Но Рауль Паю, рискуя схватить двойку, продумал целый урок и нашел выход.
— Ребята! — крикнул он на следующей перемене. — Давайте напишем письмо комсомольцам, строящим турбины! Я у отца видел, как это пишется: «Очень нужно, просим комсомольцев помочь». И подписи: «По поручению общего собрания…»
Предложение Рауля приняли. У всех немного отлегло от сердца. А Волли, хлопнув толстяка пониже спины, удивленно сказал:
— У тебя и голова есть, оказывается!
Андрес даже начало письма успел придумать: «Дорогие комсомольцы! К вам обращается младший брат — строители пионерской гидростанции…» Это начало всем очень понравилось, даже пионервожатой, которая заглянула в класс на переменке.
Но вообще-то Эви Калдма принесла известие, что вечером работа на строительстве пойдет как обычно, хотя сегодня без директора, потому что ему нездоровится.
И после уроков работа пошла как обычно. Водослив уже становился похожим на сказочные хоромы Ка?левипоэга — по крайней мере так казалось малышам. Но и школьники постарше не согласились бы с тем, что боковые стены водослива напоминают сарай или деревенскую баньку. А когда эти стены покрывали смолой, вид у них становился еще более внушительным.
Конечно, смолу разогревал Волли. Когда Эви увидела его за этим занятием, ей показалось, что она попала в ад. Из-под котла вырывались языки пламени, бурлила и вздымалась волнами смола, а возле котла суетился рыжеволосый бесенок с перемазанной смолой рожицей.
Пионервожатая только головой покачала.
Зато Волли был счастлив. Наконец-то он нашел дело себе по вкусу!
Здесь был котел, огонь, треск, плеск, бульканье — разве могло все это обойтись без Волли Крууса? Человек поумней всегда берется за самое интересное и ответственное дело, лишь бы оно не было трудным! А тут и отлучиться всегда можно — огонь горит, смола кипит…
Уже смеркалось, когда Волли заметил Калью Таммепыльда, сидящего на бревнышке, неподалеку от водослива. Сидел он спиной к Волли, почему-то согнувшись в три погибели, так что козырек его кепки опускался чуть ли не до колен.
Поза у силача была такой соблазнительной, что Волли недолго думая разбежался и — хоп! — прыгнул Калью на спину.
Оседланный Калью захрипел, задыхаясь от ярости, и вскочил, пытаясь стряхнуть седока. Волли гикал, хохотал и подскакивал на спине у Калью. Наконец Калью рванулся, повернул голову и.
Никакой это был не Калью…
Волли сидел верхом на инспекторе Киви.
Смех замер у Волли в горле, хотя что-то внутри еще булькало, как в котле со смолой. Рот остался разинутым, среди черных смоляных разводов сверкали вытаращенные зеленые глаза, а надо всем этим торчали рыжие вихры.
Инспектор вгляделся в страшилище — и вздрогнул от испуга.
Но Волли было еще страшней. Пока он сползал на землю, у него даже зубы начали постукивать.
— Что это значит? — придя в себя, прошипел Пауль Киви.
— У меня… болит… живот, — ухватился Волли за испытанное спасительное средство.
Это было настолько нелепо, что в голосе инспектора послышалась веселая нотка; когда он спросил:
— Ты что же, от боли на людей прыгаешь?
— Ага, от боли, — чуть-чуть ободрился Волли. — Моя бабушка, когда у нее болел, живот, тоже всегда прыгала.
— Бабушка? Прыгала? И тоже на инспекторов?
— Нет, что вы! На кого попало. А я прыгал на Калью Таммепыльда, честное пионерское! И вдруг… Простите, товарищ инспектор!
— Фамилия?
— Круус, Волли Круус, — страдальчески прошептал Волли.
Инспектор Киви уже лет сорок не играл в чехарду. Он ни на кого не прыгал, на него тоже. Ему вспомнилось что-то давнее, забавное… Конечно, этот сорванец обознался — не сошел же он с ума, чтобы прыгать на инспектора! А рожа-то, рожица чего стоит!
Простить? Но ведь это тот самый мальчишка, что позавчера поставил его в дурацкое положение — держать стенку котлована. Конечно, это он, двух таких в одной школе не бывает… Хотя — тогда он спасал свою стройку, спасал, рискуя жизнью. Да еще больной!
— Живот еще болит?
— Теперь совсем плохо стало, товарищ инспектор, — честно сказал Волли. И добавил: — Вот, вы уронили…
Вздыхая, он подал блокнот. Инспектор набрасывал в нем конспект своего выступления на педсовете, но выронил, почувствовав на себе седока…
«Нет, тут нужны строгие меры, — подумал Киви. — В этой школе только дай поблажку, они все начнут скакать на инспекторов! Так и сядут — на шею!»
— Завтра изволь отправиться в медпункт. И принесешь оттуда справку. А через два часа явись в учительскую. Там поговорим.
И, оставив Волли в полном смятении, инспектор Киви ушел.
— Там у меня произошел конфликт с вашим Круусом, — сказал он директору Каэру, пока учителя собирались на педсовет. — Он что, тоже болен?
— Не знаю, — ответил директор, прихватывая левой рукой ворот накинутой на плечи куртки. Его знобило.
— Да, Волли Круус на живот жаловался, — вспомнил физик Пихлакас.
— Только эпидемии в вашей школе и недостает! Ну, об этом потом. Начнем, товарищи!..
Волли приплелся в школу задолго до назначенного часа. Он шел, охал и вздыхал: не везет, до чего ему не везет!
Возле двери в учительскую томился Харри Роосте. Что учитель Пихлакас о нем позабыл и вряд ли станет «показывать» и «задавать», Харри понял уже давно. Но уйти домой не хватало смелости. Учителя совещались, постучаться в учительскую тоже было страшно. Он не раз подходил к этой двери, но не решался взяться за ручку. Кроме того, оттуда доносились очень интересные разговоры…
— Подслушиваешь? — спросил Волли.
— Что ты! Просто жду Пихлакаса. Ты что это такой причесанный?
— Мылся, заодно волосы намочил, чтобы хоть часок полежали. Я, брат, наверно, последний день в школе. На инспектора прыгал.
— Как?
— Обыкновенно. На спину. Хоп — и на инспекторе. Теперь он меня со свету сживет. Не жить мне с вами. Ты, если хочешь, садись на мое место, рядом с Андресом…
Харри смотрел на Волли, растерянно хлопая глазами.
В это время в коридоре показалась тетя Клара, что работает на почте.
— Где тут у вас директор? Телеграмма срочная, а дома его нет…
— Занят. Сами ждем, — ответил Волли. — Можем передать, если хотите.
— Смотри сразу передай! Срочная! — поучала тетя Клара, пока Волли расписывался в ее книжке. И ушла.
Телеграмму можно прочесть и не распечатывая: нажать с боков, она станет такой трубочкой, все строчки видно. Так Волли и сделал.
— Что там такое? — спросил Харри.
Волли безнадежно махнул рукой. И вдруг решился. Засунув телеграмму в карман, он показал Харри кулак:
— О телеграмме никому ни слова, понял? Тайна! Разболтаешь — я к тебе привидением стану являться каждую полночь! Передай Андресу — пусть возьмет мои удочки, если хочет. А письмо на турбинный завод пишите завтра же! Понял? Скажи: такова последняя воля несчастного Волли Крууса. Прощай!
— Круус, куда же ты? — вслед ему жалобно вскрикнул Харри.
Но Волли уже исчез.
Глава семнадцатая, в которой и плачут и поют
Что творилось в шестом классе на следующий день, и рассказать трудно.
Ну, не явился Круус. Подумаешь, событие! Все знали, что у него болит живот.
Но, когда на первой переменке Харри передал Андресу последнюю волю Крууса и спросил, пустит ли его Андрес на завещанную парту, все переполошились.
Андрес сбегал в третий класс. Мари Круус знала только, что Волли ночью стонал, а утром не пошел в школу. Ну, значит, утром он еще был жив.
Айме, посланная Андресом в первый класс, узнала у Лийзи Круус, что утром мама дала ее брату чистое белье. Это было хуже: во все чистое одевают покойников. Хотя — больных тоже.
Решили до вечера паники не поднимать. Впрочем, директорская Юта вдруг заплакала — ей, видите ли, жалко Волли, он был такой хороший, лучше всех! При других обстоятельствах ее, конечно, задразнили бы, но сейчас, наоборот, утешали.
— Ты лучше расскажи, не говорил ли твой отец о стройке? Как там они решили? — чтобы переменить тему разговора, — спросила Айме.
— Наверно, плохо решили, — всхлипывая, ответила Юта. — Отец очень сердитый, совсем больной, лежит дома. Инспектор уехал поздно вечером. Отец говорил ему перед отъездом: «Нельзя идти на поводу у Эммы Рястас».
— Почему? — спросил Андрес.
— Я не знаю, — ответила Юта.
— А я знаю, — вдруг сказал тощий Харри.
И, хотя ему не очень хотелось признаваться, что он подслушивал, его заставили рассказать всё.
Доклад Харри занял целую перемену. Он, Харри, своими ушами слышал, как инспектор говорил:
«Школа — не строительная организация, всему есть мера!»
И тогда защебетала певчая Рястас. Она сказала, что согласна с инспектором. Дети становятся грубыми, их культурный уровень падает. Даже те, которые брали у нее домашние уроки музыки, больше не берут. И кто-то зарывает в землю талант — кто именно, Харри не узнал, потому что уборщица шла в учительскую с большущим чайником. Они там так много говорили, что охрипли, наверно. А когда минут через десять Харри случайно заглянул в замочную скважину, он увидел, что их директор сидит печальный и голова у него опущена. Потом директор сказал:
«Знаете что? Я привык не пугаться трудностей. Во время войны, когда я был в партизанском отряде…»
«Вот-вот, — перебил инспектор. — Вы и сейчас партизаните!»
И тогда директор сказал, что у него пошаливает сердце. А инспектор посмотрел на часы и заторопился. Он заявил, что надеется на здравый смысл здешних педагогов. Певчая Рястас сказала: «Давно пора». Но вожатая Эви ответила ей:
«Нет, наша стройка слишком дорога ребятам, чтобы от нее так просто отказаться».
Больше Харри ничего не слышал: все зашумели и задвигали стульями, так что ему пришлось дать тягу.
Рассказ Харри обошел весь класс, обрастая по дороге многими украшениями. Директор Каэр, который, оказывается, был даже партизаном, стал в глазах ребят героем, мучеником и богатырем. Юта сбегала домой и вернулась с сообщением, что отец лежит небритый, глотает лекарства и меряет температуру. Температура страшно высокая, даже не сказал какая, а только махнул рукой. И всем было очень жалко своего директора.
К четвертому уроку — а это был урок пения — певчая Рястас стала самым непопулярным человеком в школе. Учительницу встретили такой напряженной тишиной, что в ней легко было почувствовать недоброе.
Но Эмма Рястас ничего не заметила. Она была убеждена в своей правоте. Она давно решила, что строительство затеяли напрасно. Что за радость всей школой пачкаться в глине? Эмме казалось, что и директор в душе уже пришел к такому убеждению и только из упрямства не хочет признаться в своей ошибке. Учительница верила Раулю, когда тот жаловался, что строительство не дает ему заниматься музыкой. И теперь Эмма чувствовала себя защитницей ребят, спасительницей!
Она села за рояль, сыграла вступление. Потом кивнула головой: начали! И запела сама, как всегда это делала:
Спи, моя радость, усни.
В доме погасли огни…
Она пела одна. Никто, никто из целого класса не хотел петь вместе с ней. Еще не понимая, что случилось, не переставая петь, учительница обернулась к классу. Ее взгляд остановился на Рауле, и тот смутился и начал разевать рот, словно повторяя про себя слова песни. Но и он не пел. Эмме показалось, что он жалеет ее и хочет выразить свое сочувствие, разевая рот. На большее и он не способен. Это заговор, и Рауль один из заговорщиков.
Это было жестоко.
Эмма Рястас встала, медленно закрыла клавиатуру. Ей нужно было что-то сказать, сделать, но она боялась разрыдаться. Она выпрямилась, собрала ноты и тихо вышла из класса.
— Как бы она директора не привела, — опасливо поглядывая на дверь, сказал Рауль.
— Директор болен, — успокоил Андрес.
— Она чуть не заплакала, — задумчиво произнесла наблюдательная Айме. — Мне ее жалко. Очень-очень.
— Сама виновата, — сказал Андрес. — Но теперь нужно петь, иначе поднимется скандал. Мы с Айме будем составлять письмо на завод, а вы пойте. Рауль, садись за рояль! Давай что-нибудь настоящее!
— А не попадет? — забеспокоился Рауль, подходя к роялю.
— Не больше, чем другим! — успокоил кто-то с задней парты. — Давай «Парни, парни…».
И они запели, сначала нестройно, потом нее дружнее и громче:
Если бы парни всей земли
Вместе собраться однажды могли —
Вот было б весело в компании такой
И до грядущего — подать рукой.